Геннадий Михасенко - Я дружу с Бабой-Ягой

— Мы мирные люди, но если нам угрожают, мы не будем сидеть сложа руки. Надо готовить отпор! — заявил Давлет. — Не скрою своей тревоги! Лагерь наш находится в шатком положении! Хоть нам и разрешили открыть его, но первая же неприятность может погубить нас! Поэтому, ребята, бдительность, бдительность и еще раз бдительность! В лес по одному не отлучаться! Только группами! Обо всем подозрительном немедленно сообщать своему командиру или мне, лично! А завтра мы, на зло врагам, проведем большой праздник — подъем военно-морского флага!

— Ура-а! — грянули мы.

И начались приготовления.

Наш экипаж, аборигены, так вылизал всю лагерную территорию, что, наверное, муравьи остались без работы. Варяги во главе с Ринчином размечали и подправляли футбольное поле и волейбольную площадку. Алька размалевывал своего Посейдона. Не знаю, случайно или нет, но сделанная и собранная по частям посейдоновская физиономия, около метра в диаметре, своей мясистостью очень напоминала давлетовскую. Большеносый, пухлогубый, лопоухий, с надутыми щеками, бог морей дул, казалось, на залив, желая вызвать бурю, и аж покраснел от натуги. Рук у него не было, и трезубец, пятиметровую жердь, Алька прибил прямо к туловищу.

В соревнования, кроме футбола и волейбола, Давлет включил строевую, шлюпочные гонки и стрельбу из воздушек. Со строевой аборигены справлялись хорошо, со стрельбой — терпимо, а вот шлюпки не давались нам совсем. Мало среди аборигенов было рослых и сильных парней, а весла — как свинцовые, я и Димка лишь вдвоем осиливали одно весло. Но духом мы не падали, а тем более, что вводились дополнительные очки за порядок в кубриках, а уж тут мичман Чиж и Юра Задоля не давали нам спуску.

Долго отрабатывали процедуру почтения памяти погибших моряков. У каждого в отдельности жесты получались, но в общем — так разнобойно, что Филипп Андреевич не выдержал:

— Вы живые люди или чучела?.. Неужели это так сложно: при слове «минутой» дружно снять пилотку, а при слове «молчания» опуститься на правое колено?.. А ну-ка снова! Слова «минутой молчания» я заменяю командой «три-четыре», чтобы зря не тратить святых слов на ваши дрыганья! Приготовились! И...

В любом празднике среди массы удовольствий всегда есть одно, которое ждешь особенно! Завтра таким особенным будет купание! Эх! Жить у воды и даже на воде, все время ее видеть, слышать, ощущать, изнывать от духоты и жары и не купаться — это была пытка! Не купаться потому, что не хватает двух градусов до нормы! Да какой нормы? Что за дохляк придумал эту норму? Мы хвостом ходили за Татьяной Александровной, уверяя ее, что вода давно прогрелась и что вот-вот уже начнет остывать, но врачиха, с самого начала напуганная рассказом о пацане, который чуть не утонул — и конечно же, из-за холодной воды, все тянула и тянула с разрешением. И вот прошел слух, что завтра свершится! И при этом уточнялось, что если врачиха и заартачится, то Филипп Андреевич разрешит своей властью — не зря же вон подводники стыкуют плоты для бассейна!

Вечером, отобрав шестерых юнг, в том числе Ухаря, Давлет ушел на катере в город.

А ночью ударила рында.

Спросонья мы сорвались с кроватей в чем были и, уверенные, что на нас напали, сбежались на плац, вооруженные ремнями. Но вокруг были покой и тишина. Ярко светила полная луна, ее серебристое отражение мерцало на заливе огромной, от берега до берега, рыбиной, и весь мир при лунном свете походил на аквариум, где мы, в тельняшках до колен, были всего лишь стайкой окуней, испуганно затаившихся в водорослях.

Посреди плаца, в окружении мичманов, кашляя и размахивая руками, кричал Егор Семенович:

— Фулиганы!.. Вредители!.. Живодеры!..

— Успокойтесь, Егор Семеныч!

— Не успокойтесь, а сейчас же сыщите мне этого подлеца! Я ему принародно голову оторву!

— Ведь не нарочно же!

— Нарочно!

— Да кто знал, что именно вы подвернетесь и черпнете сверху? Это просто совпало, поймите же! И не стоит горячиться! — утешали мичманы завхоза.

— Где тут с вами столкуешься! Сами еще зеленые!— сердито заключил старик и пошел прочь, но через несколько шагов остановился. — Бандитов прикрываете! Да-да! Погодите вот, скажу Давлету — он закрутит гайки и вашим, и нашим! А тс ишь! Развелось начальства, а кулаком пристукнуть некому! В кустах вон полотенца разбросаны, на берегу кружки валяются! А сколько мисок и ложек утопили! До людей добрались! Молодцы! А если бы я подавился?.. Для них же убиваешься, как бы что получше сделать, сети вон ставишь, а они?.. Тьфу, ты, мать честная! — И зло сплюнув, Егор Семенович отправился восвояси.

Мы окончательно поняли, что никакого противника нет, но кто-то что-то подстроил старику, и, когда его шаги и ворчанья утихли, дежуривший мичман Кротов сказал:

— Прошу прощения! Тревога была ложной! Юнга Сирдар принял Егора Семеныча за Наполеона!

— За кого? — отозвался Сирдар.

— Вернее, кашель Егора Семеныча за Бородинскую битву! — уточнил мичман Кротов.

Оказалось, что вечером в лагере объявился дядя Ваня-заика. Они с Егором Семенычем ставили сети на мысу, потом засиделись у костра, и старик приплыл уже за полночь — у него появилась своя лодочка, которую он, совершенно разбитую, обнаружил в заливе левой бухты и любовно отремонтировал. Поднявшись на плац, дед захотел пить. А тут, под балконом ГПК, стоял бачок с водой — для дежурных. Краник тек плохо, Егор Семенович черпанул сверху. А кто-то пустил в бачок малька, который возьми да и попадись в кружку. Старик как хлебнул, малек как забился у него во рТу — дед и реванул. Мичман Кротов проверял посты, оставшийся на ГКП Сирдар вздремнул и, разбуженный ревом, не раздумывая ударил в рынду.

Мы ознобно хохотнули.

— Кстати, а кто пустил малька? — спросил мичман Кротов. — Это не для Егора Семеныча, а так, для порядка.

— Я! — вдруг признался Земноводный. — Юнга Протченко!

— А зачем?

— Чтоб он жил, — просто ответил Миша. — Я вчера драил пол, носил воду из залива. Он и попал, дурачок, в ведро. Я заметил, когда на плацу делал передышку. Куда его? Пропадет ведь! Увидел бачок, ну и туда. Через кран, думаю, не проскочит, и всегда будет в чистой воде. Вот и все.

— М-да, — крякнул мичман Кротов.

— А пусть он сверху не черпает! Это не положено! — вдруг возмутился Земноводный.

— Юнга Протченко, к тебе у меня нет претензий, а вот к дежурному... — И мичман Кротов повернулся к балкону, откуда, облокотившись на перила, независимо поглядывал на нас Сирдар. — Юнге Сирдару объявляю выговор!

— Ага! — выпрямляясь, воскликнул тот. — Будут тут всякие старики ночами рыбу глотать, а мне выговоры?

— За сон на посту!

— За сон! А что я, железный? Таблетки тогда давайте против сна, а не выговор! У меня уже сто выговоров! Плюнул — выговор, дунул — выговор! Куда мне их, солить? — распалился Сирдар и, удаляясь в застекленное помещение, пригрозил: — Ну, дед! В следующий раз я ему сам, и не малька, а лягушку подпущу!

— Отбой! — крикнул мичман Кротов.

17

Около десяти часов, когда мы в ожидании катера толпились уже на плацу, он вырвался из-за мыса и, пользуясь тем, что ветер унес бревна к тому берегу, во весь дух понесся к лагерю. По команде мичмана Кротова юнги бегом образовали коридор от мачты до самой воды. Все было как на открытии, только тогда нас было пятеро и встречали мы сто двадцать охламонов, а сейчас нас было сто двадцать и встречали мы шестерых лучших.

Я и Димка стояли у мачты и не видели, как причалил катер и что там происходило. Только вдруг на балконе ГКП из транзисторного мага Ринчина грянул марш, и над тропой Посейдона показались пилотки, потом головы, плечи — юнги вырастали постепенно, как пушкинские тридцать три богатыря.

Первым на плац вступили Олег и еще один подводник. Руками в белых перчатках они прижимали к груди настоящие автоматы. За ними следовали флагоносцы, держа за углы бело-синее полотнище с красной звездой и красным серпом и молотом. В белых форменках и черных брюках, они четко протопали к мачте и, развернувшись, остановились. Последними поднялись на плац Давлет, в той же морской фуражке и кителе, и какой-то военный, сторонкой направившийся к кубрикам. Мичман Кротов построил нас, как обычно, буквой «П» к мачте и доложил начальнику о готовности,

Филипп Андреевич крикнул:

— Равнение на флаг!.. Флаг поднять!

Левый флагоносец быстрыми восьмерками смотал с гвоздей фал, ловко прицепил к нему какими-то крючочками флаг и стал поднимать его, остальные поддерживали полотнище до последнего мига, даже привстали на цыпочки. В руках людей флаг был как бы мертвым и на первых метрах подъема оставался обвисшим, словно еще не веря в свободу, но вдруг шевельнулся, плеснулся туда-сюда, пробуя вольность движений, и ожил, и чем выше поднимался, тем крылатее трепетал, а на самом верху заполоскался уже вовсю. Ожила сразу и сиротливая мачта.