Валерий Попов - Слишком сильный
— Ну, так какие ближайшие планы? — небрежно спросил его я.
— Ладно уж, так и быть приеду к тебе с выставкой наших компьютеров, — проговорил он. — Теперь знаю хоть, где остановиться, — у тебя, а не в ваших паршивых отелях, — улыбнулся он.
— Ну, давай! — Мы небрежно обнялись. Я резко рванул с пола целлофановый пакет, набитый всякой всячиной, — и он вдруг с треском разорвался, и всякая всячина с дребезжаньем раскатилась по мраморному полу. От неожиданности я застыл как столб.
— Ну, балда! — с восхищением воскликнул Клод и бросился собирать эту дребедень. Но что самое поразительное — неземная красавица в каких-то неизвестных мне мехах вдруг вскрикнула и тоже бросилась поднимать мои цацки, и седой подтянутый старичок, и толстяк в шляпе с перышком. Они собирали просыпанное мною с таким азартом, словно от этого зависела их или, во всяком случае, моя жизнь. Не успел я опомниться, как они уже окружили меня, с улыбкой протягивая мне мои игрушки. Такой и запомнилась мне Франция.
Глава XIX
Долго тянутся уроки! Отвык я от таких черепашьих темпов! Обучение рассчитано на самых тупых: пока самый тупой не поймет — дальше ни с места!
Латникова в первый же день с улыбочкой ко мне подошла:
— Ну, как съездил? Удачно?
Конечно, уже слышала в официальных сферах, какой я гигантский успех имел за рубежом.
— Да ничего, вроде нормально съездил, — скромненько так говорю.
— Ну а теперь куда собираешься? — спрашивает.
— Да не знаю пока. Разве что в Японию, на конференцию — уж больно зовут.
— Как, опять в учебное время?
— Даже не знаю. Как получится, — говорю. Чувствую, она совсем растерялась от такого ученика.
— Да вы не расстраивайтесь, Серафима Игнатьевна, — сказал. — Вот разрешите вам вручить сувенир из Парижа.
Вручил ей сувенир — копеечный, как всем раздавал, — коробочка с целлофановым верхом, а в ней — цветочек, из материи, и крохотный пузырек духов.
— Ой, что за прелесть! — сразу же расцвела. — Ну спасибо, Горохов. Я всегда всем говорила, что ты парень неплохой.
Когда, интересно, она это говорила? Что-то я не помню. Ну неважно!
— Может быть, — доверительно спрашивает, — тебя хотя бы недели две не вызывать к доске, пока подтянешься? Отстал, наверное.
— Нет, ну зачем же? — ответил я. — Вызывайте, даже обязательно. Я готов.
Вот уж чего я не боялся, так это вызовов к доске! Тот скромный подарок из универмага Монпарнас-де-Мен торговой фирмы «Си-энд-ей» — если вы помните, часы-компьютер, — с колоссальным объемом памяти оказался. Я не пожалел времени и всю математику, литературу, химию и прочие науки в память ввел — та же шпора, но на электронной основе. Вопрос? Пожалуйста! Поиграл на кнопочках — и на экранчике-дисплее зелеными буквочками ответ. Любые уравнения из высшей математики — пожалуйста! По школе за мной косяками стали ходить, причем и десятиклассники тоже: «Слушай! А вот это уравнение попробуй…» Пожалуйста! Об чем речь? Нет проблем!
Некоторых учителей, понятно, это немножко раздражало, спрашивали, как бы не понимая: «Что ты там на часы все поглядываешь? Торопишься, что ли?» — «Да, — говорю, — немножко тороплюсь». В классе — хохот. До того уже дошло, что никаких уже пятерок за мои ответы не хватало, пятерки с плюсами приходилось ставить. Однажды пошел, ради хохмы, на контрольную по математике в десятый — все раскидал за пятнадцать минут — нечего делать!
Наконец все уже все поняли. Латникова вызывает меня, спрашивает смущенно (сувенир мой красуется у нее в шкафчике за стеклом):
— Слушай, Горохов, все-таки неудобно, наверное… штучкой этой пользоваться… во время уроков, а? Все-таки что-то вроде шпаргалки получается — согласись!
— Это не штучка, — говорю, — а персональный компьютер. И вы не корить меня должны, а благодарить, что я хоть каким-то образом компьютеризацию у вас в школе ввожу, а то ведь вы не приступали еще к этой работе.
— Да… нам оборудование не поставили пока, — Латникова залепетала. — Методичек нет…
— Ясно, — сказал я. — Так у вас, видимо, будет всегда. А если я хоть себя одного компьютерам научу — и то будет хорошо!
Повернулся, ушел. И больше вопрос этот не поднимался. Вот так.
Особенно смешно мне на физкультуре было: нормальные вроде бы парни не могут поднять ногу на уровень плеча. Я как-то не утерпел — достал ногой лампочку на стене. Ну, примерно так обозначил, что должен уметь современный парень.
Однажды раздевались мы в раздевалке. Пека стал старую футболку свою напяливать — ту самую, что некогда так притягивала Иркин взгляд. Гляжу: пообтрепалась уже футболочка, буквочки осыпались… жалкое зрелище. А у меня как раз с собой сменное кимоно было (Клод приучил меня за время тренировки переодеваться несколько раз), — классное кимоно, с иероглифом на спине.
— На! — Пеке протянул. — Помни мою доброту.
Тот, естественно, ошалел. Потом этаким чертом в зал выскочил, запрыгал, как молодой козел. Но Ирка почему-то теперь с меня глаз не сводила. Большой успех!
А тут еще иду я как-то после школы, в легкой задумчивости, вдруг на пути моем появляется Эрик. Небрежно так протягивает руку к моему запястью, где часы-компьютер пристегнуты.
— Дай-ка сюда игрушку твою, — лениво так говорит. — Мне она для дела нужна, а тебе для баловства.
— Ой! — так испуганно говорю. — Пожалей! Мне она тоже очень нужна!
— Ты еще рот раскрываешь! — замахнулся.
Ну, я ему дал, как он просил: «гяку-дзуки», «нукитэ», «маваши-дзуки», «эмпи-маваши», «тэтсуи-дзуки», «тэйшо», а поскольку он после всего этого еще стоял, добавил: «мае-гери-дзедан», «йоко-гери», «мава-ши-гери», «уширо-гери», «уро-маваши-гери», «тоби-йоко-гери». Вторая серия и полегче могла быть, но что делать: каратист не останавливается, пока всю серию, вспыхнувшую в его мозгу, до конца не проведет, даже если уже головы к окончанию этой серии у него не будет. Поэтому все провел до конца…
Хотел не оборачиваясь уйти, но потом все-таки обернулся — жалкое зрелище.
Самое интересное, что все это вдруг в школе откуда-то стало известно. Теперь почитатели буквально толпами за мною ходили, в рот заглядывали — что я скажу? Пришлось снова и снова рассказывать им, как мы с Клодом в машине по Парижу гоняли или как мы с Данилычем грабителей раскидали. Пытался я и про другое рассказывать: про музеи, к примеру, или про то, как вкалывают там, — но эти истории решительно успехом не пользовались — приходилось снова и снова к прежнему возвращаться. Данилыч смотрел на меня, смотрел, слушал, слушал суперменские рассказы мои, потом как-то отозвал меня в сторонку и сказал:
— Если это все, что ты из поездки своей вынес, то грош тебе цена!
Задумался я. Конечно, это не все… но что делать, если только это успех имеет? А тебе обязательно нужен успех? Причем дешевый такой?
Огляделся я, как пишут классики, окрест и увидел, без особого труда, что не все так чудно вокруг, как в рассказах моих, — и дешевые успехи мои никакого отношения к жизни не имеют!
Особенно тяжко, надо отметить, Генке приходилось. Он упрямо (думаю, с отчаяния больше) со своим петушиным гребнем на темечке ходил, а Латникова, почти не слушая его, ставила двойку. А он уже, фактически, и отвечать перестал: вставал и молчал. И Латникова с каким-то наслаждением уже (подтверждалось, что все панки — ничтожества!) двойки ему ставила.
Вот где проявлять-то надо себя!.. И однажды после очередного молчаливого сражения Латникова — Лубенец поднял руку я, встал и сказал:
— Серафима Игнатьевна! Я требую собрать комиссию из нескольких учителей для аттестации истинного уровня знаний Геннадия Лубенца.
Все в классе оцепенели от ужаса. Никто никогда не слышал такого… Страшный сон!
Латникова смотрела долго на меня, но никакой реакции не обнаружив, повернулась, стала есть взглядом класс:
— Так… А кто еще этого «требует»?
Тишина. Потом подобострастные смешки пошли, и Латникова уже усмехнулась. И тут поднимаются вдруг: Волосов, Ланин, Расторгуева, еще пять человек. Молча стоим…
После комиссии, которая оценила знания Лубенца на твердое «три», вроде бы полегче на душе должно стать. Но чувствую, камень все на душе лежит, и как звать этот камень — не знаю… И вдруг вспомнил! В комнату к матери бросился:
— Мама! А где Зотыч-то? Чего не видно?
Мать сидела в кресле вязала. Глаза вдруг в сторону отвела, и слезы блеснули.
— Умер наш Зотыч, — сказала.
— От чего?
— От тромба, сказали. Тромб в ноге оторвался у него и до сердца дошел. И закупорил вход.
Ясно! А тромбо-вар так и остался в парижской аптеке лежать! Забыл, видите ли! Мыча, я метался по квартире, потом узнал, где наш Зотыч лежит, собрался, цветы купил, поехал на автобусе. Грустная публика в нем: автобус на кладбище идет прямым ходом. И цветов, цветов… оранжерея на колесах!
