Румия - Виктор Владимирович Муратов
Прежде, без оправки, на конус насадки уходило даже у Сырбу не меньше двух часов. А сейчас не прошло и двадцати минут, как Цоба снял со станка готовую деталь. Сашка тщательно ее измерил. Деталь была годная. Теперь он встал к станку. И минут через пятнадцать снял блестящий конус.
— Ну, что мы так и будем весь день по очереди? Давай, Качан, точи конусы, а я еще одну оправку сделаю. Сегодня мы дадим по мозгам всем Додонам и гвардейцам-европейцам!
— А что, — вдруг выключил станок Сашка, — давай сколько сумеем до вечера сделаем?
— Ну-у! Все переделаем, а завтра и оправка наша не нужна будет? Нет, надо оставить, чтобы гвардеец завтра с нами потягался. Я хочу его видеть зеленым от зависти.
— Чего ты, Цыган, взъелся на него?
— Пусть не задается медалью своей.
— Зря, неплохой он…
Дальше друзья работали молча, каждый за своим станком. Они так увлеклись делом, что забыли и про обед и про то, что в училище их наверняка уже хватились.
К трем часам дня Цоба принес из кладовой последние три отливки.
— Все, — торжественно заявил он. — Завтра пятая группа может загорать. Точить будет нечего.
Да, отливок больше не было. Готовые конуса насадок стояли на стеллаже ровными рядами.
Цоба снял со станка последний конус, положил его на стеллаж и, вытирая ветошью руки, довольный, проговорил:
— Конечно, гвардеец, черт с ним. Не для него вовсе возился я. Охота, Качан, мастеру сделать такое, чтоб…
Вдруг Цоба умолк, прислушался. Кто-то возился у дверей цеха.
Цоба молча кивнул Сашке. Ребята спрятались за стеллаж.
Щелкнул замок. Дверь скрипнула, и в цехе появился Степан Петрович. В руках у него был сверток. Ребята замерли.
— Полундра, — прошептал Цоба, — чего это он?
Кольцов подошел к станку, нежно погладил здоровой рукой суппорт. Вздохнул и быстро развернул сверток. Там оказался синий комбинезон. Степан Петрович переоделся, достал из тумбы металлический прут, зажал его в патроне и включил станок.
Удивленные ребята молча наблюдали за своим комсоргом. Действовал Степан Петрович одной рукой медленно и неловко, злился, швырял на пол торцовый ключ, вздыхал, вытирал капли пота на лице и снова принимался за работу. Время от времени он приговаривал вслух:
— Врешь, заработаешь. — При этих словах он быстрыми движениями растирал искалеченную руку, будто она затекла.
А вот у Сашки нога, действительно, затекла. Словно тысячи иголок впились в икры. Потянул Сашка ногу — и загремело что-то с верстака.
— Кто там? — Степан Петрович насторожился.
— У-у, растяпа! — громко сказал Цоба, замахиваясь на Сашку.
— Кто? — не понял Кольцов.
— Мы это.
Ребята вышли из-за укрытия.
— Цоба? Качанов? — удивился Кольцов. — Вот уж от вас не ожидал, что шпионить будете.
— Мы никогда еще не шпионили, — обиделся Цоба и направился к выходу.
— Стой! Чего пузыришься? К чему прятались в цехе?
— По делу секретному, — дерзил Цоба. — А вы?
— Я… гм… — Степан Петрович замялся, пожал плечами: дескать, чего спрашивать? И так все ясно.
Этот жест и Цобу смутил. Он для чего-то прокашлялся, облизал губы и вопросительно взглянул на Сашку: что делать?
— А вы знаете токарное дело или заново учитесь? — спросил Сашка.
— Пятый разряд у меня был, хлопцы. Пятый!
— Так это ж запросто опять начать работать.
— Правой запросто, а левой… — Он качнул искалеченной рукой. — Ну, ничего…
В окне вдруг выросло курносое лицо Мишки Потапенко. Он прикладывал ладони к стеклу и пристально всматривался в цех.
Затем к окну подошел Брятов. Он так же, как и Мишка, приложил ладони к стеклу.
Прятаться было бесполезно.
— Вот Медведь, — выругался Цоба, подходя к окну, — выследил-таки.
Брятов махал ребятам рукой, звал к себе на улицу.
Делать нечего, ребята быстро прибрали станки и вышли.
— Я ж казав, шо воны туточки, — глуховато говорил Потапенко. — Ще за завтраком шось шушукалыс. Хитрюги.
— Качан, — обратился к Сашке Игорь, — где пригласительные билеты? Почему зажимаешь?
— Нужны они мне, я просто забыл. Вот они. — Сашка полез в карман. — Стоило из-за этого разыскивать нас.
— Не из-за цего, — заговорил Мишка. — Девчата булы у нас. Просили, шоб на бал гармонь взять. Тики я один не хочу.
— Ты ж — артист и стесняешься?
— Сам ты, Качан, мабуть, артист с погорелого театру.
— А дружок твой, Помидор?
— Спирочкин отказался петь, — ответил за Мишку Брятов.
— Каже, шо грошей там не платят, — добавил Мишка. — Цэ ж Помидор.
— А при чем мы? — удивился Качанов. — У нас же талантов нет.
— Тэ ж мэни, таланов, — протянул Мишка. — Цыган гарно пляшет, а ты вирши читай.
— Стыдно идти с одной гармошкой, — взмолился Брятов. — Давай, Цыган, яблочко.
— Это бы да, — задумчиво проговорил Сашка. Он вмиг представил себя на сцене, даже ощутил на себе взгляд той девчонки. На вечере-то он наверняка узнает, как ее зовут. Вот сочинит стихи, да как прочтет! Тогда не повернется у нее язык капустой обзывать.
— Давай, Борька, утрем нос пискухам, — предложил он другу.
— Яблочко, яблочко, — недовольно приговаривал Борис. — Разве ж в этой форме пляшут яблочко. То ж флотский танец. Форма нужна моряцкая.
— Есть форма, Борис, — сказал Кольцов. — Я-то флотский. Велика будет, подошьем. Пошли ко мне домой.
Степан Петрович повел друзей по узкому переулку, спускающемуся к Днестру. Увитая диким виноградом калитка пропустила их во дворик. Цвет с деревьев уже опал. Абрикосы оделись листвой и прятали в ней зеленые, размером с горошину плоды. Цвели только яблони. Над розовыми лепестками гудели пчелы. В глубине садика ребята заметили белую стену мазанки, а чуть выше — красную черепичную крышу. Крыша, будто лихо заломленная шапка, придавала хатенке веселый и нарядный вид.
— Вот мой корабль. Как? Нравится?
«Такое море и у меня в лесу было бы, — усмехнулся про себя Сашка. — Точно такое и сулил мне Колька Свиридов».
— И пират есть, — улыбнулся комсорг, поймав насмешливый взгляд Качанова. — Пират!
Из немецкого снарядного ящика, приспособленного под конуру, выполз на передних лапах большой серый пес. Не поднимаясь с земли, зевнул, потянулся, тряхнул всем телом, отчего с шерсти полетели опилки и стружки. Снова зевнул и, гремя цепью, скрылся в конуре.
— Ох, и лентяй! — проговорил Степан Петрович. — Хотя бы гавкнул для солидности, Пират!
Пират, положив морду на лапы, прикрыл глаза.
— Вот пес, — засмеялся Кольцов. — Еще до войны я его на фотоаппарат выменял: думал, овчарка. Цвет-то серый, и уши торчали, когда щенком был. Потом обвисли уши, и оказалась у меня в доме обыкновенная дворняжка.
Степан Петрович пригласил
