Геннадий Михасенко - Я дружу с Бабой-Ягой

— Все! — крикнул Давлет. — Ура-а!

— Ура-а-а!

— Отныне мы не просто лагерь «Ермак», а частичка флота нашей Родины! И теперь защищать мы будем не просто себя, а честь военно-морского флага, за который не раз проливали кровь наши отцы и деды! Почтим память погибших моряков... минутой... молчания! — Как одна порхнули пилотки с голов, и как один юнги опустились на колено, не шелохнулись лишь автоматчики, и Давлет снял только фуражку. — Встать!.. Зажечь Огонь Славы! — В репетициях этого не было, и мы насторожились. — Огонь зажжет... — Филипп Андреевич прошелся вдоль строя, вглядываясь в наши лица, и вернулся на середину. — У кого на войне погибли родители, шаг вперед! — Никто не вышел, и Давлет удивился: — Что, ни у кого не погибли ни мать, ни отец?

— Мой папа в войну только сам родился, — заметил кто-то.

— Ах, да! — спохватился Филипп Андреевич, хлопнув себя ладонью по лбу. — Как время летит!.. Тогда так: у кого погибли ближайшие родственники?

Выступило человек десять, и Димка в том числе, к моему удивлению, и Давлет стал уточнять:

— Кто погиб?

— Дедушка.

— Кто погиб?

— Бабушка.

— Кто погиб?

— Бабушка и дедушка.

— Еще шаг вперед! — приказал он потерявшему бабушку и дедушку, у других было так же — по одному, по два погибших, остался Димка. — Кто погиб?

— Оба дедушки и обе бабушки! — ответил Димка.

— Три шага вперед!.. Остальные, в строй!.. В память всех бабушек и дедушек, погибших на фронте, юнга Лехтин, зажечь Огонь Славы! — воскликнул Давлет.

Димка растерялся было, но к нему подошел мичман Фабианский, вручил ему палку, обмотанную ватой на конце, и подвел ко врытой в земле высокой трубе, с приваренными поперечинами и с металлической чашей наверху, метрах в пяти-шести от ГКП, как раз напротив Посейдона. Кто и когда вкопал эту штуку — я, вездесущая душа, не знал. Чиркнув спичкой, мичман Фабианский поджег вату, чем-то пропитанную, Димка взял палку в зубы, перекосил голову, чтобы не опалить ушей и волос, живо забрался по поперечинам и сунул факел в чашу. Там вспыхнуло На фоне солнечного неба пламя едва было заметно, а только — дым. Спустившись стремительно и чуть не сев при этом на шею фотографу, Димка разгоряченно вернулся в строй.

Перед Огнем Славы мы прошлись парадным маршем, стройность которого сильно хромала из-за того же проклятого гравия. Каждый вечер полдесятка штрафников выравнивали его граблями и дощечками, как опилки на арене цирка после выступления лошадей, но за неделю он не уплотнился и не умялся, а, по-моему, стал еще капризнее — крутился и выскальзывал из-под ног, как намыленный. Дождь ему нужен и асфальтный каток, чтобы вдавить его в суглинок и сцементировать — вот тогда хоть замаршируйся!

На этом официальную часть Давлет объявил законченной и приказал сдать оружие. Военный взял автоматы, сел в тут же подкативший газик и уехал. Перехватив наши недоуменно-огорченные взгляды, Филипп Андреевич заметил:

— Я понимаю вас! Я просил у военкома хотя бы один автомат, но... Зато нам дали два карабина, и с завтрашнего дня мы начнем изучать их! — бодро заключил он под наш радостный шумок. — Оружие юнги — флотская смекалка и хитрость! Я чувствую, что назревает какая-то стычка. Не исключено, что кто-то окажется пленником. Плен — это полбеды! Беда — если пленника доставят домой, папе и маме! Это будет бесчестием лагеря! Поэтому с сегодняшнего дня вы засекречиваетесь! Вы получаете кодовые имена! Вот для чего, а не для зубоскальства, уважаемый Сирдар, я придумывал вам клички, ясно?

Мороз лизнул мне лопатки.

— Под любыми пытками вы — такой-то из «Ермака»! Чтобы вас вернули сюда! А какой — сейчас узнаете! — Давлет вынул из кармана листки, развернул их, огляделся по сторонам — нет ли шпионов, и с сомнением остановил взгляд на крайнем кубрике, откуда с усмешливым интересом наблюдали за нами Алька, Егор Семенович и Шкилдесса, которые не относились к личному составу и поэтому не нуждались в подпольных кличках. — Документ под грифом «Совершенно секретно»! — огласил начальник.

И список пошел.

Все старые прозвища остались, а новые — чего только не наизобретал Давлет, чего только не наобыгрывал! Рост, цвет волос, походку, характер, что-то неуловимо таяющееся в фамилии, но внешне ничего общего с ней не имеющее и, наконец, просто необъяснимое или непонятное: Нилов — Араб, Толстобров — Твердохлеб, Гоголицын — Тега-Тега, Швов — Ахтерштаг. Одному волосатому досталось девчачье имя Мэри, и его тут же давай обнимать. Строй волнами ходил от смеха, но веселье не мешало секретности, и Давлет не строжился. А я усиленно думал — что же выпадет мне?

И вдруг:

— Полыгин — Ушки-на-макушке!

— А-а! — залился Димка, хватая мою руку. — Разрешите познакомиться, товарищ Ушки-на-макушкин!

Я растерялся, потому что ждал другого — яркого и броского, а тут что-то заячье-серое — Ушки-на-макушке! Да и сложно — в три этажа, хотя с долей правды — я всегда начеку, многое слышу, вижу, понимаю и чувствую, так что в этом смысле Филипп Андреевич, пожалуй, не промахнулся. А вот не звучит как Ухарь, например, или как Земноводный! Даже Ридикюль звучнее! Надо было тогда согласиться с Димкой! А теперь носи вот — Ушки-на-макушке! Пока выговоришь — проголодаешься! Но в этой усложненности мне вдруг почудилось что-то привлекательное — не такой, значит, я тяп-ляпистый, чтобы в одно словечко уместиться — три подавай! Как Берта-у-мольберта! И, смиряясь, я спросил у Димки:

— Ну, как моя кличка?

— Во!

— А ты хотел — Ридикюль!

Сравнил! То я, то Филипп Андреевич! — буркнул недовольно Днмка, но тут же рассмеялся. — А можно еще — Пушки-на-опушке! Или Клюшки-на-подушке!

— Или Сушки-на-вертушке! — улыбнувшись, подхватил я.

— Мушки-на-четушке!

— Хрюшки-на-петрушке!

Изнемогая и чуть не валясь с ног от полусдерживаемого смеха, мы сочинили еще несколько бессмыслиц.

— Кошки-на-гармошке! — ляпнул Димка.

— Э, не складно! — поймал я его.

Мы опять подключились к общему вниманию И теперь я уже переживал за то, чтоб ни у кого больше не оказалось трехэтажного псевдонима. И — не оказалось.

— Амба! — заключил Давлет.

Вот где началось столпотворение! Во время читки мало что запомнилось, а тут все давай знакомиться заново, потешаясь и хохоча друг над другом, хотя ни одной явно обидной клички не проскользнуло. Сто двадцать прозвищ придумать, и не каких-нибудь с бухты-барахты, а толковых — это вам не сто двадцать кроватных сеток перетащить, и даже не двести сорок спинок!

Дав нам малость отвести душу и сам чуть передохнув, Филипп Андреевич спросил:

— Все довольны?

— Все!

— Если не нравится, могу дать взамен порядковые номера: первый, второй, сотый. Хотите?

— Не-ет!

— Дополнения будут?

— Будут! — отозвался вдруг мичман Чиж, вышагивая из строя. — Вы как-то заикнулись,что не будете возражать, если и вам дадут кличку. Поскольку и вас могут взять в плен и отвезти к папе с мамой, то разрешите предложить!

— Пожалуйста!

— Саваоф!

— Саваоф?.. Са-ва-оф!.. Хм, тут что-то есть!.. Нет, тут все есть. — Филипп Андреевич хихикнул. — Браво, мичман Чиж! С меня шоколадка! Принимается! Все слышали? Я — Саваоф! Бог! — И подбоченясь, Давлет с довольной физиономией замер на балконе. — Заношу в список! — Он достал ручку. — Хотя... Посейдон и Саваоф — не слишком ли много богов для одного лагеря?.. A-а, была ни была!.. Отныне этот список, в алфавитном порядке, будет висеть на ГКП! И все переговоры с постами вести только на кодовых именах! Никаких Петек и Васек! Ясно?.. На этом полуофициальная часть кончается! Через десять минут игры и соревнования на воде! Форма одежды — нагишом! У кого есть — плавки! — пошутил Филипп Андреевич.

— Ура-а!..

Татьяна Александровна еще и тут поманежила нас: измерила температуру воды в трех местах и трижды недовольно хмыкнула, а петом целую вечность разглядывала дно — не натянуло ли в бассейн топляков, но — разрешила купание, почувствовав, наверное, что иначе мы ее съедим заживо.

Чтобы всем скорее насладиться, Ринчин установил поэкипажные пятиминутки. Аборигены шли вторыми. Скользивший по деревьям ветер, срываясь с них, как с трамплина, не сразу падал на залив — рябь начиналась лишь метрах в десяти за бассейном, но и в бассейне воду он хоть и не взбаламутил, но перемешал, уклонив от нормы ее температуру явно дальше двух градусов. Но нас эго не смутило. Эх, и набесились мы с Димкой, эх, и набулькались! Заметив что-то белесое на дне, я нырнул и вытащил чашку — кто-то мыл и выпустил, прав был Егор Семенович. А Димка достал еще кружку с ложкой — весь комплект.

А тем временем мичманы Фабианский и Чиж намылили сделанный еще вчера бушприт — пятиметровый березовый ствол, очищенный от коры, — повесили на его конец морской ремень — приз! — и предложили попытать счастья. И посыпались, полетели в воду наши тела — спиной, боком, животом, враскорячку, сжавшись — кто как, но и самый ловкий не добегал до ремня на целую треть. Срывались и мичманы, даже мичман Чиж, пропорхивавший почти все бревно. Они уже хотели придвинуть приз, когда кто-то выкрикнул, что этот трюк удастся только богу Саваофу. С ликованием десяток рук мигом взметнули на метровую тумбу стоявшего тут же в плавках начальника и, несмотря на его дрыганья и вопли, вытолкнули на бушприт.