Вера Новицкая - Басурманка
Женя, с лицом, орошенным восторженными слезами, давно уже жалась к отцу. Еще в середине его речи, перекочевав с противоположного конца стола, она примостилась у его плеча. Юрий, сидевший рядом с Трояновым, под влиянием глубокого внутреннего чувства при последних словах генерала безмолвно прижался губами к его руке.
Никто не произносил ни звука: казалось, нечего было добавить к услышанному. Мало раздалось слов, зато как много, как глубоко было перечувствовано этим небольшим кружком людей, из поколения в поколение воспитанных в любви к царю и родине, выросших на рассказах о доблестном прошлом своих предков и гордящихся им.
– Что же, уже были крупные схватки? – несколько успокоившись, осведомился Троянов.
– Пока никаких известий, кроме того что неприятель перешел границу. Скоро услышим. Бог милостив, он будет на стороне правого дела, – отвечал гость.
Во все остальное время ужина разговоры велись на ту же тему – о разразившейся войне. Молодежь, недавно шумная и оживленная, теперь затихла, прислушиваясь к общему говору.
Постепенно гости начали собираться домой; закладывали экипажи. Первым распростился Сазонов; за ним поднялись Лида с братишкой и гувернанткой; потом заговорили об отъезде Муратовы.
После ухода генерала Женя пришла в крайнее возбуждение. С вновь засверкавшими глазами, полная ожидания чего-то радостного и необычайного, она вся так и насторожилась.
«Вот сейчас проводят гостей, тогда Юрий подойдет к папа́ и мама́ и будет просить руки Китти. Господи! Как хорошо!» – думала она.
Наполеон, французы, союзные войска, все, быть может, грозящие России бедствия – всё в эту минуту забыла девочка. Весело и трепетно билось ее сердечко от предвкушения той громадной радости, которая вот сейчас, сию минуту, впорхнет к ним в дом.
«Как будут довольны папа́ и мама́!Они так любят Юрия, вообще всех Муратовых, так давно хотят и ждут этого счастливого дня!» – дальше несется мысль Жени.
Но что это? Нелли прощается с Китти, мадемуазель Ласи раскланивается, а Юрий… Юрий тоже прощается… Как же так? Ведь не мог же он забыть? Конечно, нет! Господи, неужели сегодня совсем не скажут? Неужели они, он и Китти, могут терпеть, держать в себе такую громадную радость?
Девочка растерянно глядит то на сестру, то на Муратова.
Вот они прощаются. Он крепко-крепко жмет ее руку, глубоко заглядывает ей в глаза. Ни слова, ни звука.
Женя недоумевает.
Но сами молодые люди, видимо, прекрасно поняли друг друга. Светлая улыбка разливается по лицу Китти. Еще одно рукопожатие – и все. Ушел!
Время позднее. Пожелав друг другу спокойной ночи, все расходятся по своим комнатам.
– Китти, что же это? Почему вы ничего не сказали? – едва оставшись наедине с сестрой, разочарованная и недоумевающая, допрашивает ее Женя.
– Полно, Жучок, разве можно в такой день, в такую грустную минуту говорить о личном счастье? Что значат радости, горести, даже самая жизнь одного человека, в то время, когда плачет вся Россия? – тепло и просто ответила Китти.
Девочка широко открытыми глазами смотрела на говорившую.
– Боже, Боже, какая же ты хорошая! Какие и ты, и Юрий оба славные! А я бы не могла, я бы ни за что не смогла вытерпеть. Китти милая, золотко мое ненаглядное, какая же ты чудная, такая, такая…
Не договорив, девочка в восторженном порыве обвила тоненькими ручками стройную фигуру сестры и припала головой к ее плечу. Молча продолжали они стоять в той же позе перед широко распахнутым в сад окном.
Ласковая серебряная ночь вливалась в комнату, ясная и безмятежная. Она не сознавала, не чувствовала той темной грозовой тучи, что нависла над Русью. Благоухающая, чарующая и сама будто зачарованная, она манила, завладевала душой.
Своей особой жизнью жил в эту минуту притихший, размечтавшийся старый сад, жил и трепетал каждой веткой, каждым листочком. Сладко спали лишь утомившиеся за день птицы: веселые и шумные, они равнодушны к безмолвной, таинственной прелести ночи. Они дремлют, набираются сил, чтобы, встрепенувшись при первых лучах пробуждающегося утра, встретить восторженным гимном золотые стрелы солнца. Спят певуньи, а темные деревья, спокойные, что никто их не подслушает, тихим говорком беседуют между собой.
Мечтательные молодые березки, радостно трепеща своими нежными листочками, слушают дивные речи, что нашептывают им стройные красавцы-каштаны, и восторженно любуются их многопалыми изумрудными листьями. Великаны дубы и старушки липы смотрят на молодежь, тоже перешептываясь между собой, вспоминая радости и печали далекой, невозвратной юности.
А в густой листве притаились дивные грезы. То легкие и резвые, перепархивают они с места на место, то мчатся радостными вереницами, обгоняя друг друга, то нежатся в сени зеленых великанов, чуть шелестя своими воздушными крылышками, то обступают радостной гурьбой владычицу этой волшебной ночи, любимую дочь и верную спутницу седого Месяца, светлокрылую Мечту. И она, легкая, лучезарная, властно влечет за собой, зовет прочь от печальной земли в лучистую, сияющую, безоблачную высь.
Бессильная бороться с чарами красавицы-ночи, стояла Китти. Личное эгоистическое чувство, придавленное всем пережитым за этот вечер, поднималось со дна души.
Светлые грезы, радостные, возможные, совсем-совсем близкие, подхватили и понесли ее; и мерещится ей, что из-за светлой фигуры Мечты выплывает еще более яркий облик – безмятежного, лучезарного Счастья. Убаюканная тихим шелестом ночи, девушка наяву видит чудный сон. Долго, быть может, еще безотчетно и неподвижно простояла бы она, вся там, в близком, светлом будущем, если бы не Женя, вернувшая ее к действительности.
– Господи, какое у тебя блаженное лицо, Китти! Ты счастлива, да? Скажи, правда? Ведь очень-очень счастлива? А я как рада, как страшно счастлива я, что ты счастлива…
На слова Жени девушка ответила безмолвным поцелуем.
Глава 2
Под кровлей уютного дома в Благодатном каждый чувствовал себя необыкновенно легко и привольно. Простотой и радушием веяло от всякого его уголка: от мягких диванов, казалось, созданных для задушевных дружеских бесед, от гостеприимно манящих в свои объятия глубоких кресел, от любопытно заглядывавших в высокие окна и приветливо кивавших ветвей деревьев, от молодых и старых, красивых и некрасивых, но радушно смотрящих со стен фамильных портретов. Казалось, в этих высоких, светлых стенах жизнь должна катиться тепло и любовно, что горести, тяжелые утраты и печали не смогли найти подходящего уголка и свить здесь свое мрачное гнездо.
В сущности, так оно и было.
Сам владелец Благодатного, Владимир Михайлович Троянов, был бодрым и жизнерадостным человеком, доступным для всякого по своему обращению. Солдат, безгранично преданный родине, он еще молодым офицером стал известен своими воинскими подвигами и назначался на ответственные должности. С воцарением императора Александра Павловича, которого Троянов знал еще ребенком и положительно боготворил, положение его было таким же прочным.
Невзирая на это, и генерал, и жена его держали себя чрезвычайно просто, без малейшей тени чопорности или гордости. Та же простота обращения царила и в домашней обстановке, в отношении к детям, челяди, служащим и крестьянам.
В те грустные времена крепостного права, когда все маленькое, обездоленное и зависимое трепетало перед всесильным помещиком, в имении Трояновых не было запуганных и забитых лиц, ежеминутно дрожащих перед гневом, прихотью или просто дурным расположением духа самодура-барина. Здесь с дворовыми обращались ласково, каждый мог найти совет, сочувствие и помощь у своих господ. На некоторых старых и заслуженных людей, как, например, няню Василису, вынянчившую саму генеральшу, дворецкого Данилыча и камердинера генерала, Алексея, его сверстника и товарища прежних детских проказ, смотрели как на членов семьи.
И прислуга служила господам не за страх, а за совесть, живя их интересами, скорбя их горестями, готовая каждую минуту без размышления кинуться ради них на самое опасное, самоотверженное дело. Словом, любили их той глубокой, безграничной привязанностью, на которую способно было детски-отзывчивое, незлобивое сердце крепостного крестьянина, умевшего, как святыней, дорожить каждой крупинкой добра и ласки, так редко выпадавших на его многострадальную долю.
Отношения родителей и детей были просты, искренни и задушевны. Дети не робели, не вытягивались в струнку перед родителями, не чувствовали себя связанными или растерянными в их присутствии. Утренние и вечерние приветствия не ограничивались официальным целованием протянутой руки и неизменным вопросом отца и матери, непременно на французском или английском языках, обращенных не столько к ребенку, сколько к стоявшей в принужденной позе за его спиной гувернантке:
– Здорова? Не шалила? Мисс не была недовольна тобой?
