Дина Бродская - Марийкино детство
— Саша! — бросилась к нему Марийка. — Большевики уходят? Это правда? И ты с ними уйдёшь?
— Да, Марийка, это правда, — ответил Саша. — Но это ненадолго. Мы скоро вернёмся.
Он погладил её по волосам, похлопал по плечу. Марийка заплакала.
— Говорю тебе — ненадолго, — сказал Саша. — Я вернусь.
Марийка уцепилась за Сашин рукав:
— Возьми и нас с мамой.
— Невозможно, Марийка. Беги-ка лучше домой. Прощай, девочка, будь здорова…
Саша поцеловал Марийку а исчез в темноте. Марийка поплелась домой.
Теперь она шла потихоньку, еле волоча ноги.
На лестнице и в коридоре было темно и душно. Поля ещё не вернулась от дворничихи. Марийка быстро разделась и, оставив у порога мокрые чулки и башмаки, юркнула в постель.
Она вся дрожала и старалась ладонями растереть и согреть свои холодные, как лёд ноги. Наконец пальцы немного потеплели, и Марийка уснула.
Среди ночи грохнул взрыв, потом другой, третий… Марийка проснулась и села на койке.
— Мама! Я боюсь, мама…
Поля, одетая, стояла возле окна и смотрела во двор через форточку. Где-то возле реки опять разорвался снаряд.
— Ох, горечко-горе… — сказала Поля и, помолчав, добавила: — Вчера на вокзале один человек рассказывал: что на Харьковщине делается — прямо страх. Весь хлеб на селе забрали, селян порют, вешают… Только-только народ вздохнул легче, новую жизнь увидел, и вот опять…
Назавтра в город вступили оккупанты и гайдамаки.
Докторша, меховщик Геннинг и ещё несколько жильцов дома Сутницкого стояли у ворот, смотрели на проходящие войска. Шли солдаты в железных касках, в голубовато-серых шинелях, с серыми мешками за спиной; за ними грохотали по мостовой серые повозки и кухни, обляпанные грязью.
Лица у солдат были усталые, обветренные, тоже какие-то серые; тянулись батальоны гетманских войск, одетые в синие жупаны, новые сапоги и барашковые папахи. За ними снова рота за ротой шли регулярные части оккупантов, грохотали пушки, цокали копытами лошади. У многих лошадей поверх сёдел были прикреплены пулемёты. Под каждый пулемёт был подложен серый коврик.
— Вы видите, коврики! Какая аккуратность! — восхищалась Елена Матвеевна.
— Ну, эти настоящие! Они уж наведут порядок! — говорил сияющий Геннинг.
Марийка стояла в глубине двора рядом с матерью, печником, плотником Легашенко и Липой. Они выглядывали на улицу через решётчатый забор.
— Сколько их, идолов! — сказала Липа. — Конца-краю не видать…
Все молчали. Подошёл дворник, постоял и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Вот тебе и акупацыя! Дождались… Вывезут весь хлеб, да ещё и шомполами угостят…
— Ну и времечко! — вздохнула Поля.
— Эх, Фёдор Петрович! — сказал Легашенко Полуцыгану. — А мы ещё с тобой переселять подвальных собирались. Теперь переселишь, как же!
— Это ещё бабушка надвое сказала, — пробормотал Полуцыган и сплюнул в сторону.
На улицах появилась нарядная публика, дамы и офицеры. Открылись кинематографы и рестораны.
Вернулся жандармский полковник Шамборский. Во дворе говорили, что он теперь опять вошёл в силу — служит в контрразведке и люто расправляется с большевиками.
Как-то в погожий весенний день Марийка с Машкой отправились бродить по городу.
У расклеенных приказов толпились люди, молча перечитывали серые, ещё не просохшие бумажки и расходились в разные стороны.
Глазея по сторонам, девочки прошли вдоль главной улицы. В витрине кондитерской «Ренесанс» был выставлен огромный затейливый торт, весь разукрашенный цветами из крема, цукатов и марципана.
Марийка и Машка прижались носами к витрине.
— Гляди, красота какая! — зашептала Машка. — Эх, попробовать бы! Мне бы хоть один разочек лизнуть вон ту розу из жёлтого крема…
— А мне бы розовенькую.
Распахнулась дверь кондитерской, на улицу высунулась толстая седая хозяйка в кружевном чепчике.
— Что вы тут топчетесь, пошли вон! — прикрикнула она на девочек.
Машка высунула ей язык и, отбежав подальше, крикнула:
— А вам жалко? Ну и подавитесь своим тортом!
Дальше шли молча. Марийка заговорила первая:
— Гонют! А при большевиках нас никто не гнал. Я вон даже в Совет ходила к Саше-переплётчику и то ничего.
— Сравнила тоже — при большевиках. Большевики небось наша власть, рабочая…
— Где-то теперь наш Саша? — вздохнула Марийка. — Живой ли?
— А хорошо, что он удрал, — сказала Машка: — гайдамаки ему спуску бы не дали…
Девочки не заметили, как вышли на окраину города и очутились возле Сампсониевского монастыря. Из-за каменной монастырской ограды слышались пьяные песни и ружейные выстрелы.
— Что это? — спросила Марийка.
— Гайдамаки захватили монастырь. Дед говорил, что где-то тут рядом, за свалкой, они и расстреливают.
— Ой, страшно! Пойдём домой.
— Погоди. Раз мы уж сюда забрели, давай поищем на свалке черепки.
На свалке пахло дохлятиной и гнильём. Дымились на солнце кучи навоза. Внизу, под горой, синел разлившийся Днепр.
Марийка и Машка бродили по свалке и выковыривали палками обломки фарфоровой посуды. Если черепки отмыть от грязи, ими можно играть, как с куклами. Большие черепки будут папы и мамы, маленькие — будут дети. Свалка одним концом упиралась в высокий забор. Когда девочки приблизились к забору, они услышали голоса и ржание лошадей.
Любопытная Машка нашла в заборе щель и прильнула к ней глазом.
— Марийка, Марийка! — испуганно замахала она руками. — Иди скорей, посмотри!..
Марийка заглянула в щель.
Она увидела широкий двор с каменным амбаром. Двери амбара распахнуты настежь, видны груды мешков, набитых зерном. У дверей амбара, рядом с большими весами, стоял стол. За столом сидели два иностранных офицера и гайдамак.
— Гляди, муку везут! — зашептала Машка.
И правда, во двор въезжал воз, нагружённый мешками. Рядом с возом хмуро шагал молодой крестьянский парень в вышитой рубашке.
У него приняли зерно, взвесили на весах и велели перетащить в амбар. Пока он ворочал мешки, два солдата ввели под конвоем пожилого босого крестьянина.
Его подвели к столу.
Теперь он стоял совсем близко от забора, и Марийке хорошо было видно его тёмное худое лицо с глубоко запавшими глазами. Одет он был очень бедно, даже пуговиц не было на его латанной свитке, а вместо них пришиты щепочки. Он стоял понурившись и теребил свою вытертую баранью шапку.
Офицеры переговорили на своём языке. Когда они умолкли, гайдамак сказал:
— Федот Зозуля из села Божедаровка. Задержан как злостный элемент и большевицкий агитатор. Задолженность пять пудов пшеницы и семь пудов ржи. Приговорён к расстрелу.
Крестьянин стоял всё так же понурившись, точно не слышал.
Но вдруг он приподнял голову и что-то хрипло выкрикнул. В глубоко запавших глазах его была такая ярость, такая ненависть, что Марийке стало страшно. На секунду она отпрянула от забора. Когда Марийка снова заглянула в щель, она увидела, что конвойные уводят крестьянина, подталкивая его прикладами в спину. Он шёл через двор с непокрытой всклокоченной головой, волоча по пыли свои чёрные босые пятки. Через минуту где-то за амбаром грянул ружейный залп.
В эту ночь Марийка долго не могла заснуть. Стоило закрыть глаза, как перед нею вставала одна и та же картина: широкий, залитый солнцем двор. Конвойные ведут крестьянина. Его лица не видно. Видна только непокрытая всклокоченная голова, худая спина в залатанной свитке и грязные босые пятки, шаркающие по земле…
Марийка ворочалась на постели, сжимала кулаки. Она знала — никогда не изгладится из памяти эта картина…
Выгнали…
Тридцать гайдамацких всадников расположились на полянке во дворе дома Сутницкого вместе со своими лошадьми.
Во дворе сразу стало тесно. Ржали лошади, привязанные к наспех сколоченным коновязям, пахло навозом и водкой. От походной кухни тянуло горьким дымком — кашевар готовил обед для гайдамаков из продуктов, набранных по квартирам у жильцов.
Полупьяные, хмурые гайдамаки, здоровенные парни в синих жупанах, ходили по двору и осматривали свои новые владения.
Первым делом они забрали отца Ляли — меховщика Геннинга — и увели его куда-то со двора. Он вернулся домой поздно ночью оборванный и дрожащий. Машка, которая всегда всё знала, рассказывала, что гайдамаки привели Геннинга на берег Днепра, поставили его спиной к воде, и, прицелившись в него из своих наганов, велели сказать, где он спрятал золото.
Геннинг сказал, что золота у него нет, а есть дорогие меха, которые он и отдаст гайдамакам, если они его отпустят. Марийка целый день просидела в комнате, боясь высунуть нос на улицу.
Вечером этого же дня три гайдамака пришли к доктору Мануйлову. У одного из них всё лицо было в крови, и он придерживал рукой разбитое ухо.
