Михаил Герчик - Повесть о золотой рыбке

Но у нас хитрющий секретарь, все навылет видит. Засмеялся только, рассказал мне, как до того дома добраться, где курсы будут работать, и ушел.

Так что ты не обижайся, Сашка, что я тебе раньше не писала. Ну про что я могла написать? Что стала кухонной работницей? Не хотелось мне про это. Не то чтоб стыдилась, нет, ты не подумай, — я ведь действительно на трудной работе была, это и секретарь сказал, — а просто не хотелось.

Через год, Сашка, я буду крановщицей башенного крана. Буду сидеть где-то под самым небом, под самым солнцем и подавать строителям плиты, панели, перекрытия. Завидуй мне, повелитель рыб и улиток, и — приезжай. Хватит тебе киснуть там со своими аквариумами, хватит околачиваться на рынке, пора браться за настоящее дело. Конечно, настоящих дел и там хватает, но ты приезжай, а? Скучновато мне без тебя.

Ну, будь здоров и ты, и рыбы твои, и водоросли, и улитки. Спасибо за деньги, ты меня здорово выручил. Начну самостоятельно работать, верну.

Привет Юрке и Сергею Ермолаевичу.

Читал и перечитывал «славный король великого и суетного племени аквариумных рыб и неповоротливых улиток» длинное Ленкино послание, и неудержимо росло в нем желание тут же сложить в старенький чемоданчик свои вещички, взять билет и махнуть туда, где люди делают большое и настоящее дело, кем бы ему ни довелось там стать: каменщиком, бетонщиком, шофером или машинистом такого же башенного крана, на каком будет работать Ленка. И сразу тысячи километров отделят его от дяди Васи, от Сергея Ермолаевича, от всех неприятностей, которые с ним случились в последнее время, и ясная, простая начнется жизнь: работай, учись, становись человеком, чтоб никто не показывал на тебя пальцем и не шептал презрительно: «Спекулянт». Сколько сейчас Сашке? Шестнадцать… Ого-го, как еще много у него впереди, подумаешь — голова кругом идет!

Сашка ловит на себе внимательный, ласковый мамин взгляд и смущенно засовывает письмо в карман. Наконец-то она вернулась из больницы, наконец-то… Почти полгода не было ее дома, самых трудных полгода в Сашкиной жизни… Мама осторожно ходит по убранной комнате — целый день вчера Сашка мыл и чистил ее, убрал лишние аквариумы, хорошенько проветрил и натопил, — ходит, и рассохшиеся половицы тоненько поскрипывают у нее под ногами. Потом садится на кровать и пристально смотрит на сына, словно хочет увидеть, что у него на душе.

За это время мама похудела и как будто даже стала меньше ростом. Когда они возвращались из больницы, Сашка вдруг заметил, что чуть ли не на голову выше ее. И седую прядку, выбившуюся из-под маминого теплого платка, заметил, и синие жилочки, проступившие на ее руках сквозь желтоватую кожу, и глубоко запавшие усталые глаза, когда-то черные, блестящие, а теперь будто потухшие…

На ступеньках крыльца мама оперлась о Сашкину руку, и он почувствовал, как что-то туго перехватило ему горло. Он чуть не заплакал от злости — трус, так и не решился сказать маме ни одного ласкового, доброго слова, хотя не раз повторял про себя эти слова, когда захлестывали тоска и одиночество.

Он садится рядом с матерью и прижимается лицом к ее плечу. Завтра они снова расстанутся, маму посылают в санаторий, надо успеть все рассказать ей. Только бы она снова не расстроилась, только бы поверила, что все у него теперь будет хорошо.

Мама гладит Сашку по голове, как гладила в далеком детстве, много лет назад.

— Совсем большой стал, — задумчиво говорит она, и Сашка чувствует, как вздрагивают ее пальцы. — Надо на работу устраиваться, сынок… нельзя больше так…

И Сашка решается. Он достает Ленино письмо и протягивает матери:

— Прочитай… Это от Лены Казаковой.

Мать долго читает письмо, беззвучно шевеля губами, потом поднимает на Сашку глаза:

— Уехать хочешь?

Сашка кивает.

— Хочу, мама. Трудно мне здесь… С дядей Васей я запутался… Да и вообще… Кто я такой? Сашка Король, кисловский спекулянт… Не хочу больше быть Королем. Я ведь Королев, а никакой не Король… Я там в школу снова пойду… в вечернюю, работать буду. На электросварщика выучусь или еще на кого… И Ленка там. И ты приедешь… Я только устроюсь, напишу тебе, ты и приедешь.

Мать вздыхает и возвращает Сашке письмо.

— Ну что ж, Сашенька, решил — отговаривать не буду. Только запомни, родной, сам человеком не станешь — везде тебе будет плохо, в какие бы края ни заехал… И еще вот о чем я тебя прошу, сынок: дай слово, что, пока из санатория не вернусь, никуда не поедешь. Иначе ни лечиться там я не смогу, ни отдыхать. А мне очень надо чуток окрепнуть… Это ж не долго, три недели всего…

— Ладно, мама, три недели я обожду. Слово…

…И вот уже минула неделя с маминого отъезда, и вторая пошла.

Сашка потихоньку готовится в дорогу.

Пробежал взглядом по аквариумам — кучу денег можно бы еще выручить, если б успеть распродать, а впрочем — к черту эти деньги, наторговал немного да мать оставила — на первый случай хватит. Что он — тюфяк какой, сам на себя не заработает?!

«Оставлю это добро Юрке, пусть пользуется, — думает Сашка, привычными движениями протирая стекла. — А не захочет — в клуб может отдать, хоть так с Сергеем Ермолаевичем за погибших рыбок рассчитаюсь… Простил он меня, Юрка говорил. А разве в этом дело? Я сам себя не простил и никогда не прощу… Ну если б я совсем несмышленышем был, тогда понятно… А так — знал, чем это кончится, знал, а все-таки потянулся за дядей Васей. Счастье еще, что поправился «профессор», иначе конец был бы мне».

Сашка зябко повел плечами и вздохнул. Потом вытащил из-под кровати чемодан и начал укладываться. Взял только самое необходимое — рубашки, брюки, кожаную куртку на сверкающих «молниях», но чемодан оказался полнехоньким, и он придавил крышку коленом, чтоб замкнуть его.

Крышка не поддавалась. Сашка так завозился с ней, что даже не услышал, как скрипнула дверь и в комнату вошли Юрка и Сергей Ермолаевич.

— Погоди, помогу, — с порога сказал Юрка. Вдвоем мальчики быстро справились с чемоданом.

Саша защелкнул замки.

— Уезжаешь? — спросил Сергей Ермолаевич, посмотрев на разбросанные по постели вещи, которые не влезли в чемодан.

— Мать вернется из санатория — уеду, — стараясь казаться как можно беззаботней, ответил Сашка.

— Куда, если не секрет? — Сергей Ермолаевич сел на табурет.

Видно было, что ему трудно стоять.

«Здорово сдал старик», — подумал Сашка, искоса глянув на его заострившееся лицо, изрезанное глубокими морщинами, и, чтоб отогнать подступившие слезы, грубо отрезал:

— А вот это как раз секрет.

— Что ж, секрет так секрет, — пошевелил мохнатыми бровями Сергей Ермолаевич. — Только у нас к тебе, Саша, есть большая просьба: помоги до отъезда одно дело сделать.

— У кого это — у вас? — насторожился Сашка.

— У меня, у Юрки, у Кузьмы Кузьмича…

Сашка побледнел.

— Чего вы от меня хотите, Сергей Ермолаевич? Я виноват перед вами… Очень виноват… Ну надавайте мне по морде, если охота. А зачем я вам еще понадобился? Я уеду, больше вы никогда меня не увидите…

Сергей Ермолаевич посмотрел на взлохмаченного паренька с хрупким белым шрамом над вздрагивающей верхней губой, и ему вновь до боли сердечной стало жалко его.

— От нас-то ты уедешь, — негромко сказал он, — а вот от самого себя куда денешься? Не так это просто — от самого себя убежать, от прошлого своего. И тебе, прежде чем уехать, надо со своим прошлым рассчитаться. — Сергей Ермолаевич постучал палкой о пол. — Правда, ты трус, Сашка, прости меня за резкое слово, это трусость тебя во все твои беды толкнула, так что, видно, и говорить тут не о чем. Пошли, Юра. — Сергей Ермолаевич встал и принялся дрожащими пальцами застегивать пальто.

— Я останусь, — негромко ответил Юра, — я никуда не пойду.

Сашка с благодарностью посмотрел на товарища, потом взял из рук Сергея Ермолаевича палку и вновь усадил его на табурет.

— Не такой я трус, как вы думаете. Что я должен сделать?

— Вот это другой разговор, — обрадовался Сергей Ермолаевич. — Прежде всего помоги нам клуб подготовить к открытию. Надо все так устроить, чтоб ни одного мальчишку оттуда на рынок не потянуло. А в воскресенье дядю Васю обложим, как медведя в берлоге. Кузьма Кузьмич вот что предлагает…

Сергей Ермолаевич проверил, плотно ли прикрыта дверь, поманил к себе мальчишек и принялся что-то им нашептывать. И веселые лукавинки запрыгали в его глазах, и грозно зашевелились косматые, кустистые брови.

Какая-то смутная тревога не давала в последнее время покоя дяде Васе, заставляла его вздрагивать при каждом скрипе двери, по ночам поднимала с постели. А ведь все, кажется, шло как по маслу, и он сам цепкой рукой направлял события, и никаких неприятностей не сулило будущее.