Семен Бытовой - Река твоих отцов
— Думаешь?
— Конечно.
— Старики не захотят.
— Почему?
— В тайге пушного зверя не останется. — И коротко засмеялся. Потом, подумав, сказал: — С тех пор как мы в город к капитану Арсеньеву ходили, многое, знаешь, нового на Тумнин пришло. Прежде у каждого ороча одна забота была: как сохатого или медведя убить, как юколу на зиму впрок заготовить. А нынче, сам видел, как наши люди живут. Правда, и нынче забот много, только они, знаешь, другие. За весь колхоз думать надо: сколько пушнины сдавать, сколько рыбы. А людей в тайге и на рыбалке с каждым годом все меньше. Молодые, сам видел, в городе — кто на учителя хочет, кто на доктора… Так что скоро, наверно, придется Тумнин назад поворачивать, тогда наш брат ороч по-городскому жить начнет. — И тяжело вздохнул: — Жаль только, не увижу того, что говорил…
— А сколько вам лет, Тихон Иванович?
— Немало.
— Все-таки сколько?
— Скоро шестьдесят зим, наверно.
— Столько вам и не дашь. Если проживете до ста лет, как ваша атана Акунка, своими глазами увидите и новый большой город на берегу Тумнина, и то, как Тумнин назад повернут…
Он промолчал.
В третьем часу дня мы обогнули последний кривун. Отсюда горный хребет пошел на убыль, а вскоре и вовсе пропал. Подул ветер.
— Море близко, — сказал Акунка.
Все шире раздвигались берега, а когда мы вошли в лиман, ульмагду стало сильно качать. Но Тихон спокойно подгребал веслом, и лодка то и дело гасила своим приподнятым утиным носом подбегавшие волны.
Вскоре он повернул ульмагду к песчаной косе, где стояли в ряд избушки даттинских рыбаков.
Впереди был виден так называемый бар — узкая горловина, где река встречается с морем. Огромные, с львиными гривами волны, тесня друг друга, неистовствовали. Их глухие удары напоминали раскаты грома в горах.
На бар было страшно смотреть, не то что пройти на катере. Но, оказывается, смельчаки ходят и через гибельный бар. И таким смельчаком был юноша ороч. Я увидел его на палубе морского буксира. Он стоял в матросской форменке, положив руки на колесо штурвала…
Тихон привел меня в домик к старому рыбаку Кончи, а сам ушел куда-то по своим делам. Уходя, сказал старику:
— Ты много чего знаешь, расскажи ему, — и что-то добавил на родном языке.
— Ладно, мало-мало расскажу, — оживился Кончи и стал закуривать трубку.
В этот вечер я узнал от Кончи древнюю легенду о трех скалах-кекурах около мыса Жонкьер, названных за их близость друг к другу «Тремя братьями».
Когда над Татарским проливом нет тумана и дальний горизонт чист, за десятки миль хорошо видны выступающие из воды темные ребристые скалы — прибежище морских птиц.
— Было это, знаешь, так давно, что мало кто помнит, когда это было. Однако, старики рассказывали. В то время, рассказывали, орочи ловили рыбу острогой, зимой на лыжах гонялись за зверями и кололи их копьями. Одевались в одежды из рыбьих кож и шкур сохатых.
В то время хозяином лесов и воды был сильнейший из духов Бо-Эндули. Бывало, когда он на наших людей рассердится, он столько разных бед посылал им, что говорить страшно. Первым делом он так сильно разливал нерестовые речки, что в них вся рыба пропадала. Народ на всю зиму без юколы оставался. Он, бывало, искру из очага выхватывал и так раздувал ее ветром, что палы всю тайгу начисто выжигали. Весь пушной зверь в огне погибал. Он, бывало, так море раскачает, что волны до самых высоких гор доставали. Орочские угды в щепки разбивались. Веришь, нет — от гнева Бо-Эндули народу деться некуда было…
Тогда орочи к шаману пришли. Просили его поговорить с Бо-Эндули, чтобы не гневался долго.
«Ладно, — отвечает шаману самый сильный дух, — пускай народ подарки принесет мне. Дорогие шкурки соболей, лисиц, колонков несет. Больших, жирных калуг несет. Самых быстрых собак для упряжки…»
Что делать было? Несли. После этого много наших людей от голода поумирало. А кто в живых оставался, как-нибудь до весны тянул. В то время в устье реки рыбак Бинга жил, из рода Бачинка. Жил с женой и тремя сыновьями. Не шибко богато жил, однако кое-чего имел у себя. Когда народ к шаману шел с подарками для Бо-Эндули, Бинга Бачинка решил несколько шкурок соболей припрятать. Мол, худшее отдам шаману, а которые получше, у себя оставлю. Хитрый был Бинга, однако Бо-Эндули много хитрей оказался. Решил наказать Бингу. Не успел старый месяц дорогу молодому месяцу уступить, как в юрту к Бинге беда пришла. В один день и час Бинга с женой умерли. Сыновей, однако, Бо-Эндули почему-то не тронул.
Кое-как прожили зиму три брата, три сына Бинги Бачинки, в отцовской юрте, а когда весна наступила, стали думать, куда от худого места уйти.
«На Хунгари уйдем, где люди из рода Бачинка живут, — сказал старший брат. — Там Бо-Эндули уже не хозяин».
«Лучше дальше за море уйдем, — сказал средний брат, — там, слышал, другая земля есть. Там Бо-Эндули тоже не хозяин».
«Верно, за морем лучше, — согласился младший брат».
Тогда старший брат сказал:
«Ладно, когда две головы одинаково думают, третьей голове уступить надо».
В ту же ночь, пока еще не вышла из-за сопок луна, братья снарядили лодку, подняли парус и вышли в открытое море.
Они, понятно, думали, что Бо-Эндули не слышал их разговора, а он, знаешь, все до слова слыхал.
Только прошли братья за мыс Жонкьер, такие навстречу волны поднялись, что лодку, все равно щепку, стало кидать. Скоро и парус с нее сорвало ветром. Долго несло братьев туда-сюда по волнам. Поняли: это Бо-Эндули злится. К берегу братья уже не пристали.
На том месте, рассказывают старики, где утонули молодые орочи, поднялись из воды три камня — кекура: один большой, второй поменьше, третий — еще меньше.
С тех пор, наверно, и называют их «Три брата».
— Прежнее время думали так, — закончил свой рассказ Кончи. — Еще думали, что Усть-Датта, где Тумнин в море падает, конец земли есть. А что там за морем — наш брат ороч не знал. А нынче, сам видел, отсюда большая земля начинается только-только. Садись, если надо тебе, в поезд и поезжай в Комсомольск, в Хабаровск, в Москву.
— А разрешения у духа лесов Бо-Эндули брать не надо? — в шутку спросил я. — Не спросишь его, он разгневается и в скалу превратит…
Мои слова рассмешили Кончи.
— Наверно, не надо, — сквозь смех произнес он.
2
На толстой коряжине, разутая, стоит женщина и смотрит на морской прибой. К коряжине подкатываются волны, плещутся у ног женщины, обдавая брызгами, а она стоит неподвижно — высокая, стройная, будто отлитая из бронзы. Одной рукой она придерживает распущенные волосы, в другой у нее орочская трубка с длинным черенком. Над морем заходит солнце. Близкий горизонт охвачен пламенем. Все вдали горит: редкие облака, пена на гребнях волн, чайки…
— Мария! — окликает женщину с порога дома пожилой рыбак. Он в короткой зюйдвестке, в резиновых сапогах. — Мария! Иди, тебя Стилла зовет.
Она спрыгивает с коряжины и бежит к дому.
— Наверно, большая заря разбудила ее? Гляди, давно не было такой!
Муж не ответил.
Мария вынесла Стиллу, посадила ее на песок. К девочке подбежала лохматая, с остро торчавшими ушами лайка. Стилла схватила ее за хвост, потянула к себе. Собака взвизгнула, ткнулась мордой в грудь девочки и опрокинула ее.
— Смотри, укусит! — сказала Мария и, подойдя к мужу, спросила: — Что на неводе?
— Сама видела. Якоря сорвало.
— Пойдешь в море крепить?
— Надо!
Она побежала в дом и через две минуты вернулась оттуда с огромной рыбой — чавычей. Бросила ее на ящик и принялась разделывать коротким кривым ножом. Распорола брюхо, извлекла внутренность, осторожно отделила икру. Затем слегка подрезала у головы и плавников кожу и чулком стянула ее. В это время подошел Тихон.
— Сородэ!
— Сородэ! — ответила Мария, улыбнувшись.
— Как на неводе?
— Худо, Тихон Иванович! — И рассказала, как двое суток рыбаки боролись со штормом, дежурили на неводе, крепили центральник и переметы. Но устоять перед разбушевавшейся стихией было трудно. Огромные, высотой в три этажа валы ударяли в невод, раскачивали его. Казалось, вот-вот сорвут это зыбкое строение и унесут вместе с людьми. Бригадир поднял на берегу тревожный флажок: «Снять ловушки, уйти с невода!».
В сумерках рыбаки, наконец, пробились к берегу. Всю ночь они просидели здесь, с тревогой смотрели на бушующее море, на невод, отданный во власть стихии. И только утром, шатаясь от усталости, ушли отдыхать.
Вот почему великолепный закат солнца, так восхитивший Марию, у мужа вызвал чувство тревоги: море затихло и, стало быть, к ночи кета вновь соберется в косяки и на раннем рассвете двинется в лиман, а оттуда вверх по таежным рекам — на свои нерестилища. А на неводе якоря перерублены, и он вышел из строя.
