Эдуард Пашнев - Девочка и олень
Ребята изумленно молчали.
В коридоре стоял одетый Марат Антонович и, вертя в руках кепку, смотрел пристально на жену, разговаривавшую слабым голосом по телефону.
— Здравствуй, Надюш, — печально и виновато сказал вожатый, — все отменяется. То есть еще вчера отменилось. Ты перепутала день. Мы ждали тебя вчера.
— Я была вчера, — сказала Надя. — Что с Дусей?
— Да, с Дуськой, — машинально повторил он. — Еще не выяснили, какое-то особое воспаление легких в сочетании с ангиной.
Таня положила трубку.
— Почему ты еще здесь? — спросила она у Марата и равнодушно кивнула Наде: — Здравствуй!
— У меня нет денег. Ты пошла за деньгами и стала говорить по телефону.
— Так почему ты не прервал меня? Дай сюда рецепт…
— Дай мне лучше деньги, — непривычно громким голосом крикнул Марат.
На улицу Надя и вожатый вышли вместе.
— Я еще тогда заметила, что у нее жар. Но она не дала пощупать мне свой лоб.
Марат потер лоб рукой.
— Кажется, сюда ближе. Извини, Надюш, я тебя не слышу. Что ты сказала? Видишь, какое у нас несчастье. Не вовремя ты пришла. Ты позвони потом, ладно?
— Я останусь, может, что-нибудь надо сделать, помочь Тане…
— Оставайся, — не расслышав до конца всю фразу, согласился Марат.
Надя бегом вернулась к подъезду дома, взлетела одним духом на третий этаж, словно от этого зависело — жить или умереть Дуське.
— Мне Марат Антонович велел остаться, — сообщила она тете. — Я разденусь, можно, да?
Выглянула из своей комнаты Таня.
— Что еще, Надя? — спросила она издалека.
— Я вернулась, может, нужно подежурить. Вы не спали, а я хорошо выспалась. Или куда сбегать?
— Нет, ничего не нужно, — сухо ответила Таня.
— Я потому, что она же мне не чужая, мы же вместе… Нерастанкино.
— Господи, Надя, я не сомневаюсь, что ты очень благородная девочка, — сказал Таня и закрыла за собой дверь.
— Что ты в чужое несчастье лезешь? — спросила тетя.
— Я не лезу, я думала… Извините.
Надя поняла, что горе свое они не захотели разделить с ней, не поверили, что Дуська ей не чужая. Спешить было некуда. Она медленно обогнула дом, медленно двинулась вдоль невысокой чугунной оградки, отделяющей скверик от тротуара.
— Эй, девочка, не видишь, что ли? Обойди, — крикнул ей старик с лавочки и показал тростью, где она должна обойти. — Я спрашиваю, не видишь, что ли?
— Не вижу, — растерянно призналась Надя. Никого вокруг не было, тротуар перед ней лежал пустой, разрисованный по приказанию Дуськи цветными мелками: африканскими слонами, крокодилами и бегемотами.
— Погляди, погляди под ноги. Про рисунки я тебе говорю, — разозлился он.
Надя беззвучно заплакала и, смахнув ладошкой слезы, пошла назад.
— Обидел я ее, видите ли, — обратился старик к двум женщинам, прокладывавшим новую дорожку в обход рисунков, — красоту топтать не позволил.
Надя побежала, чтобы побыстрее скрыться за углом дома и не слышать его слов. Ей было так горько, как еще никогда не было.
Глава XVIII. Сумочка
Жаркое и сухое лето катило по улицам Москвы, скверам и паркам раньше времени увядшую и скрюченную в хрусткие стручки листву. Марат, Таня и Дуська были далеко у моря. Перед их отъездом Надя разговаривала с ними со всеми по телефону, голоса звучали радостно, звонко, особенно у Дуськи, и на минутку показалось, что все хорошо, ничего не изменилось. Но трубка легла на рычаг, и во всем теле наступила тишина, какое-то печальное спокойствие. Строительство Нерастаикино остановилось. Законсервировали первый этаж, кабинет Марата, круглую гостиную с камином и скрипучими лестницами. И никто не мог сказать, нужно ли мечтать дальше, нужно ли возводить второй этаж и башню.
Но Лаврушинский переулок по-прежнему звал к себе, и в один из невыносимо пыльных и тоскливых дней Надя привела сюда Ленку.
— Здесь живет Марат. Посидим на лавочке?
Они сели напротив дома. Надя поставила на колени сумочку, щелкнула задумчиво замком, спросила:
— Хочешь понюхать? Мой кислород.
Ленка недоверчиво склонилась над раскрытой сумочкой, в которой лежал носовой платок и удостоверение на право бесплатного посещения музеев.
— Ты что? — сказала она. — Табаком же пахнет.
— Табаком, — согласилась Надя, — поэтому и мой кислород. Здесь лежали сигареты. Мы ходили по Москве, я ему выдавала по одной, пока он все не искурил. Осталась пустая пачка. Знаешь, сколько прошло времени? Больше полугода. А запах сохранился. Правда, удивительно?
— Да, удивительно, — согласилась Ленка. Но удивительно было другое: что Надя вдыхает табачный запах сумочки.
— Как ты думаешь, — щелкнув замком, сказала Надя, переводя разговор на другую тему, — почему должны были умереть Ромео и Джульетта?
— Потому что они, как идиоты, любили друг друга, — не задумываясь, ответила Ленка.
— Разве это основание для смерти? Они в своей любви достигли высшей гармонии. Значит, смерть и есть торжество высшей гармонии. Разве это правильно?
— На такие темы я отказываюсь говорить, — заявила Ленка. — Пойдем отсюда. Тоже мне дом, архитектурный памятник XX века.
— Тоже мне сестра милосердия нашлась, — сказала Надя. — Откуда ты меня хочешь увести? От самой себя? Ладно, пойдем. Только через Арбат. Я тебе одну штуку покажу.
Напротив небольшой витрины антикварного магазина стояли малолитражка с английским флагом на капоте и несколько «Волг». Негр следом за женщиной с голубоватыми, пышно взбитыми волосами вынес из дверей магазина большую бронзовую статуэтку и положил на заднее сиденье малолитражки. Женщина села за руль и уехала, а негр пошел пешком вдоль Арбата, глядя вслед машине.
— Где же они? — сказала Надя, разглядывая витрину. — Я тебе хотела показать одну вещь, а ее нет.
— Может, та самая, что негр унес?
— Нет, он вынес статуэтку, а я хотела тебе показать часы. Мы их «купили» с Маратом еще до его поездки в Астрахань и до болезни Дуськи. Может, переставили? Зайдем?
Девочки побродили около прилавков и полок, поглазели заодно на картины, хрусталь.
— Вы что ищете, молодые люди? — спросил у них мужчина в синем халате.
— На витрине стояли часы, — повернулась к нему Надя, — каминные часы под античность. С бронзовым портиком и двумя мраморными фигурками.
— Помню, помню, были такие, долго стояли. «Сафо и Фаон» назывались. У нее хитон на одном плече, а он с копьем, выходят в обнимочку из портика. Продали.
— Продали? — огорчилась Надя.
— Милые мои, у нас магазин, а не музей.
— Они же очень дорого стоили.
— На такие вещи никто денег не жалеет. У кого они есть, конечно.
Его отвлекли две таинственно перешептывающиеся женщины. Девушки не стали ждать, когда он снова к ним обернется и доскажет историю каминных часов. Они вышли на улицу.
В витрине поблескивали два серебряных слона, держащих в хоботах тарелку гонга, стоял бронзовый водолей в виде фигурки льва с трубочкой во рту и ручкой на спине, несколько фарфоровых статуэток, а каминных часов не было.
— Ну и пусть купили, — вздохнула Надя, — все равно они стоят у нас на камине в круглой гостиной.
— А у меня никогда не будет такого дома, — позавидовала Ленка.
Глава XIX. Качели
И был еще один грустный ли, радостный ли день — трудно сказать. Василий Алексеевич Брагин пригласил Николая Николаевича и Надю в Тарусу для серьезного разговора.
— Рад видеть тебя, Козленок. Давненько мы с тобой не обсуждали последние политические новости, — сказал старик.
После обеда два плетеных кресла вынесли во двор и поставили в траву за домом посреди усадьбы.
— Здесь нам с вами будет просторно поговорить, — сказал старик Николаю Николаевичу.
Надя ушла в дальний конец, села на качели. Брагин любовался ею издалека.
— Хорошо сидит. Оттуда вид красивый открывается. Пусть смотрит. А мне пора уже смотреть прямо в небо.
— Что это вы такое говорите, Василий Алексеевич? — возразил Рощин.
— Не спорьте, — отмахнулся художник. — В небо смотреть тоже большое счастье.
Порыжевшая трава, в которой кое-где попадались кустики ромашек и конского щавеля, доставала до подлокотников кресла. Василий Алексеевич касался ее руками, поглаживал, трогал, радуясь каждому прикосновению, как ребенок. И ноги свои с улыбкой вытягивал в траву по колени, словно парта их там в естественном настое летнего разнотравья. И на солнце он смотрен как-то по-особенному, прищурившись.
Старость Василия Алексеевича была красива и несуетлива. Николай Николаевич тоже сидел в плетеном кресле по колени в траве. И на какое-то мгновение ему показалось, что рядом со стариком он приобщился к чему-то высокому, необъятному, как небо и поле. «Вот бы и Наде когда-нибудь такую дачку, — подумал он, — чтобы ромашки и конский щавель, не скошенные, не в вазе, а во дворе, как в поле. И плетеные кресла и качели».
