Людмила Сабинина - Обломок молнии
На цыпочках Ксана юркнула в сарай, в густое, пахучее сенное марево. Скинула тапки, куртку, джинсы, ловко взобралась по приставной лестнице, ухнула на домотканую полосатую дерюжку, как раз в ямку, належанную еще с вечера. Тепло, мягко. Рядом посапывали подружки. Натянула па плечи стеганое ватное одеяло, угрелась, замерла… «А чего это мы? Ловили кого, что ли? Кого? И вообще, что там случилось? Вот дура, спросить-то позабыла».
В прорехи и дыры сарая заглядывало серое предутреннее небо, потом вдруг — Ксана даже удивилась — небо оказалось розовым. И вот шершавые старые жерди засветились позолотой… Частые полоски света косо легли на полу, на пышных ворохах сена. «Клетка золотая, — подумала Ксана, — будто в сказке… А я — жар-птица».
Длинный горячий луч пробрался сквозь жерди, сквозь сенную пыльцу, сенные развалы, коснулся Ксаниной щеки. Спала Ксана.
— Ты кашу солила?
— Да. А что?
— Я тоже.
— Трагедия. Соленая каша.
Взглянули друг на друга и фыркнули. Иришка осторожно попробовала кашу.
— Ой, она не только соленая, а еще и слоеная. Попробуйте! Слой соленый, слой сладкий, опять слой соленый. Чего это мы, девочки, а?
— Сдвиг но фазе, — пробормотала Люба. Она усиленно перемешивала ложкой манную кашу. — Психи, что ли? С вами не соскучишься. Такой каши не едала еще…
Девчонки завтракали за дощатым столом во дворе. Из-за изгороди на них смотрела соседка Вера Степановна — краснолицая, рослая, с мелко завитыми седыми кудряшками.
— А вы не очень-то! — задорно крикнула соседка. — Подумаешь, каша такая-сякая. Ели всякую. Мой вот пенсионер сейчас тоже кашу будет есть. Родионыч! Зарядку кончай! На водные процедуры станови-ись!
Из-за угла появился Аким Родионыч, тощий старичок в майке и сатиновых тренировочных шароварах. На ходу он помахивал гантелями, острые лопатки ходили туда-сюда под новенькой голубой майкой.
— Каша готова, чего канителишься-то! Мойся да за стол!
Она посторонилась, пропуская к умывальнику мужа. Мылся Аким Родионыч на веранде, боясь простуды. И пока мылся, Вера Степановна солдатом стояла у входа — полотенце через плечо, грудь вперед, правая рука придерживает ситцевую шторку. Каша дымилась на столе, рядом — витамины и коробочки с таблетками. С веранды доносился плеск воды, фырканье…
— В магазин свитера привезли, — между тем громко докладывала Вера Степановна. — Я так полагаю, взять для тебя один, зимой-то будет холодновато.
— Два возьми, — донеслось из-за занавески, — лыжным спортом займемся, зимой здесь, в сельской местности, красота-а! Это понимать надо!
Тут старческий голос задрожал, Родионыч закашлялся.
— Во! Я говорила — простынешь. А все: «заря-а-дка, зарядка». Куда уж тебе! Сидел бы на печке, что ли. Говорила я.
— Цыц! Молчать! — тонким голосом прикрикнул Родионыч.
— Лежанку отремонтировала, — рапортовала Вера Степановна, — овчины там настлала, так что все к пенсионному отдыху готово. Знай грейся!
Она по-военному отступила на шаг, откинула штору. Во всей красе появился Родионыч: рубашка серая в клеточку, джинсы, на ногах — синие с белым кеды.
— Эва-а! — протянула Вера Степановна. — Вырядился-то! Или собрался куда?
— Там видно будет, — отмахнулся Родионыч, — а пока давай есть. Что там у тебя?
Он вежливо поздоровался с девчатами и уселся за садовый стол завтракать.
Акима Родионыча местные прозвали «долгожителем». И не потому, что так уж стар, а потому, что Родионыч твердо решил прожить как можно дольше и отнюдь не скрывал этого. Для того и переселился сюда из города вместе с женой год тому назад, сразу после выхода на пенсию. Всю жизнь прослужил Аким Родионыч бухгалтером на одном небольшом предприятии, и всю жизнь мечтал поселиться где-нибудь на селе, к природе поближе, к лесу, к реке. Рыбку половить, здоровье поправить, а главное, спортом заняться на досуге… Никто из сотрудников и не подозревал, что в хилом старичке-бухгалтере скрывается страстный, заядлый спортсмен. Да пока работал, все некогда было: то годовой отчет, то баланс, а то еще грипп или ангина. Сердце пошаливало. Словом, суета… Вторая страсть Акима Родионыча — музыка. Любил музыку послушать, любил и сам посидеть где-нибудь на лавочке с гитаркой в руках. Или — с балалайкой. А здесь на воздухе-то все так прекрасно звучит! На природе-то! Да вот беда, инструментов нет. Гитару с балалайкой в городе у сына оставил. Обещал сын привезти, да вот не едет что-то, задерживается.
— Чай с молоком будешь или так? — спросила Вера Степановна.
— Так.
— Все так да так. Молоко пить должен, что врач-то говорил? Девочки, скажите там Прасковье, чтобы вечерошнего нам оставила. Литр.
— Пол-литра, — возразил «долгожитель».
— А я сказала — литр! Я тебя заставлю молоко пить! Ты у меня не отделаешься!
«Долгожитель» промолчал, отхлебывая горячий крепкий чаек.
— Так и скажите хозяйке, литр, мол, — повторила Вера Степановна.
— Ладно, — отозвалась Ксана, — передадим обязательно.
— А вы чего это с утра за кашу? В столовой, что ли, не варят? Сейчас ведь в столовку пойдете.
— А-а! Столовка, — заговорили все трое, — в столовке потом водички попьем. После этой столовки еще голоднее, чем были.
— На обед — кулеш, ешь пока не околешь, — смеясь, выкрикнула Иришка.
— Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой! — добавила Ксана.
Вера Степановна стояла за изгородью — мощный торс, облаченный в голубое в белых яблоках платье, голова склонена набок — Вера Степановна заинтересованно слушала.
— Ишь ты, — произнесла наконец она. — Плохо кормят, значит. А должны кормить хорошо. Ребятишек-то, как не стыдно.
— Там ведь не только мы, там и совхозные рабочие питаются, — напомнила Люба.
— Ну, рабочим-то — не велика беда. У них все свое… А и те, слыхать, жаловались: с собой на работу кусок тащи. Куда это годится!
— А вот я хочу спросить вас, молодые барышни, — вкрадчиво обратился Аким Родионыч. — Сардины в столовой бывают или нет? Знаете, этакие коробочки длинные, сардины. Знаете, наверно?
— Эва, чего захотел. Сардины. — Вера Степановна звучно шлепнула себя по бокам. — Ты, Родионыч, скажешь! Сардинами их будут кормить! Чего другого придумал бы, а то — сардины!
И раздосадованная Вера Степановна ушла на веранду.
Люба протерла полотенцем последнюю чашку, поставила ее в ряд с остальными, покачала головой:
— Килька в томатном соусе бывает. В буфете. Сардин что-то не заметила. — Она сосредоточенно шмыгнула носом.
— Килька? — живо отозвался Родионыч. — Это маленькие, круглые такие?
— Да килька же, — удивилась Люба, — рыбешка в томате!
— Тара, тара меня интересует, — нетерпеливо потирая руки, пояснил Родионыч. — Баночки то есть.
— Баночки? — удивилась Люба.
— Ой, девчата, опаздываем! — Иришка вскочила, отряхнула свои коротенькие потертые брючки, наскоро расправила бантики у висков, помчалась к калитке.
— Тара обыкновенная, — ответила на ходу Ксана, — маленькая, жестяная!
— Круглая, — серьезно добавила Люба.
Калитка за девчатами захлопнулась.
— Эх, незадача, — бормотал Родионыч, усаживаясь на ступеньку крыльца. — Круглая! Не годится. Никуда не годится. Дрянь дело. Дело дрянь…
Он посидел еще немного, потом поднялся, захватил свою можжевеловую, чисто обструганную палку, снял с забора продовольственную сумку — Вера Степановна сушила ее после мытья — и вышел со двора.
А грядки оказались длинные — конца не видать. До самого горизонта протянулись четкие параллельные борозды, испещренные нежно-зелеными слабыми листками капусты и пышными, цветущими кустами сорняков. Каждая девочка получила по такой грядке.
— Ничего, к полудню управитесь как миленькие, — говорила Прасковья Семеновна, она была тут бригадиром. — Спины-то молодые, чисто резиновые, не то, что у нас, пожилых.
Но какое там к полудню, и к вечеру-то управиться мудрено. Солнце жгло, сорняки — злые, колючие, с цепкими извилистыми корнями. Выдернуть такой куст непросто. Ксана ухватывала жесткий жилистый пучок обеими руками, изо всей силы дергала. Зеленая верхушка обрывалась, а корни оставались в земле. Ксана копалась в земле, нащупывала спутанную проволоку корней. Ситцевая кофтенка прилипала к потным лопаткам, расстегнутые полы трепыхались на жарком ветру, и издали Ксана похожа была на суматошную, взъерошенную птицу. То и дело выпрямлялась, окидывала взглядом поле, где трудился весь девятый «В», за исключением уехавших на сенокос ребят — отстать боялась. Но девочки были все тут, рядом, растянулись неровной шеренгой поперек поля. Только Люба Смолякова ушла далеко вперед, почти тетю Пашу догнала. «Сильная все-таки Любка, — думала Ксана. — И работать умеет. Вообще она такая. Молчаливая. Молчит-молчит, а как уж возьмется, только держись…». Поискала глазами Иришку. Иришка явно не справлялась. Видно было, как она суетилась где-то в самом начале борозды, торопливо рвала траву, разбрасывала, потом собирала, вспомнив, что тетя Паша наказывала в кучи складывать сорняк. «Старается, а толку нет», — решила Ксана. Сама она не то чтобы устала, ее просто разломило всю, спина ныла, лицо горело, глаза щипало от пота. «Ну и работенка. И как только люди могут… Да это, наверное, самый тяжелый труд!» К полудню не добрались и до середины борозды. Работа подвигалась все медленнее.
