Самуил Миримский - Скворец №17 (рассказы)
— Я вот тебе покажу, куркуленок!
И замахнулся рукой, да так, что крыша вдруг поплыла под ногами, закачалась и запрокинулась в небо. Он рухнул вниз, ударился головой о цветочную тумбу, схватился руками за лицо и побрел вперед, склоняясь от боли…
Сорокин сидел возле кровати, широко раскинув колени, и рассматривал Саньку, перевязанного бинтами.
— Ну-ка сожми руку в локте. А теперь собери пальцы в кулак. А улыбнуться можешь? На-ка попробуй яблоко откусить — больно? А я-то думал…
Сорокин был разочарован.
— Вот у меня посмотри… — Он расстегнул рубаху и обнажил на груди рваный, вишневый рубец невероятной величины. — Что скажешь? — Сорокин потрогал рубец с уважением. — А теперь сюда посмотри. — Он оттянул рубаху, изогнулся — под лопаткой зияла ямка глубиной в кулак. — Я тебе ещё кое-что показать могу, да лень раздеваться. По частям меня разбирали, а потом собирали, клепали и сваривали. Два месяца жил без сознания, как чурбан, ел, пил, а ничего не понимал, думали, что так и останусь, а вот видишь — полностью восстановили. А у тебя что? Так — мелкая авария. И чего это тебя на крышу угораздило? За спутником следил? В астрономы собираешься?
Санька смотрел на директора одним глазом и облизывал сухие губы. Ему было хорошо. Сорокин по деликатности ни о чем не расспрашивал, никуда не торопился, хвастался ранами, о которых Санька уже знал, как и знали другие ребята, потому что не раз купались вместе, и ребята всякий раз без стеснения водили пальцами по искромсанному телу директора, а потом слушали, разинув рот, как его шарахнуло воздушной волной и забросило на крышу. Санька корежился от боли, бинты горячо стягивали заживающие раны, но он все же улыбался, слушая быстрый говорок Григория Александровича, видя его узкое с горбатым носом лицо, его хитрющие, жизнерадостные, добрые глаза.
— К тебе тут девочки набиваются, и твоя сестренка, между прочим. Ты как к ней относишься? Не обижаешь ее?
Санька промолчал.
— У нее, ты ведь знаешь, недавно мать умерла, — Григорий Александрович вздохнул. — И, кроме тебя, у неё нет никого…
Санька отвернулся, чувствуя, как его заливает горячим волнением.
— Ну ладно, я пошел…
Санька вскинулся, чтобы что-то сказать ему, но так ничего и не сказал. Он и сам толком не знал, как сказать о том, о чем с болью думал все это время: до чего же это худо, когда люди не знают родных, и что неправильно, когда родители бросают своих детей, и что каждый должен знать, от кого он произошел и кого оставит после себя, и было бы совсем тошно, если бы не было таких людей, как Григорий Александрович.
Вечером, после ужина, к Саньке снова пришел Сорокин. Он подвинул на постели подушку, повернул Саньку боком и стал расставлять па шахматной доске фигуры. Оба они были участниками турнира, который длился вот уже месяца три и пока ещё не мог закончиться, все игроки должны были сыграть друг с другом по четыре партии, а он, Санька, и Григорий Александрович сыграли только две и пока с ничейным счетом. До самого поздна в изоляторе горел свет. За окнами кто-то шумел, кто-то заглядывал, кто-то смеялся, но игрокам было не до них. Григорий Александрович потерял ладью за слона и отчаянно сопротивлялся, а Саньке надо было во что бы то ни стало прижать его, а это было непросто, если для каждого движения приходилось поднимать руку, затянутую бинтами, разгибать её в локте и переставлять фигуры с одного конца доски на другой…
Завтрак Саньке принесла Сойка. Она придвинула стул с тарелками и присела на краешек койки, украдкой глядя на его забинтованную голову.
Санька повернулся, вытащил руку из-под одеяла и попытался взять ложку. Она присела рядом и заботливо задышала на него.
— Я покормлю тебя, ладно?
— Я сам… Ты подними подушку…
Он пропихнул ложку в рот и скривился, а после третьей ложки отставил тарелку, чтобы отдохнуть.
— Ты в шахматы играешь?
Сойка покачала головой.
— А в шашки?
Она опустила глаза.
— Что ж ты неграмотная такая…
Сойка вытащила из-под матраца носовой платок, носки и рубашку.
— Это я заберу с собой. Я постираю.
— Не уходи ещё, посиди… Я вот телевизор не смогу посмотреть, а сегодня «Динамо» с «Торпедо» играют… Ты за кого болеешь? А из игроков кого знаешь? Н-да… А я вот Сатикова уважаю. Он из второго состава, а играет классно, только никто не догадается, какой бы из него нападающий был. Тренер там не тянет… Не волокет… Нет!
Сойка сидела, пока он высказывал ей какие-то свои тактические соображения, и упорно смотрела на нейлоновую куртку с пятнышком па рукаве. Она потянулась к куртке, взялась её рассматривать.
— Я попробую вывести…
— Ничего у тебя не выйдет… А впрочем, валяй…
Сойка сложила куртку и встала, чтобы уйти.
— Посиди ещё немного…
— Ну давай тогда хоть покормлю тебя, тебе же трудно самому…
— Мне-то что! Вот Григория Александровича разобрали на части, а потом клепали и сваривали, так он два месяца жил, как чурбан, пил, ел, а ничего не понимал. Не видела его шрамы? У него под лопаткой ямка, прямо кошелек. Это, знаешь, когда с ним случилось? Уже в конце войны, он из танка вылез, чтобы раненого подобрать…
Сойка присела па краешек постели, подбила одеяло и стала терпеливо слушать брата…
ЗОЛОТОЕ КОЛЕЧКО
Когда младших уже пора было укладывать спать, па Федьку налетела воспитательница Клара Сергеевна. Она стала крутить его в разные стороны и ахать.
— А я только и слышу: Шпаликов, Шпаликов! Вырос, говорят, красивый такой, девочки заглядываются на него. Не загордился ли? Дай рассмотреть-то тебя! И вправду. На улице не узнала бы! А курточка на тебе — ай-яй-яй! Прямо-таки жених! Уже и бреешься небось?
Федя улыбался. Им, женщинам, виднее. Может, и вправду красивый, кто его знает. Кончилось тем, что воспитательница упросила Федю уложить малышей и подежурить до отбоя, а сама сбежала домой — семья, детишки, скотина. Сбежала, оставив на Федю малышей, которые только и ждали, когда она уйдет, — тут же налетели на Шпаликова, стали прыгать на него, как на коня, виснуть, обнимать его за ноги, норовя дотянуться до лица, чтобы пощекотаться губами и носом. Федька кряхтел, отдувался, поднимая то одного, то другого, возил их по комнате целой связкой, а потом кукарекающих, лающих и мяукающих сил разносить по кроватям, а они снова вскакивали и снова бросались на него. Редкое это удовольствие для детдомовцев, чтобы тебя на руках снесли и уложили в кровать. Федька Шпаликов, ныне учащийся ПТУ, был для них вроде старшего брата, почти как отец, и не было у него других братьев и сестер, кроме детдомовских. Натискав ребятишек своих, надышавшись их дыханием, он долго ещё сидел у постели Никитки Пучкова, тихого, радостного малыша с щербатыми зубками. Федька помнил его ещё совсем маленьким, когда его только привезли из дошкольного детского дома, сильно жалел его, потому что тот больше других страдал от детской слабости. Прежде чем погасить свет, Федька раздобыл клеенку, подложил её под простынку, и Никитка лежал, лыбясь во весь свой кривозубенький рот, держа за руку Федю. Так и заснул, не отдавая руки.
Когда все, один за одним, заснули, Федя, закрыл двери, вышел на цыпочках во двор, посмотрел на черное в звездах небо, покурил и обошел дом с другой стороны. Он заглянул в окно гладилки, отворил его и бесшумно опрокинулся вниз. Оля Силаева ойкнула и отпрянула от стола.
— Ой, Федя, напугал ты меня! Как разбойник какой!
— Тшшш, — Федя приложил палец к губам, закрыл окно, задвинул шпингалет.
Оля снова навалилась на утюг. Стопка отутюженного белья лежала рядом, Федя заметил в ней свою майку с эмблемой спортивного общества «Трудовые резервы». Он присел возле стола, выложил пачку сигарет, зажигалку и зевнул, потягиваясь. Оля Сипаева покачала головой.
— Ой, не нравится мне, Федя, что ты куришь. Как же ты занимаешься штангой? Я ведь маечку твою понюхала — бог ты мой, от неё табачищем разит! И зачем ты мне нужен прокуренный весь? Смотри у меня!
— Ладно! Это я так, дымлю для виду больше, — оправдывался Феди. — В себя глубоко не вдыхаю. На кой мне! Это я так, уважительнеё как-то…
— Убери, чтобы глаза мои не видели!
Оля запихнула сигареты и зажигалку в карманы куртки, открыла аптечный ящик на стене и достала оттуда кружку молока и ломоть белого хлеба.
— На-ка, ноешь, это я тебе парного принесла. И хлебушек прямо из пекарни.
Пока Оля наглаживала белье, Федька уминал угощение и жаловался, что кто-то сорвал с голубятни косяк, который он наварил в прошлом году. Оля сказала, что это шкодит, наверно, Филька Кривой из деревни, он давно уже сманивает детдомовских голубей, но разве за ним уследить? Федька сказал, что он этого дела не оставит, пока не дознается точно, на что Оля посмеялась: головушка ты беспокойная, все-то тебя касается. Тогда Федька остыл, и между ними пошла мирная беседа о всяких личных делах. И, между прочим, сказал он, что видел и универмаге подходящую кофточку, так не купить ли, а то её кофтенка совсем худая стала. Оля сильно покраснела от радости, да от смущения набросилась на Федьку, этак быстро денежки в трубу вылетят, ничего, в этой ещё походить можно, ты уж лучше о себе подумай, костюм тебе справить надо, не век же в курточке ходить, а Федя слушал её и думал: у других девчонок эвон какие джерси, а Оля-то чем хуже? От беспокойных этих разговоров сильно захотелось закурить. Федька нашарил сигареты, вытащил и посмотрел на Олю: как она?
