Эдуард Веркин - Мертвец
— Но тут ещё кое-что. — Геннадий Иванович продолжал разглядывать ошейник. — Интересная штукенция…
Геннадий Иванович снял с полки коробочку в потёртом чёрном бархате. В коробочке обнаружились тонкие и чрезвычайно блестящие инструменты, мне даже показалось, что хирургические. Трудовик взял один, похожий на длинную иглу, принялся ворочать ею в ошейнике и рассказывать:
— Сам ошейник железный. Металл твёрдый, но одновременно и мягкий, скорее всего, это латунь. Поверх металла ошейник покрыт толстой кожей, наверное воловьей. Очень толстая и очень дорогая кожа, сейчас такую найти трудно. Но это ещё не всё, поверх этой кожи ещё один слой плетёной кожи. Тонкая и кропотливая работа, такой ошейник немало стоит. И стоил. Отличная работа. Откуда он у тебя?
— На чердаке нашёл, — признался я. — В старом доме. В своём в смысле доме.
— Ты где живёшь?
— На Сорок лет Октября. Дом тридцать два.
— Дом такой с наличниками?
— Ага. Но он не наш, мы его давно ещё купили.
Геннадий Иванович задумался, явно что-то вспоминая.
— Там раньше жил старый учитель, — сказал он. — Историк. Я ещё у него учился… ну, и многие. Интересный дядька был.
Геннадий Иванович улыбнулся.
— Интересный. Рассказывал нам про клад Пугачёва.
— Про что?
— Про клад Пугачёва. Емельяна Пугачёва, бунтовщика. Его отряды проходили через наши места, а учитель верил, что они оставили здесь своё золото. Сказка, конечно…
— Почему?
— Отряды Пугачёва никогда здесь не были. Это легенда. А что касается ошейника… Вполне может быть, что это на самом деле вещь старого учителя. Ну, теперь твоя, конечно. Вообще, наш учитель воевал в Германии, много оттуда привёз разного. Помню одни часы…
— Может, и ошейник немецкий? — перебил я воспоминания славного детства.
— Нет, ошейник наш, немцы так не делают… Наш, но очень старый. Вполне может быть, девятнадцатый век даже. Ручная работа. Причём с секретом. Вот гляди сюда.
Геннадий Иванович сдвинул немного в сторону плетёную кожу, и под ней обнаружилась небольшая дверка.
— Что это? — Я был вообще-то поражён.
В голове у меня мгновенно промелькнули всевозможные предметы, приводившие к нахождениям немалых кладов. Золотые жуки, потайные кружки, кортики, фуражки, пепельницы и столешницы. В собачьем ошейнике никто сокровища ещё не находил.
— Сейчас откроем… — Геннадий Иванович извлёк из воротника булавку и осторожно поддел дверку.
За дверкой ничего не обнаружилось. Пустота. Какой-то хлам, похожий на истлевшую траву.
— Нету ничего… — разочарованно сказал я.
— Думал, драгоценности здесь? — улыбнулся трудовик.
— Ну как… Хорошо бы. Находят ведь клады…
— Скорее всего, это не для кладов, — сказал Геннадий Иванович. — Мне кажется, что в этом тайнике передавались записки. Какая-то большая собака, ну, например, сенбернар, работала почтальоном. А в ошейнике носила ценные документы или письма влюблённых. Так что можешь считать, что это историческая вещь.
Геннадий Иванович вернул мне ошейник. Я думал, что сейчас он спросит у меня про отца и мне придётся что-то соврать, а врать трудовику не хотелось.
— Спасибо, Геннадий Иванович, — сказал я.
— На здоровье. — Трудовик принялся собирать ключи обратно. — Приходи.
— Да, зайду обязательно.
Геннадий Иванович с сомнением покачал головой.
Я удалился. Навстречу мне по лестнице шагал радиоэлектронщик с гирей, на лице у него было написано страдание. А правильно — не изобретай сейсмограф, не в Японии живёшь.
Возле краеведческого музея грустно мялась привязанная к шлагбауму Катькина лошадь. Значит, Катька на месте. У неё велосипед хороший есть, но иногда она и на лошади рассекает.
Вообще по субботам Катька всегда в музее, ходит сюда как на работу. Да почему «как», на самом деле на работу, она там числится каким-то хранителем. Хранит бесценные прялки и плошки.
Двери, конечно, открыты: в храм культуры всегда должны быть открыты двери — вдруг кто решит приобщиться? Желающих, конечно, немного — местные уже по двадцать раз в музее побывали, приезжие редко приезжают, иностранцам пока не сезон. А вывеска тем не менее и по-нашему и по-английски написана. Катька английский учит. И ещё что-то учит. И ещё чем-то занимается. В жизни нужно быть успешным, так она говорит и старается. У неё даже лицо уже немного изменилось, стало как-то тоньше. Очки иногда надевать стала, мне кажется, очки ей очень идут. Очки и когда волосы в хвост собирает.
В музее всё как всегда, пыльно, тихо, пахнет лосем. В зале Катьки не было видно, две девчонки из краеведческого кружка вышивали то ли сарафаны, то ли другую какую этнографическую дребедень, музыка играла из магнитофончика. Идиллия. Увидели меня и захихикали, дуры.
— Где Родионова? — спросил я.
— Здесь.
Я обернулся.
Передо мной стояла Катька. Катерина то есть. Катя Родионова. В красном русском сарафане до пола, в каких-то других русских примочках, названия которых я не знал, и даже с косой. Коса была искусственная, но Катьке очень шла. Девчонкам идут косы, почти всем.
— Чего смотришь? — спросила она.
А чего мне было делать? Только смотреть. Но сказать долго ничего не мог. Русская красавица, блин, таких по телику только показывают.
— Чего припёрся-то, Слащёв? — осведомилась Катька.
— Я это…
— Что это? — подбоченилась Катька. — Шёл мимо, увидел лошадь, решил зайти?
— Ну да, увидел лошадь. Это, хочу сказать… Я вот одну вещь принёс.
Я достал из пакета ошейник.
— Что за дрянь? — спросила Катька. — Мы здесь лом не принимаем…
— На собаку, — кивнул я на чучело. — Ошейник принёс.
— Нам не нужно, — отвернулась Катька. — У нас своего барахла полно.
— Это не барахло, — возразил я. — Совсем не барахло. Во-первых, это девятнадцатый век…
— С чего ты решил?
— Посмотри на замок! — Я сунул ошейник Катьке под нос. — Такие только в девятнадцатом делали! На Тульском оружейном заводе! За основу взят механизм от швейцарских часов! Это настоящий раритет! Вообще, конечно, как хочешь, у Вырвиглаза отец в Кострому скоро едет, сдадим в антикварный магазин в торговых рядах…
— Ну-ну, — в голосе Катьки послышался интерес. — Во-вторых, что там?
— Во-первых, антиквариат, я тебе уже говорил. Во-вторых, это вещь с историей.
— А историю эту тебе тоже Вырвиглаз рассказал? — осведомилась Катька.
— Почему Вырвиглаз, это предание. Оно в моей семье передаётся из поколения в поколение…
Катька осторожно потрогала ошейник мизинцем.
— История, между прочим, про любовь, — сказал я.
— Про любовь? С ошейником?
— Послушай историю, а?
— Ну, давай послушаю.
Катька сняла кокошник, ну или что ещё там, с головы и улыбнулась. Русская красавица, точно.
— Так вот. Раньше, ещё в девятнадцатом веке, в нашем городе жили двое влюблённых…
— Мальчика звали Рома, а девочку — Юля, — перебила Катька.
— Нет, мальчика звали Краснухин, а девочку — Феклиста…
— Как?
— Феклиста. Они любили друг друга, но их семьи были против.
— Ну конечно, — вставила Катька. — Так оно и было…
— У мальчика жила собака, её звали Куку. Сенбернар. И вот этот Куку таскал записки от мальчика к девочке и обратно, они хотели даже вместе сбежать в Канаду и даже деньги уже стали готовить и накопили. И осталось только назначить день, и вот мальчик написал записку, запер её в ошейник и отправил к Феклисте. А брат Феклисты взял и собаку выследил и застрелил её из дробовика. И Феклиста и Краснухин в этот день не встретились и не встретились больше никогда. Через год Краснухин поступил в семинарию, а Феклиста вышла замуж за телеграфиста. Там даже пятна крови остались.
— Где?
— На ошейнике. От убитой собаки.
Я протянул Катьке ошейник. Никаких пятен там, конечно, не пятнилось, но надо же было что-то соврать.
Катька разглядывала ошейник долго, потом сказала:
— Да, пятна есть… Ладно, мы возьмём. Вещь на самом деле интересная. Оформим как дар. Придёшь на следующей неделе, мы тебя запишем в книгу почётных дарителей…
— А может, это… — замялся я. — Ну, что-нибудь такое…
Девицы-красавицы напрягли внимание. Я набрал воздуха и сказал погромче:
— У собаки Секацкого теперь будет настоящий дорогой ошейник!
Вышивальщицы мощно двинули ушками в мою сторону. Через неделю полгорода будет знать, что в краеведческом музее хранится настоящая собака Секацкого с настоящим ошейником. А Сенька уже знает.
— Чего мелешь? — разозлилась Катька.
— Советую сделать билеты платными, — сказал я. — В ближайшее время случится наплыв посетителей. Купишь себе коромысло.
Катька открыла от моей наглости рот, а я с чистым сердцем отправился домой. День явно удался.
