«Вся жизнь моя — гроза!» - Владимир Ильич Порудоминский
Ехали дорогой на Пензу. Солнце вставало впереди экипажа слева, а заходило по правую руку сзади.
Попутчики попались разговорчивые. Толстая барыня рассказывала, как в молодости пряталась с семейством в лесу от Пугачёва. Дворяне бродили в лесах целыми таборами — грязные, голодные, без прислуги; по ночам боялись разжигать костры. Соловьёв в то лето было необыкновенно много, ночью пели они громко, как бы в отчаянии, — с того времени невзлюбила барыня ни леса, ни соловьёв. Инвалид вспоминал военную кампанию 1759 года, битву при Кунерсдорфе, когда наши войска разгромили прусскую армию. В разгар боя, рассказывал инвалид, почудилось ему, будто чёрное от дыма солнце сорвалось с неба и полетело прямо на него: это было неприятельское ядро. И старичок похлопал себя по пустому рукаву. А шёл ему тогда всего девятнадцатый год. Рокотов прикинул в уме: инвалид-то на пять лет младше его, вот тебе и старичок!
Иногда, чтобы отдохнуть от разговоров и размять затёкшие ноги, Фёдор Степанович вылезал из кареты и следовал за ней по обочине, краем жёлтого ржаного поля. Память рисовала перед ним картины такие далёкие, что и не верилось, будто всё это было. Виделось ему: солнечным летним днём идёт он с отцом вот так же — полем, и спелая рожь так же шуршит, и так же синие васильки сверкают среди колосьев; отец крепко сжимает его ручонку в большой шершавой ладони и без конца повторяет, что если Федя перед барином в грязь лицом не ударит, докажет к рисованию талант, его сиятельство пошлёт Федю учиться, а как станет Федя добрым мастером, глядишь, и вольную даст. Были они тогда крепостные люди князей Репниных...
В Саранске Фёдор Степанович расстался с попутчиками. На пыльной базарной площади ждал его посланный ему навстречу из Рузаевки человек в открытой коляске, запряжённой парой сытых лошадей. Человек сразу признал художника: в чёрном плаще, в шляпе с плоским верхом, он выглядел среди базарной толпы чужеземцем.
Сидя в коляске, Рокотов глядел вокруг, узнавал и не узнавал знакомые места. Липы при подъезде к барскому дому он помнил молодыми; теперь стволы их раздались, кора огрубела, сильные ветви широко раскинулись над его головой, солнечные лучи, пробиваясь сквозь густую листву, рассыпались по земле ослепительно яркими зайчиками. И художник грустно думал о неумолимом движении времени.
Квадратный зал
Рокотов проснулся рано. За долгие годы работы он привык дорожить каждым часом света. И теперь, хотя глаза его ослабели и он редко брался за кисть, он по-прежнему поднимался с зарёй.
Он сунул ноги в обшитые мехом домашние туфли и в одной рубахе, длинной, до полу, подошёл к окну. Покои ему отвели на верхнем этаже. Отсюда было видно, как в небе за тёмным неподвижным полем быстро разгоралась огненная полоса, нежные палевые лучи выбивались из-под неё, края дальнего облака сияли перламутром.
Слуга в накинутом на плечи армяке, босой принёс белый фаянсовый кувшин с водой и такой же таз — умываться. Фёдор Степанович ополоснул лицо, надел батистовую сорочку с кружевным воротом, короткие штаны из чёрного шёлка и серый свой кафтан с обшитыми серебром манжетами, карманами и петлями; на ноги с выпирающими стариковскими коленями натянул тонкие белые чулки. Достал из сундука парик, повертел в руках и положил обратно. Зачесал волосы назад, привычно заплёл косичку, повязал чёрной лентой и спрятал в чёрный же бархатный мешочек, называемый «кошелёк». Стараясь ступать тише, художник вышел за дверь, длинным коридором добрался до лестницы и спустился в квадратный зал.
Уже совсем рассвело. Он медленно двигался вдоль стен и рассматривал развешанные в зале картины.
Вот портрет Екатерины Второй, написанный им в год ее восшествия на престол. Исполняя портрет, Рокотов хотел показать, что на троне российского государства должны царить добро, мудрость и справедливость. Лицо императрицы спокойно и ласково, правая рука со скипетром протянута вперёд — государыня будто указывает, что прежде всего надлежит сделать для общего блага.
Теперь Рокотов с грустью думал, что властители не склонны слушать советы художников.
Вот изображение кабинета Ивана Ивановича Шувалова, давнего президента Академии художеств. Картину Рокотов написал ещё в молодые годы; позже рузаевский крепостной живописец Зяблов снял с неё эту копию. Кабинет Шувалова не похож на роскошные кабинеты других вельмож. В нём нет драгоценной утвари. Стены сплошь заняты картинами. Сразу видно, что владелец кабинета не чванливый богач, а просвещённый любитель искусства. Здесь, в этой комнате, среди этих картин, юный Рокотов, принятый Шуваловым в Академию художеств, совершенствовал свой вкус и своё мастерство. Здесь увидел юного художника Михаил Васильевич Ломоносов, сразу поверил в его умение и пригласил помогать в работе над первыми русскими мозаиками. Рокотов помнил полные румяные щёки Ломоносова, его по-детски пухлые губы, яркие глаза.
А вот и портреты хозяев — Николая Еремеевича и Александры Петровны. Художник подумал, что писать новые портреты Струйских, пожалуй, неинтересно. Николай Еремеевич показался ему не в меру ожесточённым. Александра Петровна пополнела, лицом сделалась решительнее, из глаз её ушла загадочность, появились в глазах житейская опытность и хозяйский расчёт.
Показался в дверях мальчик лет одиннадцати, господский сын, узкогрудый, бледный, тёмные глаза навыкате. Семейные звали мальчика Лёвушкой, слуги — Леонтием Николаевичем. Следом за Лёвушкой шёл воспитатель-гувернёр в коричневом фраке, вёл барчука в классы. Под мышкой у Лёвушки была тетрадь в твёрдом кожаном переплёте.
Лёвушка поклонился и объявил, что батюшка, Николай Еремеевич, просит господина Рокотова к себе. Художник погладил мальчика по голове, взял из его рук тетрадь, открыл. На первой странице был французский диктант, тут же арифметика — примеры на умножение, столбиком. Сбоку на полях — рисунок: бородатый мужик привязан к столбу, другой, в синем кафтане, бьёт его кнутом. Рокотов быстро закрыл тетрадь, протянул Лёвушке:
— Это дурной рисунок. Художество есть добро.
— Я не художник, — вскинул голову Лёвушка. — Я здешний господин!
«Парнас»
В Греции есть гора Парнас. Древние греки считали, что на вершине горы живут музы, возглавляемые прекрасным богом искусств Аполлоном.
Николай Еремеевич Струйский называл «Парнасом» свой кабинет на верхнем
