Эдмондо Де Амичис - Сердце
— Боттини! — воскликнул, наконец, учитель, уставившись глазами в кирпичный пол, который солнечные лучи делали похожим на шахматную доску. — О, теперь я всё припоминаю. Ваша матушка была такая хорошая синьора! В первом классе вы одно время сидели на первой скамейке слева, около окна. Вот видите, как я всё хорошо помню. Я так и вижу перед собой вашу кудрявую голову.
Он еще немного подумал.
— А ведь вы были бойким мальчиком, помните? И даже весьма бойким. Во втором классе вы болели крупом. Я помню, как вы вернулись в школу после болезни, похудевший, закутанный в шаль. С тех пор прошло сорок лет, не так ли? Как хорошо с вашей стороны, что вы вспомнили своего старого учителя. И другие тоже приезжают меня навестить. Несколько лет тому назад у меня были мои бывшие ученики — один полковник, священники, разные синьоры.
Потом он спросил у моего отца, чем он занимается, и прибавил:
— Я рад, я очень рад. Благодарю вас. В последнее врем никто уже не приезжает меня навестить, и я боюсь, дорогой синьор, что вы будете последним.
— Что вы говорите! — воскликнул мой отец, — Вы выглядите таким молодцом, полным сил! Вы не должны говорить таких вещей.
— О нет, — возразил учитель, — видите ли вы эту дрожь? — и он показал на свои руки — Это дурной знак. У меня начали трястись руки три года тому назад, когда я еще преподавал в школе. Сначала я не обратил на это внимания, думал, что пройдет. Но оно не проходило, а становилось всё хуже. Наступил день, когда я не смог больше писать. Ах, какой это быт ужасный день, когда я впервые в жизни посадил кляксу на тетради своего ученика. Это было для меня ударом в самое сердце, мой дорогой синьор. Я продержался еще некоторое время, но потом не смог уже больше. После шестидесяти лет преподавания мне пришлось проститься со школой, с учениками, с работой. И это было тяжело, знаете, очень тяжело. После того, как я дал свой последний урок, все проводили меня до самого дому, устроили целое торжество, но мне было грустно, так как; я понимал, что моя жизнь кончена. В прошлом году я потерял жену и единственного сына, и у меня остались только два племянника в деревне. Теперь я живу на несколько сот лир пенсии! Я ничего больше не делаю, и дни кажутся мне бесконечными! Единственное, что мне осталось, это, видите ли, перечитывать свои старые школьные учебники, сборники, научные журналы и еще некоторые книги, которые мне прислали в подарок.
— Вот они, — указал он на свою маленькую библиотечку. — Здесь все мои воспоминания, всё мое прошлое… Больше у меня ничего не осталось на свете. — Потом он неожиданно весело прибавил: — Я хочу сделать вам сюрприз, дорогой синьор Боттини.
Он встал, подошел к столику и открыл длинную шкатулку, в которой лежало много маленьких пакетиков; каждый был перевязан веревочкой, и на каждом было написано число из четырех цифр. Немного поискав, учитель развязал один из этих пакетиков, развернул несколько слоев бумаги, вынул пожелтевший листок и протянул его моему отцу. Это была одна из его школьных работ, написанная сорок лет назад.
Наверху было поставлено: «Альберто Боттини. 3 апреля 1838 г.».
Мой отец сразу же узнал свой крупный ребяческий почерк и начал, улыбаясь, читать, но вдруг глаза его затуманились. Я вскочил и спросил, что с ним. Он обнял меня и прижал к себе со словами:
— Посмотри на этот листок. Видишь, это поправки, сделанные моей матерью. Она всегда поправляла мне буквы Л и Т. А последние строчки полностью написаны ее рукой. Она научилась подражать моему почерку, и когда я был очень усталым и засыпал над своими уроками, она заканчивала вместо меня работу. — Тут он поцеловал пожелтевшую страницу.
— Это, — продолжал учитель, указывая на остальные пакетики, — это моя память. Ежегодно я откладывал одну работу каждого из моих учеников, и вот они все тут, в порядке и под номерами. Каждый раз, что я их достаю и перечитываю по строчке то из одной, то из другой работы, на память мне приходят тысячи вещей, и мне кажется, что я снова живу в прошлом. А сколько передо мной прошло лиц, дорогой синьор! Стоит мне только закрыть глаза, как я вижу их, одно за другим, класс за классом, сотню за сотней, вижу мальчиков, из которых многие уже, должно быть, умерли. Многих я помню очень хорошо. Особенно хорошо я помню самых лучших и самых плохих, тех, которые, принесли мне больше всего радости, и тех, которые заставили меня пережить печальные минуты. Да, порядочно-таки было у меня и трудных учеников. Но теперь, когда прошло так много лет, я понимаю их и люблю всех одинаково.
Он снова сел и взял одну из моих рук в свои.
— А не помните ли вы, — спросил, улыбаясь, мой отец, — какой-нибудь моей проделки?
— Вашей проделки, синьор? — ответил старик, тоже улыбаясь, — нет, в данный момент не помню. Но это не значит, что вы никогда не шалили. Вы были способным мальчиком, очень серьезным для своих лет. Я помню, с какой любовью всегда смотрела на вас ваша матушка… Но как же это хорошо, как мило, что вы разыскали меня! И вам, должно быть, пришлось бросить все свои дела, чтобы приехать к своему старому учителю?
— Слушайте, синьор Кросетти, — живо прервал его мой отец, — я помню, как моя бедная мать первый раз привела меня, в вашу школу. Ей впервые приходилось расставаться со мной на целых два часа и оставить меня вне дома, на попечении чужого человека. Для этой любящей женщины мое поступлением в школу было первым моим шагом в жизнь, первым из целого ряда мучительных и необходимых расставаний. Жизнь впервые вырывала из ее объятий сына, и она знала, что он никогда больше не будет принадлежать ей полностью. Понятно, что она была взволнована, и я тоже. Когда она поручала меня вам, голос ее дрожал, и, уходя, она еще раз кивнула мне через окошечко в дверях, причем глаза ее были полны слёз. И в эту минуту вы помахали ей рукой, положив другую себе на грудь и как бы говоря: «Синьора, доверьтесь мне; будьте спокойны, вы можете положиться на меня». Так вот, этот ваш жест, этот взгляд, по которым я заметил, что вы поняли все чувства, все мысли моей матери, этот взгляд, который как бы говорил; «Не бойтесь, всё будет хорошо!» — и который как бы заранее обещал заботу, любовь, снисходительность, — я никогда не забывал его, он навсегда остался запечатленным у меня в сердце. Это воспоминание заставило меня сегодня утром покинуть! Турин и явиться сюда, чтобы через сорок четыре года сказать вам: «Спасибо, мой дорогой учитель».
Учитель не отвечал; он гладил меня по волосам, и рука его дрожала, дрожала, касаясь то моих волос, то лба, то плеча.
Тем временем отец рассматривал голые стены, бедную кровать, кусок хлеба и бутылку с маслом на окне и, казалось, думал: «Бедный учитель! После шестидесяти лет работы вот вся твоя награда!»
Но добрый старик был очень доволен и снова с живостью стал говорить о нашей семье, о других учителях того времени, о школьных товарищах моего отца. Одних он помнил, а других нет, и они оба подсказывали друг другу то одно, то другое.
Потом мой отец прервал этот разговор и пригласил учителя пойти с нами в город позавтракать.
Учитель с чувством отвечал «спасибо, спасибо», но, казалось, колебался. Мой отец взял его за обе руки и еще раз повторил свою просьбу.
— Но как же я буду есть, — ответил старик, — этими слабыми руками, которые так страшно трясутся? На меня неприятно будет смотреть!
— Мы поможем вам, — успокоил его отец.
Тогда он согласился, покачивая головой и улыбаясь.
— Какой сегодня хороший день, — сказал он, закрывая за собой дверь, — чудесный день, дорогой синьор Боттини, я буду помнить его до самого конца своей жизни.
Мой отец взял учителя под руку, дал руку мне, и таким образом мы спустились по тропинке. По дороге мы встретили двух босоногих девочек, которые гнали корову, а потом мальчика с огромной охапкой соломы на плечах. Учитель объяснил нам, что это две школьницы и ученик второго класса; по утрам они пасут скотину и босиком работают в поле, а вечером надевают башмаки и идут в школу.
Был почти полдень, и больше мы никого не встретили.
Через несколько минут мы дошли до харчевни, уселись за большим столом, посадив учителя посередине, и принялись за завтрак.
В харчевне было тихо, как в монастыре.
Учитель очень оживился, и от волнения у него еще больше задрожали руки, он почти не мог есть. Мой отец резал ему мясо, ломал на кусочки хлеб, солил кушанье, а для того, чтобы пить, старику пришлось свой стакан держать обеими руками.
Учитель с жаром говорил о книгах, которые читали в дни его юности, о тогдашних занятиях в школе, о том, как его хвалило начальство, о новом уставе, введенном за последние годы, и всё это с сияющим от радости, раскрасневшимся лицом. Он говорил веселым голосом и смеялся почти юношеским смехом.
А мой отец всё смотрел и смотрел на него, с тем самым выражением, с каким он смотрит иногда на меня дома, задумчиво улыбаясь и наклонив голову на одну сторону.
