Анатолий Домбровский - Сад Эпикура
Совет друзей, который заседал в присутствии Эпикура, решил, что прав Эпикур: закон дружбы — высший закон, и он каждому предоставляет право пострадать ради друга и умереть ради него. Было назначено лишь, что Эпикур отправится в Лампсак не один, а вместе с Гермархом и Никанором, который вернулся, и не тотчас, а весной, в месяце анфестерии. Эпикур с решением совета согласился и начал готовиться к путешествию. Нет, он не собирал и не укладывал в сундук вещи — эту заботу он возложил на Федрию, не вел переговоры с купцами, плавающими в Лампсак, — этим занимался Никанор. Он приводил в порядок свое, только ему одному подвластное хозяйство: он дописывал свою тайную книгу «Об искоренении невежества» и книгу «О Керибе». Он торопился, работал по ночам, лежа у жаровни с углями. Он решил завершить обе книги до отъезда. Почему до отъезда? Потому что в ту ночь, когда заседал совет друзей, ему приснилось, что он умер на корабле… Эпикур не верил снам, как и всяким другим предсказаниям, но подумал тогда, что смерть, настигающая его на корабле, не такая уж невозможная вещь. Он сказал себе: «Мудрец обязан закончить начатое» — и принялся за работу. А когда работа стала идти к концу, он начал вспоминать о друзьях, которых давно не видел и которым не все сказал, что считал нужным сказать. Он написал письмо Геродоту из Колофона, с которым в юности часто спорил о природе: о возникновении всего сущего, о Вселенной, об атомах, о других бесчисленных мирах, о том, как приходят к людям знания, о том, как люди мыслят, слышат, видят, обоняют, осязают, чувствуют вкус пищи, о человеческой душе, о движении небесных тел, о безмятежности философов, о счастье философов, познавших природу. Он написал Геродоту все, что думал об этом теперь.
Он вспомнил о Пифо́кле из Митилены, с которым некогда вместе занимался изучением причин небесных явлений: восходов и заходов Солнца, Луны и прочих светил, убывания и прироста Луны, затмений, продолжительности дня и ночи, образования облаков, грома и молнии, вихрей, землетрясений, града, снега, росы, льда, радуги, возникновения комет, падающих звезд… И тоже написал письмо Пифоклу, в котором рассказал обо всем, что удалось ему узнать обо всех этих явлениях без него…
Последнее письмо он написал Менекею за два дня до отъезда. Менекей давно не появлялся в саду. Заметив это, Эпикур спросил у Гермарха, а потом и у Феодаты, не знают ли они, почему не приходит Менекей. Гермарх пожал плечами, а Феодата сказала, что Менекей решил целый год не приходить в сад, чтобы проверить, так ли сильно он любит ее, Феодату, как думает, и не забудет ли о нем она, Феодата, через год.
— Да, — покачал головой Эпикур, — это важно проверить. И для тебя, и для него. — Он коснулся ладонью шелковистых волос Феодаты. — Важно, но так трудно. Правда?
— Правда, — ответила Феодата, пряча глаза. — Если бы ты приказал Менекею отменить его решение… Ведь забывают друг друга не потому, что не любят, а потому, что долго не видят друг друга. Так мне сказал Лавр.
— Хорошо, — пообещал Эпикур. — Я напишу ему письмо и посоветую отказаться от глупого решения. Он будет приходить.
Эпикур так и написал Менекею в конце письма, которое отослал ему с Лавром, сыном Полиэна: «Рассуждать о любви — не дело философов, как не дело философов — рассуждать о приготовлении пищи. Но рассуждения — это одно, а дело — совсем другое. Пифагор сам готовил себе пищу, когда отправлялся в длительные путешествия: средство от голода составлял он из макового семени, оболочки морского лука, из цветов асфоделя, листьев мальвы, ячменя и гороха, нарубленных равными долями и разведенных в гиметтском меду. Любовь же, Менекей, — это тоже длительное путешествие. И оно немыслимо без любимой». В остальной же, большей части письма Эпикур преподал Менекею урок хорошей жизни, которой достигают только философы. Он просил Менекея не забывать о философии и заниматься ею всю жизнь.
Едва Лавр ушел с письмом к Менекею, Эпикур почувствовал такую сильную боль в спине, какой еще не бывало, и понял, что никуда и никогда он теперь не поедет. Он окликнул Миса и приказал ему позвать Гермарха. Гермарх пришел тотчас же, встревоженный, тяжело дыша от быстрой ходьбы. Увидев Эпикура лежащим недвижно на ложе, спросил шепотом:
— Ты спишь?
— Нет, — ответил Эпикур. — Я умираю. Но, — Эпикур поднял руку, — но не зови никого. Это произойдет, думаю, не так скоро. Может быть, завтра, может быть, послезавтра… И не вздумай плакать, надрывать мне сердце. Я позвал тебя, Гермарх, первым, чтобы сообщить тебе самое важное. Мое завещание и последнее наставление друзьям ты найдешь в Метрооне. Ты останешься вместо меня, Гермарх. И потому тебе я хочу доверить мое последнее сочинение. Ты возьмешь его в том ларце. — Эпикур указал рукой в угол, где стоял обитый медью старый ларец, подаренный Эпикуру отцом. — Прочтешь его сам и решишь, как быть с ним дальше. В нем ты найдешь преждевременные истины. Тем они и разительны, что преждевременны. Но они должны дождаться своего часа и своих истин-сестер, которых приведешь к ним ты, Гермарх. Обещай, что ты это сделаешь, — потребовал Эпикур.
— Да, — сказал Гермарх. — Но почему ты решил, что ты умираешь?
— Я это чувствую в себе, Гермарх, — ответил Эпикур, помедлив ровно столько, чтобы сделать глубокий вдох и выдох. — Хорошо, что я увидел мою гостью издалека: у меня есть время, чтобы проститься с друзьями. Теперь возьми ларец и унеси его к себе. И позови Идоменея.
Глава шестнадцатая
Ах, Лармено́н, вот счастье несравненное:Уйти из жизни, наглядевшись досытаНа дивные стихии. Солнце, милоеВсему живому! Звезды, реки, неба свод,Огонь! Живет ли человек столетиеИль малый срок — он эти знает радости,И ничего святее не увидит он…
Эти стихи Менандра Эпикур читал каждому из своих друзей, дежуривших у его постели по очереди. А прочитав, закрывал глаза и старался вообразить себе широкие и тихие картины вечной природы: восход солнца над морем, величественную звездную карусель, клубы розового тумана над тихой рекой, белые облака над Гиметтом…
Все, кто был в Афинах, навестили его в эти дни: его ученики, друзья и просто люди, которые читали его сочинения и разделяли его взгляды. Побывал у Эпикура и Клеанф, ученик Зенона Китийского. Он постоял в дверях, глядя на умирающего, и когда тот повернул к нему лицо, сказал:
— У Зенона болят ноги, и он не может прийти. Он велел передать тебе такие слова: «Теперь ты узнаешь, мудрец ли ты, ибо бессмертна лишь душа мудреца».
— Глупость, — ответил Клеанфу Эпикур. — Скажи Зенону, что я не стану искать истину, которая так волнует его. Пусть она достанется ему.
Кратета Эпикур не видел, так как был без сознания, когда тот навестил его. Свои прощальные слова Кратет передал Эпикуру через Гермарха.
Он сказал: «Передай Эпикуру: сад, в котором учил Платон, называется садом Академа; сад, в котором учил Аристотель, называется Ликеем. И только сад, в котором учил Эпикур, называется его именем — садом Эпикура. Его имя будет носить и философия, которую он основал».
— Не об этом я заботился, — сказал Эпикур, когда Гермарх передал ему слова Кратета. — Я заботился об истинах, которые не нуждаются в именах. Впрочем, — великие истины принадлежат не нам.
Стратон просидел у постели Эпикура весь вечер. Говорил он мало, потому что Эпикуру было плохо. Уходя, коснулся ладонью лба умирающего и спросил:
— Не боишься, Эпикур?
— Не боюсь, — ответил тот. — И в смерти есть наслаждение: она избавляет нас от болей, от которых мы сами избавиться не можем.
Последний день в жизни Эпикура выдался солнечным и теплым.
С утра он почувствовал себя лучше, попросил даже папирус и чернила, чтобы написать письмо Колоту, о котором часто вспоминал. Но написал только несколько строк и обратился к Гермарху с просьбой:
— Скажи Мису и Никию, пусть возьмут носилки и вынесут меня в сад. И пусть поставят кресло на холме. И пусть придут ко мне, кто близко. Поторопись, Гермарх.
Старый сад уже покрывался молодой листвой, пестрел набухшими почками. Цвел миндаль. Мис и Никий подняли Эпикура на холм, к бывшей сторожке, и усадили, как он просил, в кресло, лицом к востоку.
Он увидел два бутафорских дома перед собой и спросил, обращаясь к Гермарху, который так постарел за эти дни, что его трудно было узнать:
— Что это? Зачем здесь эти дома?
— Это дома Кнемо́на и Го́ргия, — ответил Гермарх. — А вот там, — Гермарх указал рукой на шалаш, — вход в пещеру, в святилище нимф.
— Да? — улыбнулся Эпикур. — Это, стало быть, сцена?
— Сцена. Мы покажем тебе «Брюзгу» Менандра. Помнится, ты так хотел попасть в театр, но заболел Антигон, а потом чума, а потом… — Гермарх махнул рукой.
— Да, да, — сказал Эпикур. — Спасибо, значит, я еще посмеюсь вместе с вами. Кто же из вас исполнит роль брюзги Кнемона? Неужели ты, Гермарх?
