Ганс Краузе - Али-баба и Куриная Фея
Али-баба умчался. Через минуту он уже возвратился обратно со Стрекозой. Пёстрая юбка Стрекозы развевалась на ветру. Ярко-зелёный джемпер плотно облегал статную фигуру девушки.
— Ты переоденешься в рабочий костюм и никуда не поедешь! — приказал заведующий хозяйством. — Достаточно, если в воскресенье кто-нибудь из вас отправится в больницу. В рабочие дни у нас нет времени. Дорога каждая минута. Ученики ведь и так работают лишь половину недели.
Глаза у Стрекозы стали круглыми. Она не знала, что сказать. Ребята зашумели. Они были возмущены.
— Герр Кнорц, Бауман просматривает наши дневники, это тоже важно, — упрямо заявил Факир.
— Что важно, я и сам знаю. Так дело не пойдёт! Кто недоволен, может жаловаться. Хоть самому господу богу!
Шум становился всё громче и громче.
— Жаловаться? Хорошо, мы будем жаловаться. Эй, Заноза, Рената! Даром, что ли, мы выбирали вас в бригадиры? Идите к директору! Этого мы не допустим!
Александр Кнорц с трудом сдерживался. Он весь кипел. Это настоящий бунт! Восстание! В прежние времена такого бы никогда не допустили. Всех бы примерно наказали. Зачинщиков удалили бы, а всю банду заставили стоять руки по швам. Да, в прежние времена было не так, не так… Он видит, что Рената и Заноза с высоко поднятыми головами идут в контору. Они хотят поговорить с директором, но Харнака нет.
— Что случилось? — Вместо Харнака неожиданно появляется Мукке.
Заноза рассказывает ей всё, что случилось. Ренате остаётся только время от времени кивать головой в знак согласия.
Мукке не задаёт лишних вопросов.
— Коллега Кнорц, пожалуйста, зайдите ко мне на минуточку.
Она зовёт заведующего хозяйством в контору. Через пять минут после этого Стрекоза получает разрешение на поездку в больницу.
— Алло, девочка! Передай от меня привет коллеге Бауману, — говорит Хильдегард Мукке.
Стрекоза утвердительно кивает головой. Ученики посмеиваются.
Кнорц чувствует, что его авторитет под угрозой.
— Что вы здесь околачиваетесь? — кричит он на учеников. — Лентяи! Расходитесь по своим местам! А ну, давай-давай!..
На этот раз его «давай-давай» действует. Вся компания, горланя, убегает.
Стрекоза одолжила у Бритты велосипед. Проезжая через Борденслебен, она внезапно заметила Куниберта Мальке, который несколько дней назад покинул интернат. Куниберт стоял с пустой кошёлкой под мышкой на рыночной площади и внимательно слушал разглагольствования болтливого уличного торговца, который без устали расхваливал всем встречным и поперечным патентованный консервный нож системы «Пфификус». Стрекоза остановилась.
— Алло, Профессор! — Она знаком подозвала Куниберта.
Тот робко приблизился.
— Добрый день, Кунибертик! Что ты здесь делаешь?
— Добрый день!
Куниберт в смущении размахивал кошёлкой.
— Ну как, учишься на портного?
Куниберт оттопырил нижнюю губу:
— Нет.
— А вообще-то ты где-нибудь учишься?
Куниберт отрицательно мотает головой.
— Ну ничего. Ты ещё устроишься. Я буду держать за тебя кулаки. Прощай!
Стрекоза поехала дальше. Перед окружной больницей она слезла с велосипеда и, взяв сумку с тетрадями, прошла в тихий больничный вестибюль с двойными стеклянными дверями.
Инвалид-привратник, прихрамывая, вышел ей навстречу.
— Сегодня приёма нет, фрейлейн.
Стрекоза не отступала.
— Я приехала из народного имения Катербург. Мне надо передать кое-что нашему воспитателю. Он лежит в сорок седьмой палате, на втором этаже. Это служебное дело, — сказала она важно.
— Ну ладно, иди. Только смотри, чтобы тебя не заметил главврач.
Стрекоза поднимается по лестнице и проходит через светлый коридор. Каблуки её стучат, хотя девушка изб всех сил старается производить как можно меньше шума. А вот и палата номер сорок семь. Бауман лежит в отдельной комнате. Его больная нога подвешена к какому-то сооружению, напоминающему виселицу. На ночном столике много книг.
— Входи, девочка. Бери стул и садись. Расскажи мне, что творится на белом свете. От скуки здесь можно с ума сойти!
Вальтер Бауман заметно повеселел. На время он забыл о боли. Он даже отпустил какую-то забавную шутку, над которой они вместе со Стрекозой смеются, как дети.
— Герр Бауман! Я только что встретила нашего Профессора.
Стрекоза рассказала, что Куниберт до сих пор ещё не учится.
Вальтер Бауман задумчиво слушает её. Он вспоминает 6 своём разговоре с матерью Куниберта. Это было как раз в тот день, когда с ним произошло несчастье. Он тогда наобещал фрау Мальке золотые горы. «Не беспокойтесь, фрау Мальке, — говорил он ей, — ваш мальчик будет хорошим портным. Мы его устроим. Я помогу вам в этом»… А теперь? Баумана мучит совесть. Ах, если бы он мог чем-нибудь помочь Куниберту! Ведь мальчик фактически остался на улице. Нельзя терять ни одного дня. А во всём виновата эта проклятая нога! Из-за неё он ничего, решительно ничего не может предпринять. А что, если…
— Послушай, девочка, сделай одолжение, — говорит Бауман, повернувшись к Стрекозе. — В ящике ночного столика лежит бумага. Моя вечная ручка тоже где-то здесь. Нашла? Попробуй, сможешь ли ты ею писать. Смелее! Нажимай как следует. Это перо ко всему привыкло. Видишь ли, мне бы хотелось подстегнуть людей, которые обязаны послать Куниберта учиться… Подложи книжку, чтобы тебе было удобнее писать. Ну как, ты готова?
Вальтер Бауман диктует, а Стрекоза пишет. Лучшей секретарши нельзя и пожелать. Перо так и бегает по бумаге. Девушка поглощена своим делом. Её щёки заалели, как маков цвет.
«В нашем имении коровы всегда болели панарицием. В прежнее время сам старик барон ничего не мог с этим поделать. Да и мы с тех пор не поумнели…» Слова Кабулке не выходили у Занозы из головы. «Какой он твердолобый, — сердился Заноза. — Старается представить дело так, будто панариций — это что-то вроде землетрясения, перед которым люди бессильны».
— Знаешь что? — решительно сказал он Факиру. — Если у Кабулке не хватает рабочих рук, нам, ученикам, надо самим испробовать эти дезинфицирующие ножные ванны.
— Если ты так считаешь, поговори с ребятами, — ответил Факир.
— Я? Почему я? Это должен сделать ты. Для чего же тогда мы выбирали тебя председателем Клуба юных агрономов? Созови заседание клуба. Клуб должен этим заняться.
И он не успокоился до тех пор, пока не уговорил Факира.
После ужина юные агрономы собрались в пристройке. Клуб был по-прежнему оборудован весьма скудно. С тех пор как Вальтер Бауман лежал в больнице, никто не заботился о том, чтобы достать для клуба мебель.
В комнате было холодно. Собравшиеся жались к чуть тёплой, отчаянно дымившей печке. Все озябли. Только один Заноза, которому надо было агитировать за дезинфицирующие ванны, вспотел.
— Перед нами стоит большая задача, — проповедовал он. — Если Кабулке увиливает от этого дела, мы сами должны покончить с микробами панариция.
Рената прервала его:
— Ты думаешь, Кнорц нам это разрешит?
— Кнорц? — Заноза энергичным движением руки отмахнулся от этого возражения. — Кнорц нас не должен интересовать. Нравится ему это или нет, неважно: мы будем делать дезинфекцию по вечерам, после работы.
— После работы? — возмущённо закричали некоторые ребята. — Хочешь установить в коровнике ночные смены! У каждой коровы — по четыре ноги. У ста коров — четыреста ног. Тогда нам лучше просто ночевать в стойлах!
Все рассмеялись.
Заноза презрительно посмотрел на недовольных.
— Если вы думаете только о себе, нам вообще не нужен клуб!
Председатель клуба Факир воспринял это замечание как личный выпад.
— Смотри на вещи реально. Что не годится, то не годится. Ясно? — сказал он.
Заноза вскочил с места:
— «Не годится, не годится»!.. Надоело слушать эту болтовню! Сони вы этакие!
И, оскорблённый, он выбежал из комнаты.
— Помешательство на почве панариция. Классический случай, — сказал Повидло.
Али-баба призывал на голову отчима все несчастья. «Хоть бы этот пёс сломал себе шею! — думал он. — Как жаль, что мне ещё нет восемнадцати лет! Тогда бы я послал Старика ко всем чертям. Проклятье! Теперь я даже не могу отдать долг. Надеюсь, Карл потерпит ещё немножко».
Неизвестно, передаются ли мысли на расстояние или это было просто случайно, но Али-баба, который в этот момент счищал во дворе грязь со своих резиновых сапог, почувствовал, что кто-то похлопывает его по плечу. Он быстро обернулся. Перед ним стоял Карл Великий.
— Ну, Али-бабище, как поживают мои десять марок? — спросил он.
— Фу-ты ну-ты! Я знаю… Э-э-э… я… я… уже хотел их отдать. Но… но у моего отчима не было денег заплатить за квартиру. Он одолжил у меня всю мою получку.
Али-баба не хотел говорить правду. Ему было стыдно за отчима, да и за мать, которая вышла замуж за такого пьяницу.
