Радий Погодин - Рассказы о Ваське Егорове
Никогда не напишет Васька играющего во дворе на кларнете Женю Крюка, это сделают многие, расселив ночных кларнетистов по экранам, стихам и рассказам. Васька слышал звук переливчатый. Он пробудил его. Васька знал — так звучит охра.
Васька поднялся. Было совсем светло. Низкое еще солнце вызолотило верхние окна напротив. Тихо было.
Но вот где-то у Тучкова моста прогудел пароход.
Васька не удивился, что палитра и кисти чистые и пол подтерт.
Он взял светлую охру, слегка разбелил ее и, добавляя цвет, какой ему чувствовался нужным, написал землю. На переднем плане нарисовал кистью два белых круга на ножках — и земля покрылась одуванчиками. Лошади он удлинил шею, отеплил и высветлил живот, и она как бы вознеслась, как бы воспарила, вобрав в себя цвет земли и цвет одуванчиков. Васька накрасил на ее груди светло-сиреневое пятно и такой же цвет пустил в небо. Лошадь стала похожа то ли на антилопу, то ли на странного жирафа, но и на коня, удивленного и еще не осознавшего данную ему Васькой свободу. И небо Васька сделал охристым, темнеющим кверху. Все на картине клубилось, как бы самозарождалось, еще не из цвета, но из плазмы, несущей цвет. А на горизонте среди пологих холмов, просто намеченных кистью, стоял похожий на бутылку вулкан. И кратер был обозначен неровным кружком, и кружок этот был голубым, как глаз.
А на лошади, на одной ноге, отведя другую ногу в сторону, как балерина, стояла Нинка. И в руке держала букет цветов.
Васька поставил кисти в банку с водой. Вымыл руки, разделся и лег. На улице уже громыхали трамваи, а будильник остановился.
Васька лежал и не смог сомкнуть глаза, так их резало. Словно песку в них швырнули. Единственное, что утишало боль, была неподвижность.
— Правильно, что ты не сделал цветы красными, — сказала Нинка.
— Правильно, — согласился он.
И кто-то третий, всхлипывая и сморкаясь, горестным голосом произнес: "Господи, слад ты мой — Нинушка. Вылитая. Как живая... Нинушка, спаси ты его, дурака, спаси. Афоня-то, видишь, не смог. Убийства в нем еще много, Нинушка..."
Васька скосил глаза — из комнаты, утирая слезы, выходила Анастасия Ивановна.
Маня и ее мачеха шли по набережной медленно и молча. Ирина уговорила Маню пойти к Ваське — извиниться. Маня согласилась было, но сейчас как опомнилась:
— Не пойду, — сказала. — И не настаивай. Что я ему скажу?
Шли они мимо фрунзенских шлюпок, мимо памятника Крузенштерну, мимо громадного адмиралтейского якоря, лежащего на спуске к воде, и мимо такого же якоря, но закопанного.
Над мостом Лейтенанта Шмидта сияла шапка Исаакия.
Ирина ковырнула носком туфли проросшую между камнями траву.
— Маня, ты действительно не знаешь, из-за чего Оноре с Исаакия бросился?
— Не знаю...
От раздавленной травы на булыжниках оставались мокрые пятна. Они быстро высыхали, хотя камни еще не успели прогреться.
Ирина закурила.
"Что она так много курит? Интересно, любит она моего отца? Нет, наверное. Просто махнула на все рукой: хоть старый, но все-таки муж". Маня вспомнила своего матроса. Звали его Константин — Костя. Он был ласков и очень напорист. Все, что касается дел любовных, он называл спортивными терминами. Мане это так нравилось. "Что такое любовь, знаешь? — спрашивал он, царапая ее губы своими шершавыми воспаленными губами. — Это игра в одни ворота".
Где они только не ухитрялись "прислониться", как говорил матрос: на крыльце Эрмитажа, там, где атланты, в Зоологическом музее, у памятника "Стерегущему", под Александрийским столпом...
Комок подступил Мане к горлу — но ведь ей это так нравилось!
— Маня, может быть, сходим? — спросила Ирина. Маня ответила торопливо:
— Нет, что ты... — Роняя мелочь, достала смятую пачку папирос "Норд" из кармана. "Что я так много курю?"
Васька проснулся от ощущения, что в комнате что-то происходит. Глаза не открыл — лежал, слушал.
— Воображение, молодой человек, именно воображение высвобождает громадную творческую потенцию личности, — говорил кто-то, немного рисуясь.
— Он солдат, ему и писать в первую очередь нужно солдата. Может быть, тогда ему станет проще.
"Это Сережа. Уже с работы пришел. Уже вечер", — Васька спустил ноги с кровати — на стуле посреди комнаты сидел тот старик с Гороховой улицы, с зеленоватыми седыми волосами. У стола Сережа — покусывал губы, смотрел на картину.
Старик улыбнулся Ваське, словно Васька и не хамил ему.
— Меня ваша очаровательная соседка впустила. — Старик кивнул на картину. — Любопытно и неожиданно.
Васька встал, не одеваясь прошел старику за спину. Он вдруг понял, что и спал с этим желанием — посмотреть на картину, что и пробудило его это желание.
Ваську сотрясала дрожь. "Любопытно и неожиданно" — для старика. Для Васьки — чудо.
"Нинкина картина" — про себя он ее так называл — жила сама по себе, в каком-то медленном многоцветном кипении. Картина пугала Ваську мыслью: имеет ли он к ней какое-нибудь отношение? Ведь вторую, даже приблизительно такую, ему не сделать ни в жизнь, даже не скопировать эту, а ведь истина и красота живут повторениями...
И не верил Васька, что это он ее написал.
— Не верите? — спросил старик.
— Не верю. И не знаю, как это вышло.
— Было бы грустно, если б вы знали.
Старик повел глазами по коврам, висящим на стенах.
— Забавно, — бормотал он. — Забавно.
А Серёжа видел кирпичную осыпь, рояль, торчащий как сломанное крыло ночной птицы, и золото закатного солнца в осыпавшихся на асфальт стеклах. Слышал Сережа звук ее каблуков в тишине.
— Вы не возражаете, — спросил вдруг старик, — если я пойду куплю водки и колбасы? У меня мясные талоны не отоварены.
Васька покраснел, как если бы встретил Анну Ильиничну.
— Вы же только по праздникам.
— Сегодня праздник, — сказал старик.
Сережа вскочил.
— Я схожу. — В его ушах выла бомба.
Но, заглушая этот цепенящий звук, во дворе зачмокал футбольный мяч. Новые мальчишки, став в кружок, лениво перебрасывали его, стараясь не промахнуться.
Егоров Василий, бывший солдат, нынче студент-живописец, шагал берегом. Волосы коротко стрижены, череп крепок, сух, лицо спокойно, бледно. Брови подвижны, как у юного дога. Взгляд настойчив.
Ох, земля — на земле вода. Глянешь в воду, как в небо.
Реки — речушки — ручьи с земли переходят на небеса, с небес снова на землю.
На земле поля. На земле холмы. Растут меж холмов елки, похожие на вдов.
По речным берегам бездомные яблони. Спелые яблоки падают. Земля вокруг яблонь влажная, будто от слез. Яблони эти бездомные не от войны — от прежней разрухи. Наслаивается разруха на разруху, и падают, падают яблоки. Какая-то в них стылость, как в разбитых фарфоровых чашках.
Васька Егоров шагал из деревни в деревню — глядел. Живописцу надо глядеть.
Крыша вызолочена свежей щепой — значит, пришел мужик. Надолго ли? Война придала солдатам большую скорость — катят они мимо родных деревень. Говорят грубые слова. Ищут сами не зная что. Даже семейный мужик и тот приедет домой, раздаст гостинца, поживет на пустой картошке и начинает кумекать, как бы ему в город перескочить, в квартиру с паровым отоплением. А парню — ему на кой черт развалившаяся изба со сверчками? На кой черт те березки и та черемуха? Парень хлебнул каких-то иных дрожжей. От поэтической нищеты ему теперь тошно. Хочется чего-то, хочется... Чтобы у Ей белье дамское, духи бесстыдные и радиола.
И чтобы пятки у Ей были розовые, непотрескавшиеся! Пианино с подсвечниками. А на стенах родители. И пейзажи.
Но лень.
Засасывает пустая картошка.
За бугром впереди раздались выстрелы, грохот, скрежет. Трактор, решил Васька. Где трактор, там и табак. У Васьки от желания курить губы истрескались, как в зной.
Тропа огибала бугор. На его крутых склонах, как бородавки, торчали камни. Дальше, на ровной поляне, от бугра до обрыва в озеро, стояли кресты. Голенькие. По шнуру.
Прямо под бугром трясся трактор. У его ржавого заднего колеса, трактор был стар, орали, размахивая руками, два парня в кирзовых сапогах.
— Ревматизм у него! — орал тракторист. — Говорю — побеги. За полчертом!
В согласии с трактористовыми словами трактор чихнул дымной вонью, забренькотал разболтанным крепежом и заглох.
— А я тебе бригадир! — орал второй парень. — Я тебе не для беганья. Он глохнет, зараза, а ты устраняй. И нету вопросов.
Бригадир имел вид обглоданного селедочного хребта с головой костистой и неудобной. В глазах его остановились навек бессилие и бесстрашие.
— Пашем? — спросил Васька, улыбаясь сочувственно.
Парни ответили:
— Пьем.
Тракторист протянул Ваське кисет. Правая рука его была без кисти. Но все же, когда Васька насыпал табаку на газету, тракторист сам себе крутил самокрутку и прикурил сам, и Ваське прикурить дал. И пока он все это проделывал, бригадир смотрел на него с жалостью и любовью, потом трубно высморкался и сказал:
