Шандор Тот - Второе рождение Жолта Керекеша
— Жолти, ты, наверное, болен, — как будто из густого тумана, донесся до него голос Магды.
Она говорила что-то еще, но Жолт уже ничего не слышал, он лишь чувствовал, как прохладная ладонь мачехи поглаживает его руку.
Снова он остался один и в раздражении бросился на тахту. За плотно прикрытыми веками судорожно метались глазные яблоки. «И меня, и меня скоро выкинут из игры. Я же совсем не в форме».
Глава VI
ЗАИКАНИЕ
Ждали, должно быть, чуда. В июне, во всяком случае, еще была надежда, что Жолт не провалится ни по одному предмету. Члены семьи доктора Керекеша, недостаточно информированные, радовались заранее. Беата сияла.
— Дядя Тиби, — говорила она, — у Жолти не будет ни единого колышка!
— Колышка? Какого колышка? — слегка пошатываясь, спрашивал Тибор. — Что ты меня, кузнечик, разыгрываешь?
— Это значит, — пояснил «кузнечик», — что Жолт перейдет, не провалится.
— Неужели? Это прекрасно! А с какой стати ему проваливаться? Он ведь умница, он же бесценный мальчик! Мой племянник!
— Но он, бедненький, очень долго болел.
— Да, я слышал, что какой-то хулиган его напоил.
— Так это же было давно!
Жолт, бледный как мел, слушал разговор Тибора и Беаты. На его застывшем, казалось, даже сонном лице неестественно резко темнели густые брови и синеватая черточка пробивающихся усов. Время от времени он делал нервные глотательные движения, очень быстро, одно за другим, и его худенькая шея вздрагивала.
— Иди, Жоли, поешь!
— Я провалился, — сказал Жолт едва слышно.
И глаза его потухли.
— Да? — с ужасом спросила Беата. — Нет, это неправда. Магда же узнавала. Ты сочиняешь, Жоли. Ты просто шутишь. Чтоб меня посмешить. Правда?
— Можно и посмеяться, — сказал Жолт угрюмо.
— Но я не смеюсь, ведь нет ничего смешного, если ты не смог перебраться через эту… как ее… из колов ограду.
— Через частокол, — поправил Жолт.
— Но ведь это неправда? — с пылающим лицом, растерянно, умоляюще говорила Беата.
— Правда. Я провалился. Зато папа… папа не провалился.
Беата вертела головой, склоняя ее то вправо, то влево и пытаясь увидеть на мрачном лице Жолта хотя бы проблеск надежды.
— Папа никогда не провалится… ему же не ставят отметок, — наконец сказала она.
Уголки губ у Жолта опустились, челюсти словно налились свинцом. Стиснув зубы, он мысленно произнес злые стишки: «Экзитировал старый Иван, и не надо ему ни водки, ни пива».
Не выдержав внутреннего напряжения, он пропел вслух:
— Рам-тарам-тарам-тарам, рам-тарам-тарам-там-там!
— Почему ты поешь? — проворчал Тибор. — Только безумцы поют во время еды.
— Ошибаешься, Тиборенко. Сейчас я ведь только пою. Я люблю петь. Трам-тара-рам…
— Что ж ты тогда глотаешь? Во рту у тебя ничего нет, а ты все время глотаешь…
— Но ведь это неправда, да? — упрямо настаивала Беата. — Я же знаю, что ты меня просто разыгрываешь.
Жолт молча вышел из кухни, не слушая бормотания Тибора и не глядя на озадаченное лицо Беаты. Он бросил в портфель несколько книг, с усталым видом опустился на стул и по гладкому полированному столу стал щелчками гонять брючную пуговицу.
В поведении его, впрочем, не было ничего загадочного. Просто не произошло никакого чуда. За время долгой, шестинедельной болезни, состоящей из отвращения, тоски и тревожных снов, когда в этих снах перемежались геометрические фигуры — красные кубы и усеченные пирамиды, — ничего не изменилось. У доски он, как прежде, неловко переминался с ноги на ногу и, скрипя мелом, неотрывно смотрел на свои побелевшие пальцы и на меловую пыль, которая в солнечном луче становилась золотистой. С тригонометрией тоже не ладилось; знания его в этой области были совсем невесомы, и учительница, закусив губу, просто сажала его на место.
Пока он болел желтухой, в доме была тишина, — может быть, потому, что сам он вел себя слишком тихо. Устало сгорбившись в уголке тахты, он запоем читал. На стеганом одеяле громоздились сочинения Джека Лондона; один роман — «Люди бездны» — отец предписал прочесть по-немецки, но книга ему показалась настолько скучной, что он перевел всего три страницы. Упреки Магды он оставлял без ответа. А Дани навещал его редко и сидел недолго, так как каждый день три часа посвящал упражнениям на гитаре. И Жолт его не удерживал.
Потом эту мертвящую тишину стал нарушать пронзительный, нервный голос очкастой девушки-репетитора, которая приходила дважды в педелю. Потом она ходить перестала, и говорили, что ее поразил паралич лицевого нерва. Жолт испытал тогда мрачное удовлетворение. Для него было так очевидно: от угрюмо-коричневой геометрии у любого может отняться половина лица. Даже и у него. Как втиснуть их в голову, все эти бесчисленные призмы, кубы, пирамиды… Нет, здоровее от них не станешь — тут все ясно, как дважды два.
А вареный картофель, который он изо дня в день глотал, а яблоки без кожуры, а кашица для беззубых младенцев, а вязкая, с тошнотворным запахом сырная масса… С последней, правда, ему повезло: Зебулон обожал сырную массу и уничтожал ее молниеносно. Таким образом, оба, щенок и хозяин, были крайне довольны друг другом.
Зебулон подрос и превратился в высокого, стройного пса с гладкой белоснежной шерстью и темно-серыми, цвета копоти, крапинами. Его кроткая черная морда с грустными умными карими глазами и горделивые, похожие на кошачьи движения давали мальчику достаточно пищи для наблюдений и размышлений.
Лежа ничком на тахте, Жолт подолгу, часами, смотрел на собаку.
Даже сон Зебулона был зрелищем не только любопытным, но и комичным. Ноги его во сне ритмично вздрагивали, и было видно, что он выбрасывает их прямо, как будто бежит. Вот он слегка замедлил бег, — значит, учуял какой-то запах; а теперь его ноги судорожно напряглись, словно он приготовился броситься на кошку или на зайца. Жолт поражался: спящая собака наглядно и точно воспроизводила все, что видела во сне. Она выходила на охоту, преследовала зверя, дралась и, ощетинив шерсть, бросалась на добычу; а вот досталось и ей — недаром она жалобно заскулила; иногда она принималась лаять, и голос у нее был трубный, хотя и глухой, словно доносился издалека. И еще удивляла Жолта способность Зебулона мгновенно, словно бы от толчка, переходить от состояния сна к состоянию пружинистой бодрости, его неустанная преданность и умение безгранично любить. Открытая пасть, учащенное дыхание, посланный вперед корпус, готовое к прыжку тело, сверкание лучистых меланхоличных глаз, беззвучный смех — все это блаженное состояние у Зебулона вызывал Жолт. По первому знаку Зебулон, пританцовывая, бросался к его постели. Он не резвился, а лишь доверчиво укладывал голову на руки мальчика и глубоко-глубоко дышал. И было видно, как его радует один лишь запах хозяина; он урчал грудным необычным голосом, словно гигантская кошка, и осторожно клал передние лапы на одеяло. Жолт гладил его по голове, и Зебулон вздрагивал, садился и влажными от обожания глазами смотрел Жолту прямо в лицо, ни на секунду не отводя взгляда. Жолт задумчиво всматривался в его глаза, пытаясь в них что-то прочесть, но ему были не очень понятны ни беззаветная самоотверженность пса, ни причины его горячей привязанности — ведь он по опыту знал, что Зебулон желает лишь одного: повиноваться его приказаниям. Для Зебулона это было счастьем. От остальных членов семьи он старался держаться подальше и приказания их выполнял вяло и неохотно. А с чужими он вообще бывал презрительно-холоден, иногда даже по-звериному просто жесток.
«Что он во мне нашел?» — спрашивал себя Жолт с каким-то радостным удивлением. Совсем недавно Зебулон дал ясно попять — и, надо сказать, достаточно грубо, — кому навечно отдано его сердце. До этого случая все знали, что хозяином номер один или, если угодно, верховной властью для Зебулона является, естественно, доктор Керекеш. Только ему принадлежало право отдавать приказания, выносить приговоры, награждать и наказывать пса.
И вот одним прекрасным весенним утром вышли вместе из дома Керекеш, Жолт и Зебулон. Жолт отправлялся в школу, а Керекеш вывел Зебулона на непродолжительную прогулку. Зебулон, еще без поводка, прыгал рядом с ними и был совершенно счастлив — он любил такие совместные семейные выходы.
За воротами Жолт простился и поспешил направо, к автобусной остановке. Керекеш, держа в руке свернутый поводок, повернул налево. Ни Жолт, ни Керекеш не заметили, что их расставание повергло Зебулона в глубокое смятение. Он стоял на, тротуаре, расставив лапы и вертя головой, потом в глазах его полыхнул вдруг безумный огонь, в пять огромных скачков он догнал Жолта, завилял хвостом и, поминутно поглядывая вверх, пристроился к его ноге.
