Аделия Амраева - Германия
— Deutsch lernen — Deutschland kennenlernen. Изучать немецкий язык — значит узнавать Германию.
Только мне было как-то плевать и на немецкий, и на Германию. Важно было одно: пока я томлюсь здесь, в незнакомом и чуждом месте, под гнетом Игоря Владимировича, Ира там, в родном и любимом классе, учит другой язык и отдаляется.
— Попроси родителей, пусть переведут тебя на немецкий, — уговаривала я. Ведь я уже попытала счастье.
Мама поговорила с Майрой Калидаевной, потом с Игорем Владимировичем и в итоге объяснила мне, как слабоумной:
— Игорь Владимирович — очень хороший, молодой и перспективный педагог. У него на уроках много новшеств, каких ты не увидишь у Шолпан Абдильмановны.
Но Ира как-то отмахнулась от моей просьбы:
— Родители обрадовались, что я на английский попала.
И вообще, Ира стала меняться. С каждым новым уроком иностранного языка. Она даже смеялась вместе со всеми, когда мы, «немцы», возвращались после парного урока из большой школы, опоздав совсем немного, а мальчишки из английской группы кричали нам:
— Что, фашисты, пришли? Мы все равно вас побьем!
Вот тогда я возненавидела немецкий язык! А Игоря Владимировича я невзлюбила сразу, как только он увел нас из маленькой школы в первый раз.
— Дильназ, задержись, — вдруг попросил Игорь Владимирович, когда прозвенел звонок.
Я готова была взорваться, разлететься по классу осколками гранаты. Но послушалась.
— Присядь.
Я плюхнулась на стул.
— Ты способная девочка. И если постараешься, то можешь без всяких усилий получать по немецкому пятерки. У тебя, как мне кажется, способности к языкам, — тихо и спокойно говорил Игорь Владимирович. — Но отчего-то ты словно противишься. Отсюда и тройки.
Я молчала.
— Ты могла бы освоить язык сверх школьной программы. — Игорь Владимирович откашлялся. — Ты не хочешь посещать дополнительные занятия по немецкому языку? — Он пристально посмотрел на меня.
— Не хочу.
— Значит, ты не хочешь подружиться с немецким языком? С великими Гёте, Шиллером, Гейне? С Бетховеном, Бахом, Моцартом? Со Штраусом…
— Не хочу, — перебила я.
Игорь Владимирович задумался.
— Шекспир тебе ближе?
— Да! — сказала я грубо. — И Уильям Харли с братьями Дэвидсонами[3]!
— Хорошо. Я постараюсь перевести тебя в английскую группу.
Когда я, запыхавшаяся и радостная, вбежала в класс, урок математики уже давно начался. Майра Калидаевна строго взглянула на меня, и я быстро проскользнула на место.
— Фашистский шпион вернулся с задания, — донеслось с первого ряда. — Королевская армия, оружие на изготовку! Убить фашиста!
С Саида что возьмешь? Его хлебом не корми — дай поиздеваться. Но меня обидело другое: Ира противно щерилась и бросала в мою сторону насмешливые взгляды.
— Что, фашистка, уставилась? — хихикнул Саид.
— Угомонись наконец, а! — ткнул его кулаком в спину Сашка.
Но было поздно. Я заплакала. И убежала…
— Игорь Владимирович… — Я влетела в класс ненавистного немецкого языка, не постеснявшись ни сидевших за партами старшеклассников, ни стоявших в глазах слёз. — Я буду ходить на дополнительные занятия!
Игорь Владимирович вывел меня из кабинета, дав какое-то задание старшеклассникам.
— Почему ты плачешь?
— Они фашистами обзываются! — ревела я.
— Кто? «Англичане»?
— Да-а-а…
— Ты знаешь, что значит слово «фашист»?
— Да. Немец!
Игорь Владимирович улыбнулся, присел на корточки.
— Нет, это не совсем так. Давай на первом дополнительном занятии я расскажу тебе, кто такие фашисты, хорошо?
— Угу. — Я вытерла слезы.
Целую четверть я не разговаривала с Ирой. Все нападки «англичан» я парировала так, как меня научил Игорь Владимирович:
— Сам фашист. Фашист — тот, кто издевается над людьми!
Три раза в неделю я ходила на дополнительные занятия, где, как говорил Игорь Владимирович, «приобретала новых друзей»: Гёте, Шиллера, Хайне, которого отчего-то все называли Гейне, Бетховена… На последней линейке, перед каникулами, я должна была читать стихотворение Гёте и его перевод на двух языках, потому что неделя шла как раз наша — неделя немецкого языка. А Гёте переводил и Лермонтов, и даже Абай Кунанбаев.
Я сидела и повторяла казахский перевод — он давался мне тяжелее всего, — когда подошла Ира.
— Давай проверю, — предложила она.
— Не надо. — Я снова углубилась в книгу. — «Карангы тунде тау калгып…[4]»
— Что, если мы в разных группах, то больше не лучшие подруги? — обиженным голосом проговорила Ира.
— Ты сама меня фашисткой обзывала!
— Я не обзывала!
— Но и не защищала!
— Но ведь было смешно… — Ира говорила так жалобно, что я постепенно переставала на нее злиться. — Мы же шутили.
— Ничего себе шутки!
— Ну прости… Давай снова дружить, а?
Мы молча смотрели друг другу в глаза. Мне вдруг захотелось прыгать от радости, обнять и расцеловать Иру, закружить ее в безумном танце счастья. Но я только протянула ей книгу:
— Проверишь?
Не пылит дорога,Не дрожат листы…Подожди немного…
Я сделала небольшую паузу, как учил меня Игорь Владимирович.
Отдохнешь и ты.
Вся младшая школа аплодировала мне, но я видела только Иру. Она стояла впереди и так усердно хлопала, что аж подпрыгивала. А меня изнутри раздирала любовь. К Ире и к Гёте…
Расставание третье
Подарок
— Я никому ничего дарить не буду! — буркнул Герка и захихикал. Противно, как гиена. — Чего дарить всяким!
— Ты что? Тебе же тоже тогда ничего не подарят! — воскликнула Наташка.
— Да кто ему дарить будет? Кто захочет такому дураку что-то дарить?! — прокричала Таня.
— Сама дура! — Герка не обиделся. Такие не обижаются.
Учительница вышла несколько минут назад. И казалось, она не вернется до самого звонка. От этого «казалось» было весело, радостно, беззаботно. Долой пятерки и четверки, долой кривляния у доски! Потому что скоро каникулы, скоро Новый год! Какие могут тут быть уроки? Какой русский с его словарным диктантом? Я встала из-за парты и запела песню:
В лесу родилась ёлочка,В лесу она росла…
Приходилось кричать, чтобы было слышно, потому что все вокруг галдели, а кто-то тоже начал петь — другую песню, не в тему, но петь. Мне же хотелось, чтобы он услышал, как я умею, чтобы он увидел меня из-за широкой спины Пашки — толстого и противного, с которым я сидела уже третий год. Я взяла за края свою розовую юбочку и стала крутиться в такт песне.
Сашка подошел, сел на мое место и стал о чем-то болтать с Пашкой. Но я не сдавалась — крутилась, крутилась… Подошла Таня и тоже стала танцевать — неумело, некрасиво. И петь стала. Так, что мне и петь, и танцевать расхотелось. Я подошла к своей парте. Сашка соскочил тут же и медленно пошел в сторону своего ряда.
— А я подарю Саше подарок! — крикнула Таня, подскочив к нему и взяв его под руку.
Он расплылся в улыбке. Такой… идиотской! Потому что он сам идиот.
Я села за парту и положила голову на руки. В Новый год должны случаться чудеса. У меня же и день рождения в Новый год…
— А я подарю подарки вот этому. — Сашка стал смешно кивать, показывая на определенные парты и места за ними. — Вот этой. И этому. И этой.
Мне показалось? Мне ведь показалось, что в мою сторону он тоже кивнул? Но сколько же чудесного в этом «показалось»!
Я снова стала петь.
Stille Nacht! Heilige Nacht!Alles schläft; einsam wacht…[5]
Но я уже не горланила — я напевала себе под нос. Стало безразлично, кто и что кричит в классе, кто и кому будет дарить новогодний подарок. Скоро каникулы. Скоро Новый год. А под Новый год сбываются самые смелые желания!
На новогодний утренник мама нарядила меня в казахский национальный костюм. Мы шили его специально, я месяц ходила на примерку. И мой костюм был самый красивый, самый лучший и оригинальный. Потому что снежинок было много, а снегурочек, фей и принцесс — еще больше. Подол моего белого пышного снизу платья, на которое мама отдала лучший тюль, разлетался далеко в стороны, стоило закружиться. Черные уйгурские сапожки — мясы, белые колготки, шелковый нарядный камзол из самой лучшей ткани, какая нашлась у мамы, с большими золотистыми пуговицами спереди — самыми красивыми из маминой шкатулки, — все это очень шло мне. И шапка из картона, обшитая той же тканью, высокая, конусообразная, с меховым ободком, а на верху был закреплен тюль — получалось, как фата. Шапка была национальная, свадебная — саукеле. В общем, я была самая-самая! И танцевала казахский народный танец я лучше всех!
