Полиен Яковлев - Первый ученик
— Берите сами, — уже не скрывая злобы, ответил Самоха и, на всякий случай, стал так, чтобы их разделял стол.
— Ступку! Мерзавец! — окончательно багровея, заревел лопоухий и, видя, что Самоха даже не думает двигаться с места, шагнул к нему.
Тогда Самохин пустился вокруг стола.
— А! — закричал лопоухий. — Ты так?
И, схвативши тяжелый пестик, он запустил им в Самохина.
Самоха вскрикнул и упал.
— Что? — закричал лопоухий. — Будешь слушаться?
Самоха молчал. От острой боли и от обиды он не мог произнести слова.
Неожиданно вошел Карл Францевич.
— Кто здесь шумит? — спросил он строго. — Что случилось?
— Да вот, — сказал лопоухий, указывая на Самоху, — не слушается и дерзит.
Сказал и улизнул за дверь.
Карл Францевич посмотрел на Самохина:
— Первый день, а уже баловство. Мне такие служащие не нужны…
Превозмогая боль, Самоха осторожно поднялся на ноги.
— Что ты тут делал? — спросил Карл Францевич.
По давно укоренившейся, еще гимназической, привычке Самоха не хотел ябедничать. Еле разгибая спину, он ответил тихо:
— Так… Ничего… Я поскользнулся и чуть не разбил самую большую ступку, а этот (Самоха не знал, как зовут лопоухого)… рассердился и стал бранить.
— Что? — испуганно спросил Карл Францевич. — Самую большую ступку? А ты знаешь, сколько она, эта ступка, стоит? Она деньги стоит. Денежки. Первый день и уже… Этак ты через неделю всю аптеку побьешь. Косолапый!
Самоха молчал, а Карл Францевич стал внимательно обводить глазами комнату.
— Ты помни, — сказал он, волнуясь, — ничего не бери без спросу.
— Да я и не беру.
— То-то. И коробочка и пузыречек — все это денежки, денежки стоит. А ну-ка, — подошел Карл Францевич к Самохину, — выверни карманы.
Самоха опешил.
— Карманы? — переспросил он. — Зачем карманы?
— Ага, покраснел? Вот видишь, что значит чужое брать. Ах, какой же ты, братец мой…
— Я? Да я не брал.
— Выворачивай, выворачивай, милый мой; выворачивай!
Самоха пожал плечами и сердито вывернул оба кармана.
— А за пазухой? — спросил Карл Францевич и, не ожидая ответа, ощупал Самоху пухлыми пальцами-коротышками.
— Я… — сдерживая слезы, сказал Самохин. — Я…
— Ну, ничего, ничего, — стал успокаивать его Карл Францевич. — Вижу, ты честный пока. Пока честный. Иди домой. На сегодня довольно работать. Будешь получать восемь рублей в месяц. Ровно восемь.
Самохин хотел сказать: «Вы же сами обещали десять», но промолчал и, взяв фуражку, пошел домой. Шел и думал: «А что если этому лопоухому налить в калоши касторки? А Карлу Францевичу… Вот нарочно украду у него что-нибудь самое дорогое и спроважу в помойку или… отдам собакам…»
— Нет, воровать не буду, — решил Самоха. — Я лучше придумаю ему такое, что он… Надо посоветоваться с Володькой.
А дома, когда отец спросил его: «Ну как, Ванюша?» — он вздохнул и ответил:
— Ничего… Очень там интересно в аптеке… Ничего, хорошо, папа… Только Карл Францевич сказал, что не десять, а восемь.
— Восемь? — удивился отец и… в первый раз Нежно погладил сына по голове. — Эх, Ваня, Ваня… — сказал он.
А ночью, когда все уснули, отец долго рылся в кухонном шкафчике и, найдя-таки полкоробочки засохшей ваксы, принялся чистить Ванькины сапоги… Вычистил и осторожно поставил их возле его кровати…
НОЧНЫЕ ВСТРЕЧИ
Было часов десять вечера, когда Лебедев Петр, бывший репетитор Амосова, пришел домой. Скинув шинель, он молча прошел в свою комнату и зажег лампу.
— Мама, — спросил он, — никто не приходил?
— Ах, я и забыла, — сказала мать. — Спрашивал тебя какой-то мальчик.
— Мальчик?
— Да, подросток. Сказал, что еще зайдет.
Лебедев ждал Минаева Павла. В этом году они с ним кончают гимназию и часто занимаются вместе, засиживаясь до утра. Он сел у окна и задумался.
Мать несколько раз входила в комнату и заставала его все в той же позе.
— Я вижу, — сказала она, — ты озабочен чем-то. Лебедев встал.
— Не знаю, — вздохнул он. — не знаю, как быть дальше. Мне опять в репетиторстве отказали. Как мы будем с тобой сводить концы с концами? А кончу гимназию — надо ехать в Москву в университет. На какие деньги?
— За что же тебе отказали? — с тревогой спросила мать.
— Да все за то же, — махнул рукой Лебедев. — Не умею я притворяться и душой кривить. Опять донесли директору, что я «безнравственный молодой человек». Черт меня дернул сказать своему ученику, что никакого столпотворения вавилонского не было, что люди говорят на разных языках вовсе не потому, что их языки бог перепутал, ну и… Да ты сама знаешь, как смотрит на меня директор. Он вызвал сегодня меня в кабинет и сказал, что запрещает мне репетиторствовать. Станете, говорит, студентом, тогда пусть за вас отвечает университет, а пока вы у меня в гимназии, я требую благопристойности. Меня так и подмывало сказать ему какую-нибудь колкость, но я только махнул рукой.
— Какой же он дурак, — сказала мать. — Ну, прямо тупица. — Эх, мама, мама, вовсе он не дурак. Он знает, что делает.
На нас, на гимназистах, он свою карьеру строит. Благодаря полицейским замашкам он у начальства на хорошем счету. Да… Все это так… Но плохо то, мамочка, что опять нам с тобой весьма туго придется.
— Ничего, Петя, ты уж кончай гимназию, — сказала мать, — а я как-нибудь… Как-нибудь и на мои тридцать пять проживем, протянем.
И чтобы ободрить сына, она улыбнулась, сказала ласково:
— Знаешь, сегодня, я для тебя даже кофе сварила. Сейчас подогрею. Напьешься, тогда и садись за уроки.
И, стараясь казаться бодрой, она заторопилась на кухню. Лебедев с нежностью посмотрел ей вслед, догнал и поцеловал в седую голову.
— Эх, — сказал он себе, возвратясь в комнату — кончить бы скорей гимназию, получить аттестат зрелости, и распрощаться с этим проклятым Аполлоном Августовичем. А там…
И он вспомнил свои ночные беседы с Минаевым, мечты о том, как поступят они на медицинский факультет, будут учиться, участвовать в подпольных кружках, ходить переодетыми на заводы и, если нужно, то даже…
— Даже на баррикады! — сказал он вслух.
— Что? — спросила из кухни мать.
— Я говорю, мама…
Но в это время кто-то осторожно дернул звонок.
— Должно быть, тот самый, что, приходил к тебе, — сказала мать.
Лебедев открыл дверь и впустил подростка.
— Здравствуйте, — сказал тот. — Я к вам.
В полутемной прихожей Лебедев не узнал вошедшего, и только тогда, когда тот снял картуз, под которым вспыхнула рыжая шевелюра, он невольно воскликнул:
— Мухомор!
И, вдруг спохватившись, поправился:
— Простите. Токарев…
— Да я не обижаюсь. Мне даже нравится, когда меня зовут Мухомором, — сказал Володька. — Только, теперь уже некому так называть меня… Я к вам… По важному делу.
Лебедев удивился. Мухомор никогда не бывал у них в доме, да и возрастом он был много моложе Лебедева. В прошлом году он, Лебедев, был в седьмом, а Мухомор в четвертом.
— Садитесь, я слушаю, — подставил Лебедев Володьке стул.
— Я на минутку. Тут никого посторонних нет?
— Я и мама. Говорите смело. Что за таинственность?
— Вот, — вытащил Володька из кармана записку. — От Лихова.
— От Лихова? — насторожился Лебедев и быстро разорвал конверт. Прочитал и взволнованно заходил по комнате. Вдруг, подойдя к дверям, крикнул: — Мама, я ухожу.
Вошла мать.
Волнуясь, Лебедев стал поспешно надевать шинель и сказал:
— Часа через два вернусь…
На улице он спросил Володьку:
— Пойдем вместе?
— Нет, — сказал тот, — я домой. Я больше не нужен.
Лебедев подал ему руку.
— Ты извини, — сказал он, — я тебя даже и не спросил, как ты живешь, что делаешь!
— На литейном. Учеником, — коротко ответил Володька.
— Доволен?
— Как сказать… Доволен, конечно, но вот жалко все-таки, что не удалось учиться дальше. Да и с завода, того и гляди, уволят.
— Почему?
— Разве вы не знаете, что мой отец…
— Ах, да-да, — вспомнил Лебедев. — Слышал…
Попрощались и разошлись.
В конце Соборного переулка Лебедев остановился и внимательно посмотрел по сторонам. Ничего подозрительного он не заметил и быстро завернул за угол. Дойдя до первых ворот, он снова остановился и сделал вид, что отыскивает номер дома.
Из ворот вышел Лихов и, не глядя на Лебедева, шепнул:
— Пойдем.
Лебедев дал ему отойти, потом незаметно догнал.
— Я так и знал, — сказал Лихов.
— Что знал?
— Что ты придешь.
— Почему?
— Потому что… Короче, я не ошибся. Хочу напомнить тебе один разговор.
— Какой?
— Наш с тобой.
— О чем?
