Эдуард Веркин - Друг апрель
— Помоги, — попросил Аксён.
Тюлька пристроился под другую руку, то есть подмышку, и они повлекли мать к выходу. За спиной грохнула тарелка, но Аксён уже не стал оборачиваться.
Ни дяди, ни пенсионерок на скамейке перед домом уже не наблюдалось, но откуда-то со стороны Пионерской раздавались молодецкие посвисты и непонятные кряканья, видимо, баян совсем разодрали.
До вокзала добрались без особых приключений, Аксён один раз уронил бабушкин сверток, во второй раз уронили мать, она не сильно ушиблась, вечером асфальт мягок. Внутрь заводить не стали, решили, что на воздухе лучше.
Воздухом дышали местные. Так сначала Аксён подумал — от местных они не очень отличались. Трое парней. Лет по шестнадцать.
— Ломовские, — сказал один. — Сразу видно, будто из жопы вылезли!
— Да не, не вылезли, — сказал другой.
— Вылезли, но сейчас обратно в нее возвращаются, — возразил третий. — Пацаны, вы ведь в Ломы едете?
Аксён молчал. Это были не местные. Наверное, из Галича. Или из Буя. Местные не стали бы с ним связываться, это точно.
— В Ложопу они едут, — придумал третий.
Тюлька прошептал что-то грозное.
— А шалаву где подцепили? — продолжал первый, с длинными волосами, в майке с «КиШ» на груди. — Такую старую еще…
Он хихикнул.
— Это твоя мать шалава! — ответил Тюлька. — И еще лягушка!
Неместные расхохотались. Аксён глядел на них. Точно незнакомые, не из восьмилетки, иначе он бы их знал. И они его. Приезжие, наверно. К бабушкам приехали. Ну, все равно городские. Не злые, сразу видно. Просто в кучку собрались, вот и развлекаются. Точно, не здешние, вон у того кроссовки вроде настоящие, такие здесь не купишь.
— Да они ее в рабство за пузырь прикупили, — фантазировал поклонник «КиШа». — Посадят на цепь в сарае, будет им трусы шить…
— А у тебя трусов вообще нету! — Тюлька показал обидчикам кулак. — И мозгов!
Ребята смеялись. Нет, не с издевкой, они так над всеми смеялись, смешно ведь.
— Держите покрепче ее, — посоветовал похожий на борца, — а то Анна Каренина получиться! Ту-ту!
— Аксён, врежь им! — не утерпел Тюлька. — Давай! Врежь!
Он рванулся было к насмешникам, но вернулся сразу — оставшаяся без поддержки мать поплыла вправо и ему пришлось снова работать подпоркой.
Аксён смотрел на городских. Ждал. Когда в переносице начнет тяжело шевелиться бешенство, когда убыстрится пульс и время чуть замедлится и все станет ясным и понятным, и тогда он поднимется и поплюет на костяшки…
Но ярость не приходила. Городские смеялись, а ему не хотелось. Рвать, размазывать по заплеванному асфальту, не хотелось ломать зубы, хрустеть носами и пробивать фанеру. Он смотрел.
— Аксён, ну ты что?! — Тюлька почти уже плакал. — Дай им!
— Обделался твой брателло, — усмехнулся борец. — Ничего, дома ему мамка штанишки постирает. Если сможет.
Гы-гы-гы.
— Держи крепче, — велел Аксён Тюльке, ухватил мать под руку и повел к скамейке.
Развезло совсем, мать проседала при каждом шаге, Аксён с трудом держал равновесие, они дотащили ее до скамейки, сгрузили. Мать начала громко икать.
Городские засмеялись. Мать икала на самом деле смешно, равнодушно констатировал Аксён. Так глупо-глупо, как назло. Самому хотелось смеяться.
— Мама! — Тюлька дергал мать за руку. — Мама, ты дыхание задержи, и икота пройдет! Вот так!
Он набрал воздуха, надул щеки, выпучил глаза.
— Не надо ей дыхание задерживать! — посоветовал местный. — Это может плохо кончиться! В таком состоянии люди себя плохо контролируют…
— Заткнись, ублюдок! — выкрикнул Тюлька. — Заткнись!
Аксён старался смотреть мимо. Мимо всех их, туда, на запад. Драться не хотелось уже активно. Аксён вдруг подумал — а что если бы тут был этот Влад? Влад ИК. Что бы он сделал? Что ему надо было бы делать?
— Послушай, ты, дрищуха мелкая, — с угрозой сказал лохматый, в кишевской майке. — Еще раз от тебя еще что услышу — я тебе…
— Ублюдок! Гадина! Все ублюдки! — Тюлька вскочил на скамейку. — Городские засранцы!
Кишовник двинулся на Тюльку.
— Не вяжись с ломовскими, Гуня, — посоветовал борец. — Потом вшей не выведешь…
— Точно, — кишовник оттопырив губу, плюнул на асфальт, отступил. — Дерьмо какое…
— Обосрались, гады! — Тюлька прыгал на скамейке. — Обосрались!
Городские больше не смеялись. Стояли молча, как показалось Аксёну, прикидывали — влезать, или из санитарно-гигиенических соображений все же воздержаться.
Мать икала. Громко.
Появился дядя Гиляй. Быстренько и воровато огляделся, милиции не заметил. Аксён подумал, что сейчас Гиляй вытащит ножик и начнет запугивать, такие, как он, отмотавшие, умеют фраеров сбивать, но дядя решил обойтись без крови. Он приблизился к молодежи и, раскручивая на пальце цепочку с еночьим черепом, спросил:
— Не знаете, который сейчас час?
Молодежь рассмеялась, а борец указал на скамейку:
— Вон, у той красавицы спроси… Это не твоя жена, кстати? И дети… Вы похожи.
Дядя Гиляй с интересом поглядел на Тюльку и Аксёна. Потом спросил:
— Молодые люди, а вы знаете, что гепатит С передается воздушно-капельным путем? Я уж молчу о туберкулезе. Вот вы тут говорили про заразу, а между прочим это не шутки…
Дядя Гиляй быстро, как очковая кобра, приблизил свое лицо к лицу борца, тот среагировал, убрался, но с опозданием, Аксён отметил, что если бы дядя Гиляй хотел сломать спортсмену лбом нос, то успешно бы это сделал.
— Сейчас я, гнида, чихну — и все, через три года печень отлетела, понял!
Свирепой скороговоркой выдал дядя.
Борец шагнул назад, запнулся за бордюрный камень, потерял устойчивость и сел на землю.
Дядя свирепо повернулся к остальным. Городские шарахнулись. Борец поднялся на ноги. Он хотел, видимо, что-то сказать, даже рот раскрыл.
— Ой-ой-ой! — дядя щелкнул зубами.
Борец махнул рукой и двинул за своими друзьями.
— Получили! — Тюлька соскочил со скамейки, подхватил камень и запустил вдогонку городским.
Не попал.
— Что-то я устал сегодня, — сообщил дядя Гиляй в пространство и уселся к матери. — Наверное, погода меняется.
Он вытряхнул из кармана тонометр, нацепил на запястье, измерил.
— Так и есть, — дядя вздохнул, — так и есть. Сто тридцать на семьдесят, куда это годится?
Аксён хотел сказать, что после дня рождения давление у дяди просто-таки космонавтское, но не сказал, в последнее время молчание нравилось ему гораздо больше.
— Тюлька, вот тебе пример, — дядя скорбно указал на себя. — Я еще молод, а здоровье уже подорвано напрочь… Как там говорится… Жестокий мир… Жестокий мир… а, нет вот как — пусть равнодушный свет доконает меня… Впрочем… — дядя Гиляй потряс черепом, — впрочем, все там будем, чаша сия никого не минует. Короче, Тюлька, береги здоровье смолоду и носи шерстяные носки.
Мать икнула особенно громко. Дядя взглянул на нее с состраданием.
Аксён подумал, что дядя, выпивший в меру, человек вполне приятный.
— Употребляй, но не злоупотребляй! — изрек дядя и быстро ткнул мать куда-то в область солнечного сплетения.
Икота прекратилась.
— Ваш папанька, царствие ему небесное, тоже через это пострадал, — дядя промокнул глаза платочком. — Я имею ввиду, через носки шерстяные, через их отсутствие. Я ему говорил — береги ноги, береги. А он ни в какую! Вот так и загнулся глупо…
Дядя всхлипнул и продолжил:
— Так что Тюлька носи носки. Лучше из собачьей шерсти. Жаль, что Жужжа у вас не густопсовая, ворс у нее теплый, хорошие бы носки получились…
— Внимандкл-внидлуке, пргроджн пзд Шарья-Буй прбыеват на првый путь! — объявил репродуктор.
— Эх, — дядя почесал щетину. — Не дадут человеку отдохнуть. Кстати, а где ваш старший брудер Иннокентий?
Аксён пожал плечами.
— К дружкам пошел, — ответил Тюлька. — К Хмыге, наверное.
— Жаль, — дядя решил причесаться, — жаль. Придется теперь мне ее волочь. По родственному, так сказать. У вас деньги на билеты есть?
Аксён помотал головой. Деньги у него были, но у дяди Гиляя они тоже имелись.
— Ладно уж, сироты, — дядя Гиляй сделал широкий жест расческой. — Прокачу вас, свои люди все-таки… Гляди-ка, и вправду прибывает.
— Прибывает, — выдохнула мать первое за два часа слово.
Показался локомотив. Тот же, пострадавший от Годзиллы.
— Любовь, а ну просыпайся! — дядя принялся похлопывать ее по щекам. — Пора, красавица, проснись…
Мать мычала.
— Любовь, просыпайся, пора в поезд грузиться! — дядя Гиляй принялся растирать матери уши. — Просыпайся, Любовь, пора!
— Ее Любка зовут, а не Любовь, — поправил Тюлька.
— Какая там к черту любовь… — Гиляй извлек из своей необъятной олимпийской сумки аптечку.
Из аптечки вытряхнул склянку, винтил крышечку, сунул матери под нос. Резко запахло аммиаком, у Аксёна зачесалось в голове, потом в горле, потом из глаз выдавились слезы.
