Сусанна Георгиевская - Тарасик
С откидного столика медленно (цепляясь дном о скатерть) сползала кружка. От страха и удивления кружка раззявила свой круглый большой алюминиевый рот.
«Ой-ой! Не хочу! Дзинь-дзинь-дзинь! Чего же это?» — как будто бы причитала она. И вдруг затихла и опрокинулась, уронила ложку. Раз! — и она полетела на пол.
Коридор, примыкавший к каюте, раскачивался так сильно, как будто бы он был вовсе не коридором, а лодкой на чертовых горах в московском парке культуры и отдыха.
«Где я? Кто я? А может, я попросту отравилась в танке?!» — подумала мама.
Она крепко, изо всей силы стискивала щеки ладонями, ударялась плечами то об одну, то о другую раскачивающиеся стены.
«А почему меня ноги не держат? Я, наверно, с ума сошла?! Надо вспомнить, сейчас же попробовать вспомнить все по порядку: боцман меня тащил на канате. А потом я упала на палубу. Он меня тащил. Меня! Я!.. Я!.. Хорошо. А кто же такое «Я»?
И вдруг сквозь бред и сильную тоску качки мама услышала, будто спросонок, едва различимые, далекие бегущие шаги.
«Наверное, что-то случилось с танкером! — догадалась она. — Может, шторм? Но ведь я же хотела, чтобы был шторм! Я даже дразнила нашего боцмана: «Скажите-ка, боцман, а я дождусь наконец штормяги?» А почему я тут, как в закрытой коробке?.. Куда подевались люди? Где боцман?!»
— Боцма-а-ан!..
«А вдруг я осталась на танкере совсем одна?»
— Това-а-арищи!..
Она крикнула это с такой детской силой страха и горя, что сама удивилась звуку своего дрожащего голоса.
«Я должна сейчас же выйти на палубу! — стискивая зачем-то ладонями щеки, приказала она себе. — На палубу!..»
— Лю-ди-и-и!
— Люди-и-и!.. Товарищи-и-и!.. — закричала мама. И, преодолевая дурноту, слепо нашарила ступеньки трапа ослабевшими тряпичными ногами.
Вот они — двери, которые ведут вверх.
Навалившись на них всей тяжестью своей, мама принялась их толкать от себя. Но двери не хотели поддаться и выпустить ее. (Может, с той стороны их держал ветер и он был сильнее мамы?)
Танкер качает. Мама срывается с трапа, падает и больно зашибает голову о ступеньку. Она вцепляется пальцами в лежащую на полу дорожку. Но дорожка вырывается из ее рук. Маму перекатывает из стороны в сторону. Ее подкидывает, как щепку.
И вдруг качка стала тишать.
«Идем ко дну», — догадалась мама.
И коротко, ярко, как молния, сверкнул перед ней один час ее жизни. Один-единственный. Почему именно он? Кто знает.
Она ждала своего Богдана под большими часами на площади. Так долго ждала, что закоченели ноги. На улице продавали первые букетики фиалок. Поискав у себя в кармане, она нашарила рубль пятьдесят копеек, подумала и, вздохнув, купила букетик. Долго держала она букетик в руке. Пристально вглядывалась в лица людей, которые выходили из метро. Измялись стебли в ее горячей ладони. От них побежал сок и запахло травой. А мама все стояла, переступая с ноги на ногу, и уже забыла, чего она ждет, и уже совсем перестала надеяться.
Ничего! Сейчас она вернется к себе в общежитие, напьется чаю и ляжет спать.
И она поехала домой: вошла в метро, и механическая лестница понесла ее вниз, к поездам.
И вдруг среди людского потока, который катил ей навстречу, мама увидела его. Он был в меховой шапке.
Она сказала:
— Богдан! — и заметалась на ступеньке (как будто можно было перелететь через перила).
— Ты с ума сошла! — закричали на нее люди. — Ты что, с цепи сорвалась?! Зачем ты толкаешься?!
— Соня!
— Богдан!
И лестница понесла их в разные стороны. Спустившись вниз, мама кинулась к той лестнице, которая ехала наверх.
— Соня!..
— Богда-а-ан!.. Богда-а-ан!
— Соня-а!
И опять их развели механические лестницы. Приехав наверх, мама принялась ждать. Она ждала долго. Но, должно быть, он ждал ее внизу.
И снова, во время полета лестниц, их голоса встретились.
— Жди! — закричал он очень сердито. (Как будто она была виновата в том, что лестницы разъезжались в разные стороны.)
— Жду!
…И она ждала. Вертелась в водовороте людей, которые спешили к поездам и толкали ее до тех пор, пока ее выдернула из этого потока сердитая и сильная рука.
— Черт знает что! — сказал он ей.
И, крепко держась друг за дружку, они покатили вверх, на общей лестнице. Он целовал ее глаза, щеки, гладил плечи, как будто навечно ее потерял и снова нашел. Встречная лестница веселилась. Пусть! Соня и Богдан крепко держались за руки.
Он был на всем свете самым главным для нее человеком. Ее семьей. Ее братом и сыном, потому что тогда еще не родился на свет Тарасик.
— Богдан, отчего ты в меховой шапке? — спросила она. — На улице жарко… Отчего ты в меховой шапке? — и протянула вперед руку. От ее руки еще пахло раздавленными травинками.
— Авра-а-ал! — закричал он в ответ чужим и острым голосом.
Мама опомнилась, медленно поднялась с полу, пригладила волосы и твердо зашагала по трапу на звук далекого голоса, который крикнул: «Авра-а-ал!»
Глава восьмая
Мама рванулась в темноту вместе с распахнувшейся дверью. Ветер, видно, ждал ее. Он обрадовался, дунул ей в рот и стал отдирать ее руки от поручней двери.
Ветер! Он бывал осенним, летним и зимним. Звался ветром и ветерком. Тарасик его называл «ветрякой». Моряки прозвали его «ветрогоном».
А жил он за стенами домов, за горами, долами, в лесу и в поле. Жил тихо. Был смирным и добрым. Но вот сорвалась с цепи его ветряная душа.
И он сделался штормовым.
Дверь захлопнулась. Будто привязанная к ней веревкой, мама шмякнулась с размаху о поручни затылком. Она задохнулась и стала тянуть на себя дверную ручку. Но двери опять не захотели поддаться и выпустить ее.
Еще недавно мама слышала издалека на палубе голос человека. Кто-то крикнул: «Аврал!»
…Почему же теперь она одна в темноте?
Темнота дрожит и колеблется. Печально горит над палубой желтоватый огонь электрической лампы, но света не дает — светит сам по себе, одинокий, как этот танкер посреди большого моря, как мама Тарасика, которая держится из последних сил за поручень двери.
Трещит танкер. Между морем и небом — вода… Подхваченная ветром, она сечет ванты и мачты.
Устойчивый, как поплавок, танкер выплывает опять, кряхтя и подрагивая.
Ветер как будто бы выдувает воду с самого дна моря. Она нависает над судном. И рушится. Опрокидывается. Ударяется. Бьется.
Мокрая тяжелая горсть отдирает маму Тарасика от ручки двери.
Сейчас ее слизнет море.
— Тарасик! — плача, говорит мама.
А море ей отвечает:
«Но ведь ты же хотела увидеть шторм? Хотела стоять одна в темноте, хотела захлебываться водой, хотела, чтобы она заливала твои глаза, волосы, платье».
Так вот он, шторм!
В последний раз ты увидишь сейчас над палубой светлую точку и пойдешь на дно моря со своей любовью, желаниями, доверием, обидами. Станешь медленно вертеть в ледяной воде руками и скажешь воде: «Тарасик!»
Сколько же времени прошло с тех пор, как, проснувшись от качки, мама заметила, что со стола соскальзывает алюминиевая кружка?.. Сколько времени прошло с тех пор, как, натянув на себя куртку, она пошла шататься по коридору и ушибать об стенки голову?
Должно быть, не десять минут и не двадцать, а целая большая жизнь, потому что она успела припомнить и Богдана и Тарасика, успела догадаться, как сильно любила и любит своего сына и его папу, успела восхититься тем, как пахнут фиалки, и увидеть себя под большими часами на площади.
Она вспомнила все, что так сильно любила. И успела горько оплакать себя.
Она плакала над каждой дождинкой, искоркой, которую ей довелось хоть раз увидать.
В голове у нее что-то билось тяжелыми ударами, похожими на тиканье маятника.
Она уже не вставала больше, а только чуть-чуть поднимала голову, когда волна отступала от палубы. Но все еще крепко держалась за скобу дверей.
Сейчас разомкнутся ее пальцы, и вода поволочет ее за собой.
Ни о чем не думая, не дошагав своей земной дороги, кружась и булькая, пойдет она на дно моря, туда, где живут осьминоги, глубоководные водоросли и желтые ракушки.
— Багро-о-ом! — услыхала мама голос человека на левом краю палубы.
Все вокруг стонало, шумело и охало. У борта танкера начал опять копиться вал. Волна вот именно что копилась, как копится после выдоха вдох у человека.
Танкер накренился.
Казалось, что волне не удержаться так высоко, что так на самом деле не бывает и быть не может, чтобы вода стояла дыбом. Не камень же, не дерево она!..
Кто это? Что это?
Поперек палубы волочится какой-то человек. Он обвязан веревкой. Его неподвижные, как будто мертвые руки в темных рукавах кителя обхватили другого человека, поменьше, в залитой водой стеганке.
И вдруг в тусклом свете палубного огня она признала Минутку. Он полз и тащил за собой впередсмотрящего — стажера Сашу.
