Игорь Ефимов - Таврический сад
— Пойдем, — ответил Фимка, — это интересно, кто кем будет.
— Я своего отца все же не очень уважаю, — сказал Игорь. — Ему уже сорок лет, а он до сих пор не летчик. Он просто директор завода и больше уже никем в своей жизни не станет — ни летчиком, ни моряком, никем. Он сам сказал, что завидует мне, потому что я еще могу стать кем хочу — хоть футболистом, хоть врачом, хоть шофером, а он только директор завода — и все.
Сбор так и назывался: «Кем мы будем».
Началось с того, что наш пионервожатый, Толя Мазин, прочел по бумажке о разных профессиях, и что всякий труд почетен, и еще про что-то, я уже забыл, потому что он читал очень гладко и ничего не запомнилось.
— Ну, а теперь, — сказал он, — пусть каждый скажет, кем бы он хотел стать и почему.
Сначала никто не хотел говорить, потом встали две девочки и сказали, что они хотели бы стать актрисами, а почему — не знают. После них опять все долго молчали, и вдруг встал самый заядлый двоечник Боря Кашленко и сказал такое, что все мы просто покатились.
— Я хочу стать учителем, — сказал он и сразу же сел на место.
Мы так смеялись, что ему даже самому стало смешно.
— Я знаю, — кричал Фимка, — он сам хочет двойки ставить!
Тут Боря снова вскочил и сказал, что он никогда бы не поставил ни одной двойки.
— У меня бы все хорошо учились, — сказал он.
— Нет, у тебя не выйдет учителем, — сказал Толя Мазин и показал на Юрку Десятникова. — Вот у твоего друга выйдет, это можно сказать с уверенностью.
— А я не хочу учителем! — крикнул Юрка.
— Не хочешь? А кем тогда?
— Помещиком, — ответил Юрка и даже не улыбнулся. Мы прямо под парты полезли от смеха, а он стоит себе и хоть бы что. Юрка — это такой ужасный остряк, но я ему тоже сначала не доверял, потому что он всегда был такой чистый, причесанный — даже смотреть противно. Раньше, когда я с ним встречался, мне сразу хотелось назло ему чесаться, ругаться, плевать на пол или еще что-нибудь, а теперь я уже к нему привык — и ничего.
Толя Мазин так на него разозлился, даже обругать как следует не сумел, а только сказал:
— Садись, Десятников. Как тебе не стыдно: пионер, называется, а хочешь стать помещиком.
Конечно, зря он рассердился, потому что Юрка так острил и мы все это видели, а он подумал, что всерьез.
Дальше уже все говорили правильно: что хотят быть врачами, инженерами, летчиками, шоферами. И я тоже хотел сказать, что буду ученым, хотя, если говорить честно, я это не сам придумал, а просто так хочет мама. Я уже совсем собрался это сказать, но вдруг вспомнил папу, как он однажды сказал, что ученый тоже может быть негодяем, и промолчал
«А вдруг я сам вырасту негодяем, — подумал я. — Вот все говорят: «Буду летчиком, моряком». А я — ученым. Но ведь когда негодяй маленький, он еще не знает, кем он будет, и никто кругом не знает, а когда он вырастет, он, наверно, все равно не знает, что он негодяй, и думает, что он летчик, моряк или ученый».
Я так расстроился от этих мыслей, что уже не слушал, кто кем будет. Я сидел и думал, что мне ужасно не хочется быть негодяем, а мама хочет, чтобы я исправился и вырос ученым; и уж раз ей так хочется, то пускай, но лучше бы мне быть кем угодно, только так, чтобы уж наверняка не стать негодяем.
БАСКЕТБОЛ
— Смотри не задерживайся нигде после баскетбола, — сказала мама. — Если у тебя и до конца недели все будет хорошо, в воскресенье поедешь в Сиверскую.
Меня от радости даже передернуло всего.
Я даже ничего не смог ответить маме, только стукнул кулаком по столу и убежал. До того был рад — просто обалдел совсем.
Когда я пришел в спортзал, все лучшие места на балкончике были уже заняты, и я с трудом добрался до фишки и Игоря, так как это была решающая игра на первенство района и все хотели ее посмотреть. Мы трое пристегнулись ремнями к перилам, чтобы никто не мог нас оттащить, а потом только свесились в зал и стали ждать, когда начнется.
— А у нас в квартире ремонт, — сказал Фимка. — Приходи смотреть.
— Не, мне сегодня нельзя, — ответил я. — Меня в Сиверскую не пустят.
Наши всегда играют в черных майках, и теперь тоже, а те были в красных, и, как только началась первая половина, мы сразу поняли, что они играют просто здорово, может быть, даже лучше наших. Если бы не Цыпин и не Толя Мазин, наши бы сразу продули, потому что красные и ростом были выше, и бегали быстрее, и по кольцу попадали прямо из любых положений. Я сначала даже не понимал, как Цыпин может их перепрыгивать, такие они все были длинные и бросались на него сразу втроем, а он все равно попадал, будто их и не было и никто ему не мешал.
Этот Цыпин — гениальный человек; он, когда прыгает, ужасно долго висит в воздухе. Он подскочит и держит мяч над головой, и они тоже прыгают перед ним и мешают, а он подождет, пока они все упадут обратно, и тогда только кидает.
— Цыпа! — кричали мы. — Цыпа, давай!
Я бы тоже хотел так прыгать, но мне никогда не научиться, потому что я волнуюсь и мажу. Стоит мне только подумать, что я могу не попасть в кольцо, — и тут же я обязательно промажу.
Во второй половине сначала тоже все шло хорошо, но потом вдруг Толя Мазин промахнулся из-под самого щита, и с этого все началось.
С каждым может такое случиться, но он, видно, ужасно расстроился и заволновался. Я же говорил, что, когда волнуешься, ни за что не попасть, а тут еще все начали кричать: «Мазилин! Мазилин!» — и он совсем растерялся.
Как только мяч попадал к нему, он сразу будто вздрагивал, озирался по сторонам и вертелся до тех пор, пока мяч не вышибали у него из рук. Мне было так жалко Толю, просто до слез, а тут еще все свистели и орали, и Фимка тоже орал, пока я ему не стукнул по шее. Он меня тоже стукнул, но орать перестал, а наши там внизу уже из сил выбивались, потому что Толя им только мешал, и они ему уже старались не пасовать. Все-таки они играли так здорово, что красные смогли их обогнать только на одно очко. И вдруг в самый последний момент, когда красные, наверно, уже считали себя победителями, под их щитом вышла свалка, и судья показал, что Мазин будет бить два штрафных.
Тут все даже орать перестали, и стало тихо-тихо, потому что, если бы он попал хоть один раз, была бы уже ничья, а если бы два, то наша победа.
Фимка даже глаза закрыл от страха, и я тоже хотел зажмуриться, но не успел и увидел, как мяч попрыгал немного по краю кольца и свалился в сторону.
— У-ах! — вздохнули все хором.
Если бы я был на Толином месте, я бы тут же упал без сознания или еще что-нибудь сделал, но не стал бы кидать второй раз, а он все же кинул и снова промазал.
Тут поднялся такой свист и вой, что я, наверно, даже сам кричал, как мне было его жалко. Я кричал и не заметил, как Толя убежал из зала, а заметив, сразу же отстегнулся от перил и побежал к выходу из школы, чтобы помешать ему, когда он будет бросаться под трамвай.
Я почему-то был уверен, что он бросится под трамвай; и когда он весь еще расстегнутый выскочил из дверей и свернул налево, я сначала не понял зачем, потому что там не было трамвайных путей, а потом вспомнил, что там Нева, и испугался еще больше. Я даже забыл, что не умею плавать, и побежал за ним изо всех сил; а снег летел куда-то вверх и в глаза, и я уже думал, что потеряю его в темноте, но тут мы добежали до Невы, и он пошел шагом.
Пока на набережной были люди, мне было еще не так страшно, но потом мы прошли последнюю скамейку, там еще сидели две девушки в шляпках, как кнопки — красная и белая, а после них далеко-далеко впереди уже не было видно никаких людей, и тут я не выдержал.
— Эй, Толя, — сказал я. — Ты что?!
— А ты что? — он обернулся и пошел прямо на меня. — Тебе чего? Иди отсюда.
— Не пойду, — закричал я. — Ты вон испачкался весь!
Все же я отбежал немного назад, но он вдруг остановился и стал чиститься, хотя я и не видел, где он там испачкался, а кричал просто так — лишь бы не молчать.
— Ладно, — сказал он. — А ты меня что, в зале видел? Я сразу понял, про что он спрашивает.
— Это ерунда, — сказал я ему. — Такое и на международных бывает. Зато сначала ты как играл… Если бы не ты, мы бы еще раньше продули. Ты в одном месте даже лучше Цыпина сыграл.
— Это когда? Когда правым крюком попал?
— Ну да! — закричал я, хоть и не помнил никаких его крюков. — Таким крюком даже Цыпину не попасть.
— Нет, Цыпин все же лучше, — сказал он, но я видел, что он уже немного соображает и не станет теперь прыгать в Неву.
— Я, когда волнуюсь, всегда мажу, — сказал он.
— И я тоже, — ответил я.
— А ты зачем за мной бежал?
— Я думал, ты в Неву бросаться будешь, — сознался я.
— Эх ты, чудак, — сказал он. — Как же в нее бросаться, когда она замерзла.
Только тут я заметил, что Нева действительно замерзла и в нее хоть утюг кидай, все равно не утонет.
