Румия - Виктор Владимирович Муратов
На каждом пальце стояло по цифре: «1932».
— Ну, а фамилию-то ты нам все же правильную скажешь?
— Что же ты молчишь, сынок? Говори начистоту, — вмешался Кузьмич.
«А-а-а, будь что будет», — решил Сашка.
— Качанов, — еле слышно выдавил он.
— Качанов Александр! Тысяча девятьсот тридцать второго года рождения. Родители у тебя есть? Где они?
— Никого.
— Так, — уже невесело проговорил лейтенант. — Куда же теперь путь держишь?
— В Измаил еду. На корабль устраиваться. В мореходку опоздал. Велели приезжать на следующий год.
— Придется ждать. А пока лучше учиться, чем по вагонам рыскать. Поедешь вот с сержантом в детприемник.
Сашка противиться не стал. Главное — не попасть опять в свой техникум.
— Ладно уж, поеду, — согласился он, словно для лейтенанта его ответ играл какую-то роль.
— Отлично! Кузьмич, отвези героя. Вот его новые документы, записанные, так сказать, со слов и рук владельца.
Сашка чуть не вскрикнул от восхищения, когда Кузьмич вывел из гаража зеленый мотоцикл с коляской.
Дух захватило от быстрой езды. Красота!
Мелькали дома, деревья, перекрестки. Из подворотни выскочила лохматая собачонка, яростно залаяла. Бросилась за мотоциклом и, уже отставая, тявкнула в последний раз нахально-равнодушно.
Сашка с жалостью посмотрел на нее: «Голодная небось, ишь как живот подвело».
ПОСЛЕДНИЙ МАРШРУТ
— Ох и грязный же ты, парень! Ужас! — завидя Сашку, всплеснула руками Марья Ивановна — кастелянша. Ее ребята звали просто Манна Ванна. В приемник ежедневно прибывали беспризорные, а Манна Ванна всякий раз удивлялась их грязному виду, будто впервые встречала таких.
— Сейчас вымоешься. Вот мыло, вот чистое полотенце. А лохмотья свои бросай туда, — она показала на ящик, где покоилось уже несколько штанов и рубах, пропитанных пылью и угольной копотью.
Сашка жался в углу, стыдясь своего голого тела.
— Не горяча будет? Попробуй…
— Нет, нет, в самый раз, наверно… — поспешно заверил он.
— Тогда полоскайся. Только мойся почище, мыла не жалей. — И, не глядя на раздетого мальчишку, вышла.
Сашка с облегчением вздохнул, прошлепал босыми ногами к двери, набросил крючок. Как бы желая продлить удовольствие, не торопился залезть в ванну, из которой поднимался легкий пар. Попрыгал на одной ноге по квадратикам кафеля, глянул в зеленоватое зеркало, да так и замер. Подросток, смотревший на него, казался незнакомым. Лохматые, нечесаные, серые от пыли волосы воинственно топорщились на макушке и грязными косицами прилипали к вискам. Щеки запали, светло-голубые глаза и рот казались необычайно большими.
«Тьфу, как скворчонок», — огорчился Сашка. От худенькой шеи отходили резко обозначенные ключицы, но мускулы на груди уже округлялись по-мужски. В плечах, нешироких и тощих, все же чувствовалась сила.
— Брлюм-бум-бум… — пропел Сашка, пробегая большим пальцем по ребрам. Повернулся и так и сяк, показал зеркалу язык и решительно полез в воду.
Такого удовольствия Сашка не испытывал уже давно. Он с наслаждением растянулся во весь рост.
— Хорошо! Только живот подвело. Будто там совсем ничего нет, даже кишок. Целую буханку бы хлеба съел сейчас.
— Хватит полоскаться, вылезай! — крикнула за дверью Манна Ванна. — А то еще сорока унесет!
Качанову выдали короткие и узкие штаны защитного цвета, такого же цвета рубашку с двумя маленькими кармашками на груди и, что больше всего понравилось ему, пилотку.
Наконец-то! Сашка, робея, уселся за стол, накрытый белоснежной скатертью. Ох, и пахнет здесь здорово! Только еды, кажется, маловато. Супу им жалко, что ли? Едва Сашка начал есть, как в тарелке уже показалось дно. Он с огорченным видом облизывал ложку. Но тут на столе появилась большая миска с картошкой. От картошки шел вкусный дух. Пюре — это Сашка знал. Мать тоже делала такую картошку с маслом. В пюре попадались коричневые кусочки поджаренного лука. Давно это было, а помнит Сашка. Дома он ни за что не стал бы есть лук. Не любил он его ни в супе, ни в каше, а сейчас даже пожалел, что мало. Вкусно, да еще как! Картошку доесть он уже не смог. Живот был полон. А на плетеной соломенной тарелке еще остались куски хлеба. Сашка огляделся и быстро рассовал их по карманам новых брюк. «Мало ли что…»
Заметно повеселев после вкусного обеда, он подошел к высокому зеркалу, с удовольствием рассмотрел себя. Новая форма вся топорщилась и при ходьбе шуршала. Сашка решил побродить по комнатам, познакомиться с обитателями этого дома.
В углу длинной, плохо освещенной спальни несколько подростков самодельными картами играли в очко.
Ребята знали, что играть в карты запрещено, и при малейшем шуме за дверью стоящий на страже высокий и худой Колька Сомов мяукал по-кошачьи. По этому сигналу карты мгновенно прятались.
— Мимо прошла… — извещал Колька. Игра возобновлялась с прежним азартом. Денег сейчас ни у кого не было, на банк ставили пайки хлеба, кисели, а то и целые порции обеда или ужина.
Сашка подошел и остановился поодаль. Он еще толком не отъелся и поэтому рисковать куском боялся.
— В банке две обеденные!
— Стучу! — объявил банкомет.
Сашка насторожился. Голос знакомый. «Неужели Борька?»
Обойдя сгрудившихся ребят, Сашка взглянул на банкомета.
— Цоба!
Борька обернулся, но, к удивлению Сашки, не проявил особой радости. Он лишь бросил коротко: «Здорово!» — и продолжал раздавать партнерам карты, невозмутимо приговаривая:
— Сам играю, стос[1] мечу, проиграю — не плачу.
— Эй, ты, рыжий! — ткнул он пальцем мальчишку с зелеными глазами. — За тобой уже четыре киселя. Не отдашь — сниму штаны и набью морду.
— Мя-яу! Мя-яу! — подал сигнал наблюдатель Сомов. Картежники мигом рассовали по карманам карты. В комнату вошла Манна Ванна.
— Давайте-ка, сынки, в клуб. Занимайте места. Разговор с вами будет. Живей, живей. Небось опять в очко резались, бесенята.
Борька шел по коридору, заложив руки в карманы, и лихо насвистывал какой-то марш. Поравнявшись с Качановым, спросил:
— Где же твоя мореходка, моряк?
— А где твой Измаил? — в свою очередь спросил Сашка.
— Фью-ють! — присвистнул Цоба. — Что мне там делать? То ж я пошутил, а ты и развесил уши.
— А чего же тельняшку напялил?
— Так просто, — коротко ответил Цоба и еще шире расстегнул ворот. Потом заложил руки в карманы и запел, приплясывая на ходу:
Антонеску дал приказ —
Всем румынам на Кавказ.
Траля-ля-ля-ля, ля-ля-ля.
А румыны: «Ласа, ласа,
Ла каруца — ши а каса»[2].
Траля-ля-ля-ля, ля-ля-ля.
* * *
Начальник приемника — дядя Коля, высокий, со сверкающими белыми погонами на плечах, стоял на сцене и
