Вадим Фролов - Невероятно насыщенная жизнь
— Он… — я вдруг замялся, — он-то, ну, это самое… И тут я разозлился на себя до чертиков — что я, в самом деле! — Он милиционер, участковый, — сказал я решительно. — Вот!
Она удивленно посмотрела на меня, вдруг фыркнула, но сразу прикрыла рот рукой.
— Чего смеешься? — сказал я зло и презрительно. — Не у всех же родители — профессора.
Сказал я это сердито, а самому ужасно обидно стало. И эта не лучше, подумал я, махнул рукой и добавил, что все, мол, они одинаковы — девочки эти — им только профессоров да полковников подавай.
Тут она разозлилась.
— Ты что? Совсем полоумный? Да? — спросила она. — Ты за кого меня считаешь?
Я молчал. Она со злостью дернула меня за рукав.
— Чего молчишь? — крикнула она. — Я ведь засмеялась потому, что вспомнила, что тебя милиционер за плечо вел. Я ведь не знала… Это твой папа был?
— Ну, папа, — сказал я, — а ты и рада была: с милицией Половинкина увидела. И всем раззвонила.
— Так я же не знала… — сказала она виновато.
— А надо было узнать вначале, а потом уже ляпать, — злился я, но на душе стало немного полегче. — А теперь еще и хихикает…
— Ну, прости, — сказала она, — я действительно глупо сделала. Я тогда на тебя… зла была.
— Зла была, — ворчал я. — Все вы такие — разозлитесь ни за что ни про что, а мы отдувайся.
— Ну, я ребятам скажу, что ошиблась, — сказала она смирно, — и хочешь, при всех перед тобой извинюсь? Хочешь?
Я про себя, конечно, радовался, но меня уже занесло, и я не мог остановиться.
— Вот так, — продолжал я ворчать, — сперва пакость сделаете, а потом: «Извините, пожалуйста, мы не хотели, мы хорошие, сю-сю-сю да сю-сю-сю», а что человек из-за вас страдать должен, — я ударил себя кулаком в грудь, — это вам хоп што! — Сказал и подумал: «Ну чего я плету, дурак!»
— Слушай, Се… мен… — сказала она спокойно, но я заметил, что она уже заводится, — я ведь сказала, что виновата и извинюсь. Мало тебе?
Ну, что ты будешь делать, я с ней действительно совсем дурным становлюсь. Мне бы засмеяться и сказать: «Ладно, Машка, чепуха все это, давай пять, и все в порядке», — но я продолжал бубнить свое. Нравилось мне, что ли, что она передо мной извиняется? Может, мне хотелось, чтобы она из-за меня расплакалась? А? Может, и хотелось, дураку такому! Наверно, хотелось. И я ворчал, как столетняя бабка. Она слушала, слушала, и, конечно, ей надоело.
— Ну, хватит! — сказала она резко. — Не хотела я на этот раз тебе говорить, но ты ворчишь и ворчишь, как древняя старуха. Ну, я виновата. Но ты-то сам? Почему ребятам не сказал, что я ошиблась? Почему струсил и ушел? Гордость заела? А может быть, не я, а ты своего отца не уважаешь? Видно, так и есть, раз постеснялся сказать тогда, да и сейчас мне сказать постеснялся. Я же видела. Эх, ты! Какой ты р-р-рыцарь?! И за что тебя моя бабка любит, не пойму. Я думала, что ты настоящий мальчишка, а ты… Я ведь именно к тебе, к тебе с этим делом пришла, а ты… — Она презрительно усмехнулась и махнула рукой. — А ты не лучше этого… Ап-пология или… — Она не договорила, резко повернулась и пошла из садика. А я, как истукан, остался сидеть на скамейке.
Так и надо. Разворчался, расскрипелся, расшипелся, разобиделся. Человек, хороший человек тебе руку протянул, а ты… Я вскочил со скамейки и бросился догонять Машу, но она как сквозь землю провалилась. Я бегал по улицам, ворочая головой направо-налево, чуть шею себе не свернул, искал не хуже нашего Повидла, только что землю не нюхал. Не было ее. И я решил пойти к ней домой и попросить прощенья. Я быстро шел по Некрасовой, и вдруг меня кто-то сверху окликнул. Я задрал голову и увидел в окне второго этажа дома, мимо которого шел, Маргошу — Маргариту Васильевну, нашу классную руководительницу.
— Сеня, — сказала она тихо и приложила палец к губам, — зайди-ка, Сеня. Второй этаж, квартира двадцать пять.
Она сама открыла мне дверь, взяла за локоть и, ничего не говоря, проводила в комнату, слегка подтолкнула в спину и ушла, притворив дверь. «Это что еще за номера», — подумал я и тут заметил Машу. Вот куда она провалилась! Она сидела на диване и… и… плакала. Честное слово, плакала! «Ну вот, добился своего, подлый ты тип, Половинкин, — подумал я. — Что теперь делать будешь… рыцарь недоразвитый?»
— Маша, — тихо сказал я. — А, Маша.
Она подняла голову и сразу вскочила с дивана. И такая она была… прекрасная. И слезы у нее сразу высохли. И глаза сверкали, как молнии. И такая она была стройная. И такая гордая. И такая…
— А, явился — не запылился, телепатии несчастный, — сказала она гордо, как королева Анна Австрийская в «Трех мушкетерах».
— Не плачь, Маша, — сказал я печально и встал на одно колено.
— Поднимись, мой верный друг, — сказала она ласково.
Фу-ты! Ни на какое колено я не вставал, а стоял перед ней, как пень, и не знал, что делать. И не говорила она мне «мой верный друг», а сказала:
— Откуда ты взял, что я плачу?! Не из-за тебя ли прикажешь плакать? Телепатик ты несчастный!
— Я не несчастный, — сказал я скромно. — А что такое «телепатик»? Это тоже вроде «а-мо-раль-ной личности»? Или похуже? — спросил я и вдруг почувствовал, что улыбаюсь во весь рот.
— Он еще смеется! — закричала Маша, схватила с дивана подушку и запустила в меня.
Подушка попала мне прямо по носу, и от неожиданности я сел на пол, и тут вошла Маргоша. В руках у нее был чайник и блюдо с чем-то.
— Ну, я вижу, что вы нашли общий язык, — сказала она весело. — Давайте пить чай. Мама испекла чудеснейшие, наивкуснейшие пирожки.
— Нет, — сказала Маша, — он не будет пить чай. Я буду, а он не будет.
— Почему же? — удивилась Маргоша.
— У меня с ним нет… общего языка, — сказала Маша, М. Басова, — и никакие… яблоки ему не помогут. Даже антоновские. Он уйдет. У него дела.
— Не уйду, — сказал я. — Не уйду.
— Уйдешь! — сказала Басова и запустила в меня другой подушкой.
На этот раз я увернулся. «Ну и ну, — подумал я, — даже Маргоши не стесняется. Вот это характер! Мне бы такой». И я решил выдержать все, пусть она хоть стульями кидается.
— Вы ее извините, Маргарита Васильевна, — сказал я, — она… нервная.
— Ладно уж, — сказала Маргарита Васильевна серьезно, — раз ты просишь, извиню. Но, конечно… Александр Македонский великий полководец, но зачем же…
— …подушками швыряться, — вдруг совершенно спокойно сказала Маша. — Вы простите, Маргарита Васильевна. Я больше не буду, но пусть он уйдет.
— Маша, — сказала Маргоша довольно строго, — не кажется ли тебе, что все-таки в этом доме хозяйка я?
— Извините, Маргарита Васильевна, — сказала Басова сокрушенно, — я действительно себя нетактично веду, но этот… телепатик кого угодно из себя выведет. Я в другой раз зайду. Пусть он чай пьет. Он, наверно, чай тоже любит. — И она пошла к двери.
Нет, слабак я, не могу с ней бороться. Была бы мальчишкой — влепил бы оплеуху хорошую, и все. Нет, не надо, чтобы она мальчишкой была, не надо.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал я, — у меня и верно дела.
— Ага! — закричала Басова. — Вспомнил?
— Вспомнил, — сказал я и пошел к двери.
Маргоша посмотрела на меня, как будто хотела что-то спросить, но у меня вид был совершенно спокойный и даже равнодушный, и она ничего не спросила.
— Ну, если дела, что ж, — сказала она, — не задерживаю. Но ты заходи. — И пошла за мной.
— Он обязательно зайдет, — сказала Басова, — он любит в гости ходить.
— Хватит, Маша, — сказала Маргарита Васильевна немного сердито.
— Извините, — сказала Маша.
— Ты что-то сегодня слишком часто извиняешься, — сказала Маргоша, — ну, ладно, мы с тобой еще поговорим.
Я посмотрел на Басову. Она смущенно наклонила голову, но мне показалось, что она улыбается. Рада небось, что опять меня допекла. Хорошо! Я тоже упрямый.
Маргарита Васильевна пошла меня провожать, но Машка остановила ее.
— Можно я его провожу? — спросила она.
Маргарита Васильевна посмотрела на нее внимательно, потом чуть-чуть засмеялась.
— Коридор пустой, — сказала она, — подушек там нет. Иди проводи.
В коридоре Басова сказала мне, чтобы я ничего не говорил отцу.
— Почему? — спросил я.
— Он ведь тоже… милиция, — сказала она, — а Венька просил.
— А я с ним не как с милицией говорить буду, а как с отцом, — сказал я, хотя и не стоило с ней разговаривать как ни в чем не бывало. Но я решил, что для нее это самый верный метод: если с ней, несмотря на все ее штучки и закидоны, разговаривать, как будто ничего и не было, — это ее с толку сбивает, и она… А впрочем, ничего ее с толку не сбивает. И всегда она сама по себе.
— А с ним можно не как с милицией? — спросила она.
— А почему нельзя, — сказал я и осекся. В самом деле, можно с моим отцом как с товарищем говорить? Что-то не получалось. А может, это я не пробовал? Да нет, вроде пробовал. Не знаю…
