Виктор Лихачев - Ангелы уходят не прощаясь
А вот отцу к пятидесяти. И — первая седина. И опять из-за него, непутевого сына. Не поступил первый раз в университет — и рванул на юг, в археологическую экспедицию. Денег хватило только на билет до Анапы. Заработанное пошло на билет в обратную сторону, оплату еды, точнее, завтраков. Но он был счастлив. Раскапывал днем древнегреческий город, а вечером, вернее ночью, плавал в море по лунной дорожке в сопровождении дельфинов. Как же назывался тот рыбацкий поселок, в котором жили рыбаки — греки? Точно, Джемете. А как звали ту девушку, он уже не помнит… Дома Арсений появился только через месяц. Родители уже подали во всесоюзный розыск. Он просто побоялся им позвонить. Смалодушничал. Как потом малодушничал много-много раз. Боялся обидеть, а обижал еще больнее. Не хотел ранить, а рана оказывалась еще глубже… Отец именно тогда и поседел…
А потом другие лица. Их много. Девушки, мужчины, женщины. Он узнавал их, а они улыбаясь смотрели на него. С кем его сводила судьба, с кем пил, делил последний кусок хлеба, делил кров и даже постель. И кого забывал… Да, тут не только малодушие, здесь много чего другого. Но ведь исповедовал это, а потом опять по-новому. Скольких, оказывается, «приручил», а потом легко уходил в сторону. Но ведь не легко… не всегда легко… Не ври! А ведь права девочка, права во всем. А вот это кто? Боже, помоги мне вспомнить ее. Таня, точно, Таня! Москва, медицинская клиника и ты, исстрадавшийся и уже ни во что не верящий, решающийся свести счеты с этим миром. И вдруг мимо проходит она. Случайно. Случайно? И — смотрит в твои глаза. И заходит к тебе в палату. А ведь даже фамилии не знаешь, неблагодарный… Почему вздрогнула Наташа? Она молчит, у меня закрыты глаза, но я чувствую, я вижу, как девушка вздрогнула. Значит, слово произнесено. Кто не благодарный — я?! Я. Точно — я… Перед родителями, близкими, друзьями, мужчинами и женщинами… Перед Богом? Нет, это не правда. Я же молюсь… Точнее, читаю правила… Не каждый день, конечно, бываю занят… В церковь хожу. Ну, ведь хожу же! Ну, не каждую неделю, но ведь не я один такой… Открыть, открыть глаза, сбросить наваждение… А в мозгу бьет, словно дятел — желна по плати дерева: не-бла-го-дар-ный. Какое странное слово, как же он это не замечал? Дар — не во благо? Почему? Почему?
Наташа опять вздрогнула. Маловер. Кто? Он?! Нет, ему легко доказать, что… Легко? Покровский открыл глаза. Девушка смотрела на него, как будто… Как будто? Она на самом деле все слышала, хотя Арсений не проронил ни слова.
— Маловерный?
Кивок головы, едва заметный, скорее — движение ресниц. Господи, а ведь Наташа права! Во всем — права. Как же там сказано? Если с горчичное зерно будет вера — и горы сможешь передвигать. А ты… утром встаешь, и думаешь, нет не так — беспокоишься, тревожишься… А получится ли то, а успеется ли сделать это… И как доживу до получки, и сколько книг продам на встрече. И почему колет в боку? Какие горы! Какое зерно! Маловер, право слово, маловер.
— Эй, народ, не зная вас, подумала бы, что вы медитируете.
В дверях стояла Елена.
— Все хорошо, Леночка, — сказала Наташа.
— А почему глаза на мокром месте? Ой, да и у вас, Арсений, тоже.
— Разве?
— Леночка, нам нужно очень много сказать друг другу.
— Ну и как? Сказали?
Покровский и Наташа переглянулись.
— Кто будет отвечать? — улыбнулся Покровский девушке.
— Я. Чуть попозже мы сядем под лампой — и я все расскажу.
— А мне надо идти.
— Может, поужинаете с нами, Арсений?
— Нет, спасибо. Пора и честь знать. А то уже столоваться стал у вас. Да и дел, правда, много.
— Каких дел? Вечер на дворе. Завтра — воскресенье.
— Вот именно. Надо будет до завтра вымолить прощение у матушки Евфалии. Поросенок, это я про себя — на несколько дней исчез и даже не предупредил человека. Потом написать письмо родителям. Потом высплюсь. В воскресенье хочу на службу в храм сходить, отец Леонид будет служить. Ну, и дай Бог завтра напишу рассказ про Таню.
— Про какую Таню?
— А вот когда напишу, обязательно узнаете.
— Ловим на слове…
* * * Нагоняй от матушки он получил знатный. Покровский не оправдывался, только повторял: «Виноват, исправлюсь, если не выгоните». Но монахиня, несколько раз взглянув в его глаза, словно осеклась.
— Я же говорила, живите сколько хотите… Арсений Васильевич, случилось что?
— Случилось, матушка… Только у вас своих забот хватает…
— А вы не переживайте. Другое дело, если говорить не хотите.
— А что говорить? Утром встал, одному юному созданию чуть ли не лекцию готовился прочитать. А в результате…
— А в результате?
— В свою душу вдруг заглянул.
— Вот оно как…
— На самое дно душеньки своей…
— И?
— Если совсем коротко: ужас.
— А может, просто вы впечатлительный такой. Завтра утром встанете, солнышко выглянет, все в другом свете покажется?
— Ну, вот, вы еще посмейтесь надо мной, матушка. Хотя!.. Наверное, заслужил. Ладно, пойду. Кое-что еще сделать надо.
— Подождите, Арсений Васильевич. Смеяться не собиралась. Кое-что хочу вам сказать. Но сначала спрошу. Вы тому юному созданию лекцию не передумали читать?
Покровский горько усмехнулся:
— Я теперь никому лекций читать не буду, а уж тем более тому созданию.
— Вы удивитесь, но мне хочется поздравить вас.
— Меня? Вы шутите, наверное.
— Ничуть. Там, где я жила был старенький доктор, чудный человек. Он с моим отцом дружил. Так он любил говорить: лечение начинается тогда, когда поставлен правильный диагноз. Вы его сами поставили себе. Теперь, как говорится, с Богом! Но не унывайте. Враг только этого и ждет от вас.
Затем монахиня перекрестила Покровского и вышла из кельи. Впервые за несколько дней он остался один.
* * * А через два дня был написан рассказ «Операция на сердце». Впрочем, сам Покровский никогда не будет считать «Операцию» просто рассказом. Скорее, своей благодарностью — Богу, врачам, родителям… И незнакомой девушке Тане.
* * *
Операция на сердце.Ах, как мы самонадеянны в молодости! А ещё ленивы. Впрочем, зачем я употребляю множественное число? Не лучше ли все эти упрёки обратить к себе? Мог ли я предположить, что пройдёт время — и сотрутся из памяти имена, фамилии, зыбкими станут лица… Словно держал в руках ожерелье, беспечно играл им, пока камешки послушно скользили по нитке. Вдруг оборвалась нитка, рассыпались камни по траве — и нет больше ожерелья… Пытаюсь восстановить его, ищу бусинки на земле, что-то находится, но большинство моих драгоценных камешков бесследно кануло… Но я продолжаю искать, воскрешая в памяти дни, лица, имена…День первый. Московская толпа целеустремлённа, серьёзна и равнодушна. Но стоит вырвать из неё почти любого, и он с готовностью поможет тебе. Наверное, поэтому я так быстро нашёл Абрикосовский переулок, а в нём хирургическую клинику. Быстро шла и очередь к профессору-консультанту. Когда подошёл мой черёд войти в белую массивную дверь, я понял, отчего это так. Минимум слов, минимум жестов и совсем нет эмоций: "Ваши документы… снимки… разденьтесь… теперь на другой бок… можете одеваться". Видимо, так и должно быть: за мной сидела и ждала огромная очередь, люди приезжали сюда из самых дальних мест. Но всё равно, я был разочарован: думал увидеть добродушного говорливого старичка доктора, поговорить с ним по душам, рассказать, что по утрам я бегаю, играю в футбол и вообще физически чувствую себя прекрасно. Ждал слов: " Ну и перестраховщики эти ваши районные врачи"… А этот человек в белом халате что-то написал на моём направлении и произнёс всего три слова: " Операция необходима. Следующий". Сказал так просто и буднично, как говорят: " Закрой форточку, дует". Словно обухом по голове. Бормочу: " Простите, я бы хотел…". И на этот раз с долей лёгкого раздражения: " Я же сказал: идите. Я всё вам написал". И вновь улица. Куда-то спешащая толпа. И я, с ватными ногами, бредущий не знаю куда. Как сквозь сон доносится от: "Ты что, слепой?" до: "Молодой человек, вам плохо?" Плохо… Это был конец, конец жизни. В двадцать пять лет.День третий. Оказалось, ещё не конец. Наступило, пусть серое, зимнее, но всё-таки утро. Затем другое. Произошло чудо: мне понадобился всего один день, чтобы пробить уйму бюрократических стен и попасть в клинику. Я знал, что люди ждут своей очереди много месяцев, а мне понадобился всего один день. Сейчас, спустя годы, я понимаю, что без Божьей помощи, без добрых людей никакой крепости моего лба не хватило бы. Но тогда я уже почти счастливый шел с пакетом в руках за медсестрой по длинному больничному коридору. Да, это не наша районная больница. И в помине нет ядовито-зелёных стен, коек в коридоре, запахов, от которых с непривычки человеку дурманит голову. Блеск пола и пластиковых потолков, бесшумная вежливость персонала, комфорт в палатах… Но радостных лиц не видно. Хотя мои соседи по палате обрадовались новому постояльцу. Мальчик Серёжа из Костромы вообще оказался прекрасным гидом: " У нас здесь, на восьмом этаже, люди обследование проходят. Затем тех, кто на операцию согласен, переводят на десятый этаж — там и готовят к операции. Ну а на тринадцатом операционная"… У Серёжи очень редкая и очень серьёзная болезнь: у него поражены с рождения все сердечные клапаны, их ему будут менять на протезы. Но столько в мальчике живости и энергии, что начинаешь сомневаться в его хворях. Мечтает после операции играть с соседскими ребятами в футбол и хоккей. Целыми днями надувает шар: врач так заставляет его увеличивать объём лёгких, он у мальчика недостаточен. Серёжа с гордостью говорит: " Я раньше с двадцати раз этот шар надувал, а теперь с десяти. Но вообще-то надо с шести".Да, все разговоры здесь — только вокруг здоровья. Целый день только и слышно: сердце, сердце, сердце. Очень быстро становится какой-то нереальной прежняя жизнь. Люди, для которых единственный шанс продлить жизнь — это сделать операцию, и которые всеми правдами и неправдами пытались помочь себе, целыми часами сидят у окон и всё глядят, глядят на огромную, до самого горизонта раскинувшуюся Москву. Я её плохо знаю, и москвич Саша с удовольствием показывает мне: " Вон там, видишь? — Это Плющиха. Фильм "Три тополя на Плющихе " видел небось"? Через два дня Саша умрёт. Ночью, во время сна, так и не дожив до операции.День пятый. Удивительно, но дни в больнице идут быстро. Анализы, процедуры, исследования… Постепенно знакомлюсь с людьми. А с медсёстрами уже успел подружиться. Славные девушки. Особенно Лена и Ирэн. Подруги, они словно не знают, что такое плохое настроение. Такие люди в больнице на вес золота, больные их очень любят. За постом дежурной медсестры — несколько мягких диванов и телевизор. Для больных это своеобразный культурный центр. Обмениваются новостями, слухами — женщины и здесь остаются женщинами: они знают всё и обо всех. Странно, но москвичей мало, в основном приезжие, хоть географию изучай: от Кавказа до Дальнего Востока. Я понемногу наблюдаю за ними. И в самом деле, просто поразительно видеть на одном «квадратном метре» столько жизнелюбия, стойкости. Поверьте, это не высокие слова. О своих болезнях, страданиях говорят очень обыденно и просто. Павел Евгеньевич из Ярославля уже лет пятнадцать вынужден спать сидя. Стоит ему лечь, что-то происходит с сердцем, оно начинает останавливаться. Николай из Риги. Ему дома сделали операцию, но неудачно. Сказали, что жить осталось недолго, но оперировать не хотят: " Мы вас обследуем, а потом езжайте в Ригу. У вас там есть свой сердечный институт". Ходит он с большим трудом, после трёх-четырёх шагов долго передыхает, в руках всегда нитроглицерин. Мне он объясняет, что дело в том, что шансов на успешную операцию у него мало. А у врачей тоже статистика своя, им не нужны неудачные операции, когда человек на столе умирает. " Но я не уеду отсюда все равно. Лучше на столе умереть, чем так жить".Но есть и другие люди. По коридору взад-вперёд ходит невысокий пожилой человек в спортивном костюме. На больного не похож. Оказывается, блатной, ежегодно ложится на месяц подлечиться. Подошёл ко мне: " Парень, беги отсюда. Здесь людей, как собак режут. Беги". Засранец. Сытая, холёная физиономия. Так и захотелось съездить по ней. Коля отзывает меня в сторону: «Не кипятись, хотя и гад он ещё тот. Разве можно на людей поклёп возводить. Врачи здесь мировые, не сомневайся». Я отвечаю, что не сомневаюсь, но нельзя же позволить у людей отнимать надежду. А именно надеждой живём здесь мы все.День седьмой. Хорошо поговорил с лечащим врачом. Милая, какая-то вся уютная, домашняя женщина. Как же её звали? Надо же, забыл… Несколько лет проработала в Африке. Рассказывает о дочке-школьнице, о домашней собаке породы " ньюфаундленд", из шерсти которой она связала себе уже кофточку…Серёжу перевели на десятый этаж. Недели через две-три ему сделают операцию. В больнице есть негласный обычай: не обмениваться адресами, даже если подружился с человеком. Я сначала думал, что это обычное суеверие, потом понял: это из чувства такта. Бывало ведь и так: приходит письмо, а отвечать некому…День тринадцатый. Все обследования закончены. Сегодня — последний день 1982 года. В столовой Ирэн и медбрат Володя наряжают ёлку. Больные с удовольствием им помогают. Первый раз в жизни встречу Новый год вдали от родных. Утром пришло письмо от родителей и сестрёнки. Волнуются, ждут встречи. Господи, почему я раньше не ценил всё это — дом, семью. Оказывается, какое это счастье — просто идти по улице, встречаться с друзьями, стоять под дождём…Нам разрешили сегодня нарушить режим, тем, кто захочет, разумеется. Человек десять пришли в полночь в столовую. Каждый нёс, что у него было. Желали друг другу счастья — и поднимали стаканы с компотом, кефиром и соком. За моим столом сидит очень красивая, небольшого росточка женщина. Неля. На её щеках пунцовый румянец, похожий на крылья бабочки. Когда мы познакомились, я допустил бестактность: " Интересно, что с таким румянцем в больнице делать"? Но она не обиделась. После я узнал, что такой узор на щеках — признак очень слабого и больного сердца. Неля около года ждала, чтобы её положили в клинику. И то, что это ей удалось, считала началом новой, светлой полосы в её жизни. Через месяц Нели не станет, но я и по сей день помню ту новогоднюю ночь, стаканы с компотом. В воздухе словно разлилась какая-то удивительная атмосфера теплоты и нежности. Женщины, привыкшие ходить в халатах, конечно же, не могли одеть лучших своих нарядов, но принарядились, как могли. Включили телевизор. Но больше говорили. Мечтали о том, чем будут заниматься, когда сделают операцию, вспоминали родных, друзей.
— Ребята, поверьте, — произнёс Николай, — мы ещё выпьем шампанского. И твист станцуем. О, если бы вы знали, как я танцевал его в молодости! — Николай был очень артистичен. Он подошёл к Неле и хорошо поставленным голосом, учтиво склонившись, пригласил её на танец:
