Черный ураган. Честный Эйб - Рубинштейн Лев Владимирович
— «Я, Джон Браун, твёрдо уверен теперь, что преступления этой глубоко виновной страны могут быть смыты только кровью. Напрасно я утешал себя мыслью, что это может быть сделано без излишнего кровопролития». Ах, Гарриет, он писал о крови по дороге к месту казни, сидя на собственном гробу!
— Это его почерк?
— Нет. Это я переписал.
Оба молчали несколько минут. Вдруг Гарриет с силой рванула раму окна и закричала:
— Да здравствует Америка!
Логен посмотрел на неё с ужасом:
— Что это, Гарриет?
— Да здравствует Америка, которая породила Джона Брауна! Всё то, что я сделала, ничтожно по сравнению с тем, что сделал он!
— Что он сделал? — в слезах сказал Логен. — Он погиб!
Гарриет подошла к нему и положила руку на плечо.
— Бедняга Логен, — сказала она, — негритянский счёт будет оплачен. Браун прав!
— Что ты имеешь в виду, Гарриет?
— Я имею в виду войну, ваше преподобие, — пояснила Гарриет. — Да вытрите же лицо! Вы хотя и священник, но всё-таки мужчина!
Ниагара
Толпа негров волновалась на улице в посёлке цветных в Сент-Кэтринс. Больше всех ораторствовала тётя Баули.
— Долго ли мы будем здесь мучиться? — кричала она. — Мы не канадские негры, мы из Мэриленда! Пусть канадцы сами хлебают ледяную воду из своего озера! Нам нужен маис!
— Замолчи, тётя Баули! — раздражённо сказал ей Сэм Грин-младший. — Не об этом речь. Речь о том, чтобы не сидеть без дела, не ждать у моря погоды. Пусть Гарриет скажет, зачем она поселила нас здесь.
— Вам нужно объяснять, что такое свобода? — спросила Гарриет.
— Мы уже это слышали! — неожиданно произнесла Джейн Баули. — Но это не свобода, Гарриет. Это ожидание свободы. Кто нам принесёт её? Пророк Мойсей?
Гарриет молчала.
— Где Дуглас? — продолжала Джейн. — Где эти люди из кабинетов и газет? Тело Джона Брауна вопиет из могилы: «Возьмите оружие и идите!»
Гарриет подошла к ней вплотную и посмотрела в лицо. Джейн не отвела головы. Она глядела прямо в глаза Гарриет неподвижным, суровым и холодным взглядом. Её нежные когда-то щёки огрубели, и скулы казались высеченными из коричневого камня.
— Чего тебе надо, Джейн? — спросила Гарриет.
— Я хочу сражаться рядом с мужем. Если его убьют, то убьют и меня.
— Отправляйся в Мэриленд. Он там, в горах.
— А остальные?
— Кто просил тебя говорить об остальных?
— Я дочь этого народа.
Негры зашумели.
— Убей меня гром, она права! — сказал Сэм Грин-младший. — Мы народ такой же, как другие народы. Почему мы должны ждать, пока белые нас позовут?
— Они не позовут, — проговорила Джейн, — потому что они белые, а мы чёрные. Это было и будет.
— Джон Браун чёрный? — сказала Гарриет.
— Капитан Браун погиб! — крикнул кто-то.
— Теперь все Брауны, — сказала Гарриет. — Поймите, негры, что после Гарперс-Ферри уже нет разницы между белыми и чёрными. Мы простые американцы. Дуглас любил капитана Брауна. Но есть вещи большие, чем захват Гарперс-Ферри. Есть свобода всей Америки.
— Ты веришь в эту страну? — презрительно спросила Джейн.
— Да, — сказала Гарриет, — я люблю эту страну. Это моя родная страна. У неё есть сердце. Может быть, пройдёт много лет, но сердце победит, и моя страна будет свободна. И, когда меня спросят, к какой нации я принадлежу, я скажу: «Я американка».
— Жди и надейся, африканская американка! — насмешливо сказала тётя Баули и, подбоченившись, отправилась к своей землянке.
Негры постепенно разошлись. Впервые в посёлке Гарриет осталась одна. Мерно плескались волны озера, вдали глухо и грозно гудел Ниагарский водопад. Соединённые Штаты начинались там, вдали, за пеленой грохочущей воды. Гарриет знала, что страна бурлит. Ей рассказывали, что сотни негров бегут с плантаций, убивают негроловов, уходят в болота, переплываю реки, вступают в драки на митингах и читают аболиционистскую газету Дугласа. Это были уже не те «черномазые», которых она тащила по тропинкам через леса и поля, иногда угрожая им винтовкой и обещая свободу. Прошло то время, когда простодушные негры верили в чудеса Мойсея. Что она может теперь им сказать? Или ей, «кондуктору подземной дороги», только и осталось, что поселиться в каком-нибудь городке Северных Штатов и вспоминать прошлое?
Послышались шаги. Это была Джейн — у неё изменилась и походка: теперь она ступала тяжело и уверенно и не старалась проскользнуть незамеченной.
— Итак, ты едешь? — спросила Гарриет.
— Я прошу тебя, Хэт, — тихо проговорила Джейн, — возьми меня с собой в Штаты.
— К мужу? Стирать ему рубашки и заряжать ружьё?
— Нет, я хочу с тобой. Я хочу быть кондуктором подземки.
Гарриет похлопала её по плечу.
— Скоро настанет время, девочка, — сказала она, — когда одиноким кондукторам подземки придётся рассказывать старым леди о своих приключениях, чтобы леди могли писать о них умные и добрые книги.
Она порылась за пазухой и вытащила смятое письмо.
— Вот что пишет твой солдат Дэви Кимбс, — сказала она. — Я не хотела показывать тебе это письмо, но всё-таки прочитай его. Читай вслух, а то я не всё запомнила, когда мне его читали добрые люди на прошлой неделе.
— «Дорогая Хэт, — читала Джейн, — мы здесь наводим страх на все окрестные плантации, но, по правде говоря, мне надоело прятаться в горах, и наши парни то же самое говорят. Мы хорошо умеем стрелять и знаем множество хитростей, а белые надсмотрщики всё-таки разъезжают по полям, а чёрных гонят на продажу, на глубокий Юг. И знаешь, что я скажу тебе, Хэт? Хорошо бы, если бы у нас были пушки! Если бы мы могли пройти по всему глубокому Югу до Чарлстона, Саванны и Нового Орлеана и всё разрушить, сжечь и поднять флаг свободы над сгоревшими домами плантаторов, домами, которые стоят на крови и костях чёрного народа. О Хэт, как мне хочется быть солдатом армии свободы! Передай привет и поцелуй Джейн. Это письмо отвезёт парень, который едет в Балтимор. Он отправит его с матросом-негром»… Почему ты раньше не показала? — спросила Джейн.
— Мне не хотелось, — ответила Гарриет, — потому что оно страшное. В нём сказано, что надо всё уничтожать и сжигать.
Джейн усмехнулась:
— Вот как! Что же тут страшного? Чего ты боишься?
— Я боюсь пушек, девочка, — сказала Гарриет.
— О-о, генерал Мойсей испугался войны!
— Нет, я не испугалась. Мой отец рассказывал про одного негра, который ловил крокодилов в большой реке Миссисипи. Мой отец сказал ему: «Такого храброго негра, наверное, не сыщешь в десяти штатах?» А тот сказал: «Сыщешь, дядя Бен, потому что я ужас как боюсь крокодилов». И потом он сказал: «Нетрудно убежать от крокодила, когда ты его боишься, и нетрудно убить крокодила, когда ты его не боишься. А попробуй-ка, дядя Бен, убить крокодила, когда ты его боишься… А я убил их сто двенадцать штук!» Смекнула?
— И что же стало с этим негром?
Гарриет нахмурилась:
— Его съел крокодил, девочка.
Джейн помолчала.
— Если будет война, ты не пойдёшь, Гарриет?
— Не знаю, я не солдат, мне трудно будет на войне.
— А я пойду, — произнесла Джейн. — Это настоящая, хорошая война! Пусть она придёт скорей!
— Ты можешь стрелять? — спросила Гарриет.
— О да, стрелять! — воскликнула Джейн. — Целиться и стрелять, и нападать, и носить патронную сумку на поясе… А что же нам делать, Гарриет, скажи, что делать?
Гарриет с удивлением посмотрела на её лицо.
— Ох, как трудно мне отвечать на вопросы, дорогая Джейн! Я ведь на самом деле вовсе не пророк Мойсей. Что делать?… Идти вперёд, как вода в Ниагаре. Она падает и всё дробит на своём пути и прокладывает дорогу к морю. У нас нет другой дороги. Так говорю я, неграмотная лесная негритянка, а другие, может быть, скажут лучше!
Осенью 1860 года Гарриет бродила вдоль берегов озера Онтарио, как всегда одна, в глубокой тоске от своего одиночества. Она вспоминала Дугласа и Соджорнер и пыталась утешиться рассуждениями о том, что ей, рядовому «кондуктору», надо терпеливо делать своё дело и ждать сигнала; что народное движение имеет своих полководцев, которые знают, что и когда надо делать. И всё-таки ей было тоскливо. С каждым часом она всё больше чувствовала, что золотое американское правило «помогай себе сам» не всегда годится; что есть дела, которые невозможно сделать одиночке; что маленький револьвер, холодящий ей кожу за пазухой, не может состязаться с армейской артиллерией, резиновыми дубинками полиции, винтовками и арканами патрульных…
