Петер Гестел - Зима, когда я вырос
— Мне нравится Лишье, — сказал Зван, — ты же знаешь.
Вот тебе и на. Я рассердился.
— Сегодня я ни из-за чего не злюсь, — сказал я.
Машин больше не было, мы могли перейти через улицу. Пока мы переходили, я шепнул Звану на ухо: «Скажи ей потихоньку, что я в нее втюрился».
— И не подумаю, — сказал Зван.
Бет дала нам по две лакричные конфетки — два черных кружочка на ледяной ладони.
— А у тебя в твоей Барлеусовской гимназии уже есть дружок, Бет? — спросил я.
Бет со Званом посмотрели на меня в недоумении. Наверняка посчитали, что это глупый вопрос, и решили не отвечать.
Я пробил каблуком ботинка слой твердого снега, пока рылся в кармане в поисках носового платка, — платки всегда куда-то прячутся, когда они нужны. Когда я опять поднял глаза, то увидел, что Бет и Зван все так же пялятся на меня; делать им, что ли, больше нечего…
— В кино все всегда целуются до одурения, — сказал я. — А я еще никогда не целовался до одурения… а вы?
Я сам не понимал, с чего это меня понесло, но я задал свой дурацкий вопрос прежде, чем успел подумать.
— Сегодня я ни из-за чего не расстраиваюсь, — сказала Бет.
Она провернулась и пошла вперед.
— Что это на тебя нашло, Томми? — спросил Зван, когда мы шли дальше следом за Бет.
— Дурак я. Теперь она меня, наверное, будет ненавидеть, — сказал я. — Что мне делать? У нее нет сумки, которую я мог бы понести. Когда она на меня смотрит, мне кажется, что у меня из носа сопля свешивается. А о чем вы с ней вообще-то разговариваете?
Зван пожал плечами.
— Не вредничай, Зван, расскажи мне, тогда я буду знать, как разговаривать с такой вот девочкой.
— Иногда она читает мне свой дневник.
— Правда? И про что она там пишет?
— Про то, как поссорилась с мамой. Она читает об этом так красиво, будто это сказка, совсем забываешь, что речь идет о настоящей ссоре у нас в доме.
— Бет читает вслух лучше всех на свете. А она читает тебе все, что пишет?
— Какое там!
— А про меня она в дневнике пишет?
Зван усмехнулся.
— Это не смешно, Зван, скажи мне честно.
— Томми то и Томми се, — сказал Зван. — Я знаешь как ревную!
От счастья я примолк. Хотя я терпеть не могу, когда меня называют Томми, мне было жутко приятно, что в дневнике у Бет я Томми, а не Томас.
Напротив «Синеака» на улице Регюлирсбрестрат в маленьком кинотеатре шел «Али-Баба и сорок разбойников»[20]. К счастью, на него пускали без ограничения возраста.
Мы долго стояли в очереди. Мой нос несколько раз тыкался в черные волосы Бет, и она не обращала внимания, потому что когда стоишь в очереди, то такое бывает.
Девушка в униформе провела нас в зал. Мы сидели совсем близко от экрана. В зале было дымно, потому что все курили как ненормальные. И еще здесь рыгали, харкали и кашляли.
Бет сидела между нами.
— Попроси этих курильщиков перестать дымить, — сказала Бет.
Я встал, повернулся лицом к залу и заорал во всю глотку:
— Перестаньте, пожалуйста, все курить!
Зал грохнул от хохота, и я поскорее сел на место.
— Не делай так больше, Томас, — прошептала Бет. — Мне ужасно стыдно.
— Ты же сама попросила.
— Это я в шутку.
Я заметил, что Зван прислушивается к нашему разговору.
— Она пошутила, Зван, — сказал я.
— Откуда ты знаешь?
— Она сама сказала.
— Значит, ты должен посмеяться, — сказал Зван, — просто из вежливости.
— Тсс, — сказала Бет.
Я вздрогнул от счастья, когда занавески на экране раздвинулись и в зале зазвучала громкая музыка.
Начался киножурнал. Мы увидели ледяные просторы, вмерзшие корабли, людей с тележками, груженными углем, — в кинотеатре было, к счастью, тепло, и диктор за кадром говорил раскатистым голосом о том, что во всей нашей стране царит холод, но мы это и так видели, так что он мог бы и помолчать.
Потом был короткометражный фильм про Трех Балбесов[21] — трех маломерок-братьев с дурацкими физиономиями. Один из них, с челкой, время от времени зажимал кому-нибудь нос и вращал руку вправо, при этом раздавался жуткий скрип, или же колотил кого-нибудь молотком по голове, и тогда слышался металлический звук, вроде того, как звучит индийский гонг у дяди Фреда. Я понял, что это такое кино, чтобы люди не плакали, а смеялись, вот я и смеялся до одури.
В зале все-все заливались смехом.
Не смеялись только Зван и Бет.
Они сидели с постными лицами, как в церкви. С полной серьезностью смотрели этот глупый фильм. Им было жалко Балбесов, которых колотили по башке и кусали за уши.
В один момент, когда я от смеха чуть не свалился со своего сиденья, я заметил, что Зван и Бет смотрят на меня с недоумением и не понимают, чему я радуюсь.
Я даже расстроился. Зажал себе рот рукой, стал хохотать с закрытым ртом, так что получилось иканье и надуванье щек. Но, к счастью, картина про Балбесов скоро кончилась.
После перерыва, когда показывали всякую рекламу, начался основной фильм.
«Али-Баба и сорок разбойников» оказался цветным. Я испугался, потому что думал, что цветными бывают только мультики. Но это было настоящее кино — ярко-красное и ярко-синее и с красивыми золотыми титрами в самом начале.
— Цветной! — взволнованно сказал я Бет.
— Да, — согласилась она, — так и есть, это цветной фильм.
Это оказалась восточная сказка.
В темно-синюю ночь с ослепительно-белой луной, у пруда, в котором отражались желтые огоньки, юноша и девушка поклялись друг другу в вечной верности. Они смотрели друг другу в глаза, и по нежной музыке было понятно, как сейчас красиво у них в душе. Я услышал, что Бет стала дышать чаще, чем обычно; вернее, я впервые вообще услышал, как она дышит. И я подумал: возьму ее за руку, я не могу смотреть такой чудесный фильм в одиночестве, — но, к счастью, отбросил эту мысль.
Несколько минут я вообще не дышал.
Там были белокаменные дома, дворцы со сверкающими полами и негры в тюрбанах, девушки из гарема исполняли танец живота, там был негодяй великий визирь, который во что бы то ни стало хотел жениться именно на той самой принцессе — на нее я вообще боялся смотреть, я никогда еще не видел такой красавицы, у нее были потрясающие темные глаза, брови казались двумя изящными карандашными линиями, кожа у нее была белая, мягкая и покрытая легким пушком, она не обращала внимания на мужчин, отвешивавших ей поклоны, по секрету от всех она любила Али-Бабу, но Али-Баба странствовал по пустыне, произносил «Сезам, откройся», и тогда раздвигалась скала, и он входил в пещеру, где хранились сокровища сорока разбойников, и я мысленно говорил ему: «Али, — говорил я ему, — прихвати с собой то, что можешь прихватить, и одна нога здесь, другая там — быстренько беги к принцессе!» А когда я опять оказывался рядом с принцессой в роскошном зале, по которому ходили важные павлины, распустив богатые многоцветные хвосты, у меня перехватывало дыхание, и я щурился, потому что тогда одеяния принцессы казались еще более прозрачными.
Зван обалдел точно так же, как и я. Я это чувствовал, хотя между нами была Бет.
А потом принцесса сидела в огромнейшей ванне, полной пены. Виднелась только ее голова. Она смеялась. Белые зубы блестели. Из воды медленно поднялась ее белая рука. Я подумал: ах, пожалуйста, не вылезай из этой пенной воды, я хочу спокойно смотреть кино, я не хочу свихнуться. Когда одна из служанок приблизилась к ванне с большой белой накидкой, я перестал дышать. Вот сейчас это и будет, думал я, мне конец, сейчас я увижу ее нагишом, а я этого не хочу, я сижу рядом с Бет, я хочу домой, я хочу читать скучную книжку, ну пожалуйста, ведь на ней наверняка надет купальный костюм, иначе я умру. Принцесса вылезла из ванны, но служанка так ловко держала накидку, что видна была только голова принцессы. Опасность миновала. Я с облегчением перевел дыхание.
— Ты заснул, Томми? — шепотом спросила Бет.
Я вздрогнул от ее шепота.
— Нет, — сказал я.
Я был в полудреме, но из фильма ничего не пропустил, и мне хотелось, чтобы он никогда не кончался, я готов был сидеть здесь дни напролет.
Али-Баба и принцесса поцеловались, и на этом фильм закончился.
Я сидел, словно приклеившись к сиденью, а Бет ждала терпеливо.
— Фу-ты ну-ты, — сказал я ей, — ты когда-нибудь видела что-то подобное?
— Просыпайся, Томми.
Я вздохнул. Как бы она окончательно не привыкла называть меня Томми.
После кино мы шли рядом с Бет по сплошному ледяному катку на канале Регюлир.
У домов, стоящих вдоль канала, время от времени мы видели людей, но на льду кроме нас не было никого; в окнах здесь и там горел свет.
Я сделал вид, что поскользнулся.
Бет схватила меня за руку выше локтя. Ей совсем не хотелось, чтобы я грохнулся и насмерть разбился.
А мне не хотелось, чтобы она меня отпускала, поэтому я сказал:
