Людмила Раскина - Былое и думы собаки Диты
Я бегала, бегала и случайно завернула за угол школы, взглянула и… обомлела: мальчишки гоняли мяч, а он от них отскакивал, уворачивался, удирал. Мне даже жарко стало: вот это игра так игра! Это игра по мне, уж от меня он не уйдет! И я опрометью кинулась на стадион, врезалась в самую гущу ребят, перехватила мяч и ткнула его носом. Мяч полетел по траве, ребята за ним. Но я неслась впереди всех, я вела мяч, и никто не мог у меня его отнять.
Какая поднялась суматоха! Я слышала хохот ребят и крики тренера:
— Уберите собаку! Кто хозяин?! Уберите собаку!
Как будто кто-то мог меня оторвать от такой замечательной игры.
И вдруг у меня упало сердце. Где Рыжуша? Я оглянулась: нет Рыжуши! Я ее потеряла! В ужасе я заметалась, дважды обежала вокруг школы, выскочила из ворот на улицу и помчалась сломя голову неизвестно куда.
Внезапно я услышала гудок — прямо на меня неслась огромная свирепая машина. Я отскочила и опомнилась. Куда я бегу? Вот же мой дом. Может, Рыжуша уже там?
Изо всех сил я рванула к дому и с размаху остановилась у нашего подъезда — дверь была закрыта. Открыть ее я не могла. И тут я увидела, что ко мне бежит Рыжуша. Она была вся зареванная и громко всхлипывала.
Я низко-низко опустила голову, стараясь не встречаться с ней глазами, проскочила в открытую Рыжушей дверь и бочком, бочком, прижимаясь к стенке, в первый раз в жизни сама поднялась по лестнице.
Дверь открыла Ба и сразу начала меня стыдить. Оказывается, Рыжуша уже все обегала (только на стадион не заглянула), и дома побывала, и Ма на работу позвонила, и снова выскочила на улицу. Я проскользнула на свое «место», отвернулась к стенке и уже не пошла ни есть, ни пить, пока Рыжуша не подошла ко мне. Тут я обрадовалась, вскочила, завиляла хвостом и стала лизать Рыжуше руки и заплаканные глаза, а потом побежала к кормушке.
Но на этом история не закончилась. Приехала Ма, потом Па пришел с работы. Я бросалась к ним навстречу, но Ба сразу же прямо в передней начинала в красках рассказывать все сначала. И я опять забивалась в угол, пока Па не сжалился надо мной:
— Ну ладно, хватит. Она уже не помнит, за что ее ругают, понимает только, что ею недовольны.
Ну, это он ошибался, милый, добрый мой Па! Я все-все помнила и теперь знала, что больше всего на свете я боюсь потеряться! И еще — я не хочу, чтобы Рыжуша плакала из-за меня.
И все-таки, если говорить совсем честно, когда мы после этого случая выходили гулять, меня как магнитом тянуло в заветную сторону — на стадион, только я все время краем глаза посматривала, где Рыжуша, и если ее не видела, бросала все и кидалась ее искать.
Собачье общество
Какая замечательная была эта моя первая зима! Вечером мы чаще всего ходили гулять вдвоем с Па. Рыжуша в это время делает уроки, другие ребята тоже. И на школьном дворе у нас собирается другая компания — собаки со своими Па.
Па говорит, что я попала в избранное общество — все собаки с прекрасной родословной. Ну, насчет «избранного» не знаю. Вон Васька — московская сторожевая, он чуть не самый знатный в своей породе: их на всю Москву всего пятеро, а дурак дураком, простых вещей не понимает: что я маленькая, например, и на меня наступать нельзя. А у Рыжуши он шапку с головы снял и отдавать не хотел. А может, прав Па, что у них вся порода такая — «дураковатая»?
Зато остальные — молодцы как на подбор. Больше всех мне нравится Флинт, он — немецкая овчарка. Серьезный такой, немножко мрачноватый, правда, но очень справедливый — меня всегда защищает от того же Васьки.
Потом Юган, колли. Он веселый, добродушный, очень сердечный пес, всем готов поделиться: мы когда за апортом бежим, он мне всегда уступает.
Лорд — дог, такой здоровенный, воображала, он и ходит, как будто танцует. Но хитрости в нем ни капли, я его вокруг пальца обведу, он и не заметит.
Есть и другие собаки, но они гораздо старше меня и чересчур строгие. Например, Японец — крохотный песик, мордочка у него вся сморщенная — от злости, наверное, и фыркает так свирепо, важный, все ему дорогу должны уступать, а сам меньше меня ростом. Собаки этого Японца терпеть не могут.
Молодые собаки охотно приняли меня в свою компанию и бегают со мной наперегонки так, что дух захватывает. При этом я отлично знаю собачий закон: щенков ни за что обижать нельзя, что бы они ни сделали, а я щенок и есть! И пользуюсь этим вовсю.
Надо правду сказать, у меня как раз такой период, когда зубы меняются, и мне постоянно хочется что-нибудь рвать, кусать. Па принес мне резиновый мячик, но я его быстро прокусила.
Потом Па сделал мне деревянную растопырку. Па сказал, что такие растопырки, только большие и железные, во время войны ставили на дорогах, чтобы танки не прошли — «противотанковые ежи» называется.
У моего маленького «ежа» тоже во все стороны торчат коротенькие палки, так что к нему трудно подступиться, можно подумать, что он от меня обороняется. В этом-то весь интерес! Я на него набрасываюсь, хватаю, мотаю его изо всех сил, грызу, рычу — одно удовольствие!
Но мне все равно мало. Я совершенно не могу равнодушно видеть движущиеся предметы, особенно проходящие мимо меня ноги — сразу в них вцепляюсь.
Мои новенькие постоянные зубки — острые как иголки, и Ма и Рыжуша постоянно вскрикивают. Ма теперь, когда приходит с работы, звонит и кричит из-за двери, чтобы меня не пускали в прихожую, пока она не войдет и не снимет чулки, а то она совсем без чулок осталась. А я злюсь ужасно, ведь я хочу как можно скорее поздороваться с Ма, и лаю и стараюсь к ней прорваться.
Что правда, то правда, на Ба я зубы пробовать не решаюсь.
Но уж на улице для меня истинное раздолье, никаких запретов нет. Па говорит, что я выхожу гулять с таким победным видом, что все собаки сразу хвосты поджимают: я же щенок! Они даже рявкнуть на меня не смеют. А я с места кидаюсь в бой: с разбегу вгрызаюсь в чей-нибудь бок своими кинжальными зубками.
Они, бедные, взвизгивают и удирают от меня, а мне только этого и надо: я гоняюсь за ними до изнеможения, пока не начинаю задыхаться и не падаю на траву как подстреленная, но уже через минуту снова вскакиваю.
Пока мы играем, мой Па и другие Па собираются вместе, курят и беседуют. Я, когда набегаюсь, люблю их послушать. Только я с удивлением узнала, что они называются не Па, как у меня, а по-другому — «хозяева».
Еще я услышала, что только я и Японец живем в комнате, а у остальных собак — «место» в прихожей, у них там коврик или подстилка. Я сразу вспомнила нашу маленькую прихожую с шубами и сапогами, где одновременно могут поместиться только два человека: тот, кто в дом пришел, и тот, кто ему дверь открыл, а мне — третьей — даже подойти поздороваться толком невозможно. Одно хорошо, я там никого с ног сбить не могу, падать некуда. Мы все так, клубком, и протискиваемся в комнату. Где же там, в прихожей, жить?
А эти — «хозяева» — и сами соглашаются, что в прихожей на собак все натыкаются, наступают им на лапы и их же ругают, что они путаются под ногами. Но что, мол, поделаешь, если в наших домах такие маленькие прихожие.
И тут я вспомнила, как я сердилась на Ма за то, что она не хотела, чтобы я спала на диване. Теперь-то я ее простила, ведь им вдвоем и так тесно на диване — Ма и Па, а у меня такое замечательное удобное место в самом лучшем углу самой главной комнаты.
Хотя я все равно не понимаю, что уж такого страшного, если я немножко полежу на диване, когда Ма нет дома.
А однажды эти «хозяева» спорили, как надо собак за непослушание наказывать, и я ушам своим не поверила: моих милых, таких воспитанных друзей-собак стегают поводком, сажают в угол на цепь, запирают в темной ванной.
Я просто захлебнулась от возмущения. В нашей семье никто никого не наказывает. Однажды я нечаянно цапнула Рыжушу за ногу — она на меня немножко наступила, и я огрызнулась. Но это же не потому, что я ее наказала, я сама испугалась и сразу же бросилась зализывать царапину.
А Рыжушу Ма когда-то, еще меня не было — это Ба при мне рассказывала — поставила в угол, наказала, а Рыжуша расплакалась и сказала:
— Можно же по-человечески объяснить, по-хорошему! — и Ма попросила у нее прощения.
А про меня Ма вычитала в книжке «Как воспитывать собак», что можно непослушного щенка слегка хлопнуть по спине газетой, свернутой в трубку, и теперь, когда я не слушаюсь, говорит:
— Дита! Где моя газета? Вот я тебя отшлепаю! — и я сразу понимаю: дальше упорствовать нельзя.
А хозяин Японца сказал, что Японец так себя дома поставил, что его не то что газетой хлопнуть, его чтобы погладить, разрешения просить надо; перед ним вся семья на цыпочках ходит.
Я фыркнула. Тоже нашел чем гордиться: разрешения у него просить! Вот у нас — лучше всех! Мы — одна семья. А газету, свернутую в трубку, я еще когда-нибудь в клочки изорву.
