Полиен Яковлев - Первый ученик
Амосовская же группа — Бух, Нифонтов и другие — еще больше сплотилась.
Бух, так тот просто сказал Нифонтову:
— Идти против Амосова — это, значит, идти против Афиногена Егоровича. А я не дурак, чтобы подставлять свою голову.
— А ты думаешь, я дурак? — в свою очередь сказал Нифонтов.
И оба расхохотались. Встречаясь в классе, подмигивали друг другу. И еще извлекли себе пользу — сказали Амосову:
— Теперь ты обязан давать нам задачи сдирать и переводы.
— И шоколад иногда, — добавил Нифонтов. — У тебя всегда шоколад в ранце.
— Какой у меня шоколад? — испугался Амосов, и с тех пор съедал его по дороге, раньше чем приходил в гимназию.
Спокойнее всех оставался Мухомор. Ему просто было противно ввязываться во все эти дрязги.
— Да ну вас! — обычно говорил он друзьям. — Только и разговоров — Амосов, Амосов. Плевал я на Амосова. По всем-предметам я иду лучше него.
— Вот то-то и досадно, — горячился Самохин. — Ты лучше, это каждый знает, а отметки у кого лучше? У тебя или у Амосова? Двойку тебе по-гречески кто поставил? Швабра? А за что?
— Сейчас, в общем, у тебя отметки лучше, это так, — присоединился к разговору Корягин, — а вот не сегодня-завтра учебный год кончится, тогда и увидишь. Ручаюсь, чем хочешь, что Амосову разные грехи простят, а тебе не простят. По географии Амосову двойку вляпали? А думаешь, ему не выведут круглое пять? Выведут.
— Как же это? — насторожился Мухомор. — Уж это было бы…
— И будет. Ты думаешь, они постесняются?
— Мы тогда парты перевернем, — решительно заявил Медведев. — Что это, в самом деле? До каких пор издеваться будут?
— Нет-нет, — убеждали другие, — теперь уже Амоське крышка. Наш Мухоморчик будет первым учеником.
— Держи карман шире, — набросился на говоривших Самохин. — Да где это видано, чтобы такого, как Мухомор, первым сделали? Что ж, Мухомор, по-вашему, подлиза? Ябеда? Зубрилка? Я второй год сижу, мне лучше знать. Амоська был и будет первым. У него репетитор, у него Швабра.
Мухомор слушал все эти разговоры и, в конце концов, сказал отцу:
— В классе у нас прямо базар какой-то. Каждый день торгуются: кто будет первым — я или Амосов.
— А вообще у тебя как? — спросил отец.
Мухомор принес дневник, показал отметки.
Приятно было отцу видеть пятерки по всем предметам. Улыбнулся, позвал мать:
— Гляди, Володька наш каким козырем по наукам шагает! Только среди умных наук и вредные есть. Закон божий, например. Впрочем, какая же это наука? Не наука это, а туман. А еще, вернее сказать, дурман. Да… Великое дело — образование. Гимназия — она штука полезная, только уж больно там начальство старается послушненьких воспитать. Чтобы молодые люди выросли да царю-батюшке верой и правдой служили. Чтобы не рассуждали, значит.
Отец вздохнул.
— А все-таки ты учись, — сказал он Володьке. — На математику налегай, на физику, на русский, географию. Все это пригодится, пригодится, Володька. Гимназию окончишь — в университет пойдешь, а там… — Отец задумался. — А там, — сказал он, — как кончишь, нос не дери. Не забывай, из какого ты теста склеен, из какой семьи вышел, кто твои друзья да родичи. Слесаря, кузнецы, машинисты. Дядька твой родной — кочегар. Будешь доктором или еще кем — не забывай, на чьей стороне стоять. Помни — отец у тебя человек рабочий. Дед твой — матери твоей папаша — стрелочник. За стрелочников, за слесарей, за черный рабочий люд стой, Володька!
Володьке чудилась в словах отца какая-то торжественность, и сам он почувствовал себя как-то празднично. Сказал, смотря на отца большими глазами:
— Буду всегда это помнить. Амосовы да Бухи — они, наверное, везде есть. Правда, папа?
— Правда. А насчет того, что у вас в классе делается, ты им спуску не давай. Бери умом. Просить ничего не выпрашивай, не унижайся, — отец погрозил пальцем, — не унижайся, а свое требуй. Заслужил пять — требуй пять. Не давай себя обкрадывать. Еще в жизни эта бражка обокрасть тебя успеет, еще успеют поездить на тебе. Приучайся не давать свою спину для таких седоков. Во, брат, как!
И Мухомор решил не сдаваться. В тот же вечер обложил себя книгами, повторил то, другое, крепко выучил заданное на завтра, аккуратно сделал все письменные работы, почитал немного на ночь и заснул.
Видел во сне отца на паровозной площадке. Спросил его:
— Далеко, папаша?
Отец показал рукой вдаль, дал свисток, и паровоз бодро помчался…
Солнце разморило
Перед концом учебного года уроки, казалось, тянулись особенно долго, вяло и нудно. Все утомляло — и солнце, и голубое небо, и набухающие почки. Хотелось за город, к реке, на луг, в просторы, подальше от посеревших уже стен гимназии, от длинного коридора и до ужаса надоевших и примелькавшихся мелочей: дверных ручек, разбитой форточки, грязной классной доски. Единственно, что приобретало новую, свежую прелесть, — это звонок. Каждый новый рассыпчатый звон Акимова колокольчика, кстати, уже порядочно позеленевшего после отъезда попечителя, наполнял сердце надеждой на близкий отдых, а главное — волю.
Даже шалить надоело. Все опостылело. Лишь одно будоражило и волновало — это борьба, которая разгоралась в классе все напряженнее и напряженнее.
Мухомор и Амосов стали центром внимания. Только и говорили, только и спорили о том, кто из них к концу учебного года выйдет первым учеником.
Коряга с Медведевым даже заключили пари.
Медведев говорил:
— Амоська.
Коряга:
— Мухомор.
Подписали договор следующего содержания:
«Мы, Медведь и Коряга, клянемся выполнить такой договор: если первым будет Амоська, то я, Коряга, обязан на свой счет нанять лодку и два часа катать Медведя по реке. Если первым выйдет Мухомор, то Медведь обязан угощать меня три раза мороженым (не дешевле как десять копеек порция)».
Если Амосова или Мухомора вызывали к доске, все, как один, напрягали внимание. Кто раньше срежется? Кто лучше ответит? Кто победит? — этим жил класс.
Трудно сказать, кто больше радовался успехам Мухомора — он ли сам или его друг, Самоха. Как-то математик похвалил Мухомора. Самохин не мог удержаться, чтобы не сказать громко:
— Адриан Адрианович, вы не сердитесь, только я по совести скажу, что Токарев у нас во какой башковитый! Вы знаете, Адриан Адрианович, у него дома какая в воротах калитка? Калитку откроешь, а во дворе колокольчики — динь-динь-динь! Да так красиво. А это он их электричеством нашпаривает. Ток прямо от калитки — дзык! — и звенит. Я его спрашиваю: «Как это так?», а он говорит: «Наука». У них дома книжек полный шкаф.
— К чему вы это все? — удивился математик. Встал, сошел с кафедры и качнулся. Он опять был пьян, но гимназисты за последнее время уже привыкли видеть его в таком состоянии да и знали — последние дни Адриан Адрианович в их гимназии. Когда-то посмеивались над его нетрезвым видом, а потом и смеяться перестали… Любили его. Не за пьянство, конечно, а за то, что предмет свой вел он, не в пример другим, замечательно. Придет, бывало, в класс и начнет рассказывать, объяснять, да так увлекательно, так понятно. Знали гимназисты математику крепко, учились у Адриана Адриановича на совесть. Да и справедлив он был. Если распушит — значит, за дело. И это понимали, это ценили.
— Вот это учитель, — говорили о нем, — не то, что Швабра.
А когда Адриан Адрианович запил что называется горькую, ребята только головами покачивали. Правда, дисциплина стала хромать, стали гимназисты помаленьку злоупотреблять нетрезвым состоянием математика и позволять себе на его уроках то, чего раньше никогда не позволяли. Впрочем, границ не переходили, уважения к прежним заслугам учителя не теряли.
— К чему вы мне все это про Токарева рассказываете? — повторил свой вопрос Адриан Адрианович, глядя воспаленными глазами на Самохина. — При чем тут ворота и колокольчики?
— А к тому, — сказал Самоха, — что Мухомору меньше пятерки и не поставишь. Правда? Если бы я был учителем, так я бы ему полный ранец пятерок насыпал. Понимаете? — разошелся Самохин, благо, что пьяный Адриан Адрианович его не останавливал. — Понимаете, Мухомор у меня пятерки мешками домой таскал бы:
— А если мешок с дырочкой? — попробовал сострить Амосов.
Самохин нашелся, ответил:
— Через дырочку одна пятерочка выскочила бы и тебе, подлизе, досталась.
Почти весь класс засмеялся. Не мог удержаться, от улыбки и математик.
— Довольно, довольно, — стал успокаивать он Самохина. — Об одном жалею — сами вы пятерок не получаете. А когда-то… Эх, Самохин, Самохин, сколько я на вас надежд возлагал! Сколько я вас уговаривал: «Учитесь». Из вас бы второй Пифагор вышел. А теперь что? Ну что? Что, спрашиваю я, из вас будет?
Самохин нашелся, ответил:
— Учился и я когда-то…
И добавил: