Юрий Дьяконов - Приказ самому себе

— Отдайте мои очки!.. Отдайте… Это подло!..

После пятого урока к Жене подошел незнакомый мальчишка:

— Женька. Тебя дружок зовет. Скорей.

Женя кинулся из раздевалки, но дорогу загородила Зойка:

— Не уходи! Сейчас это… тебя… ну, совет отряда будет.

— А я при чем? Пропусти, — отодвинул Зойку и вышел.

— Иди сюда! — услышал он крик из глубины двора.

Женя побежал на голос, одной рукой прижимая к боку портфель, а другой придерживая съезжающие очки.

— Зин! Где ты? — крикнул он.

— Здесь! — Чья-то рука скользнула по лицу и сорвала очки. Теперь Женя только слышал голоса мальчишек, но совсем не различал лиц.

— Ребята, отдайте очки! Что за глупые шутки? Где ты, Зинка?

— Сейчас увидишь, — сказал кто-то знакомым голосом. Его ударили по лицу, сбили шапку. Женя нагнулся, чтобы поднять. Его стукнули по спине. Толкнули с одной стороны, с другой…

— Что я вам сделал? — кричал Женя, — Я никого не трогаю.

— А кто Грача засыпал?.. Кто директору на него накапал?.. — Я не знаю никакого Грача! Я никому не капал!

— Скажешь еще, что к Алевтине не ходил?!

— Ходил, — признался Женя. — Так я просил, чтобы она написала ребятам направление на детскую техническую станцию… Да брешет он! Дайте ему по морде, чтоб не фискалил! — и на Женю вновь посыпались удары.

„Сундук!“ — подумал Женя, падая, и крикнул:

— Отдайте мои очки!.. Это подло!..

Сразу забыв обещание, Зиновий кинулся в темноту.

— А-а-а, гады! — страшно закричал он. Сшиб корпусом ближнего противника. Рубанул ребром ладони по шее другого.

— Атас, ребята! — услышал он голос Сундукова. Его ненавистный голос Зиновий узнал бы среди сотни других, Он схватил кричавшего за шиворот. Сундуков крутнулся и ударил локтем в глаз. Боль ослепила, но Зиновий не выпустил его.

— Нарезай, пацаны! — закричали сбоку. — Какой-то сумасшедший!.. Бригадмилы!.. Нарезай!..

— Вот тебе за Женьку!.. Вот за Женьку!.. — выкрикивал Зиновий. — И за Сашу!.. За Сашу!.. Вот!..

„За Женьку“ Сундуку влепили по одному уху, потом по другому. Голова мотнулась из стороны в сторону. В ушах зазвенело. Он заорал: „Ребята!.. Выручайте!“ Но тут „за Сашу“ костлявый кулак Углова ткнул его в нос, в подбородок и снова в нос. Перед глазами засверкал фейерверк разноцветных искр. Страх вырвался наружу воплем: „Ми-ли-и-ция-аа-а-а! Уби-ва-а-ют!“ И Валерка на четвереньках, обдирая лицо, бросился прочь через голые ветви кустов акации. Страх гнал его. Бежать! Куда угодно! Как тренированный пожарник на соревнованиях, он перелетел забор и во весь дух понесся к своему дому…

Едва Валерка пустился наутек, Зиновий бросился к Жене:

— Что? Ты не можешь встать?

— Глуп-пости, — ответил Женя, продолжая ползать на четвереньках, — очки ищу… Такие стекла! Без них мне труба.

— А сам-то как? Все цело?

— Голова гудит. И нос… Сундук, подлец, здорово стукнул…

Они долго шарили по земле руками. Уже отчаялись, когда Зиновий вдруг нащупал очки на ветке кустов.

— Оба стекла целы! Уд-дивительно! — обрадовался Женя. Подумав, они решили сначала идти к Саше. Галина Николаевна в обморок не упадет. А потом уж как-нибудь домой…

Со страхом подходил Зиночка к своему дому. Но на столе лежала записка: „Зиночка. Заболела моя сменщица. Просили поработать. Год-то кончается. Кушай и ложись спать. Приду поздно. Мама“.

Беспокойно спал эту ночь Зиновий. Все думал. И прикрывал простыней синяк под глазом. А рано утром тихо, чтоб не разбудить маму, оделся и пошел в школу.

— Ну что, герой, явился?! — строго спросила директор.

— Я понимаю, Алевтина Васильевна, что плохо сделал… Но ведь понимаете, Алевтина Васильевна, Сундук никаких слов не понимает… я сами накажите меня… только не надо маму…

— Понятно, — сказала она. — А теперь расскажи о своих похождениях. Только без фантазий…

В такое время, когда кончается полугодие и до великого зимнего праздника остаются считанные дни, школа гудит, как трансформатор высокого напряжения. Ломается четкий рабочий ритм. Оставшаяся еще невыполненной громада дел не укладывается в строгие клетки времени, очерченные расписанием и звонками.

Идут контрольные по всем предметам. Спешат учителя побольше выставить оценок в журнал. Спешат ученики получить еще одну и, конечно же, лучшую оценку, которая решит судьбу четвертной. Опрашивают в классах и в залах, в лаборантских и прямо в коридоре у подоконника.

В эти последние дни перед Новым годом ученик весь как на ладони. Тут не скроешь ни равнодушия, ни зависти. Некогда позировать и разыгрывать непризнанного гения. Нужно доказать сейчас, что ты знаешь и умеешь. Откладывать дальше некуда.

В эти дни у самых стойких вдруг блеснет слезинка. Записной лентяй, получив „законную тройку“, вдруг просияет от похвалы учителя и, вылетев в коридор, в телячьем восторге огреет приятеля по спине или пройдется вдоль стены на руках.

Возбужденные лица. Ускоренный темп. Все куда-то бегут, ищут, надеются. Из глубоких каменных недр подвала поднимаются по этажам, летят колодцами лестничных клеток, подхлестывают всех бойкие перестуки молотков, игривые взвизги пил.

Легкие сквознячки несут вдоль коридоров волнующие полузабытые запахи. Пахнет молоденькой ёлкой, душистой сосновой смолой, пахнет клеем, бумагой, гуашевой краской.

В приоткрытые форточки классов врываются струи густого морозного воздуха. В школе светло от ослепительной белизны первого снега, наконец-то выпавшего в конце декабря.

Идет Новый год. Он уже близок. Готовься. Встречай его.

День рождения мамы 31 декабря. К этому дню Зиновий с папой придумывали сюрпризы. Новый год всегда встречали дома. Папа говорил: „В этот день семья должна быть в сборе. А если нам скучно станет, то какой же это дом и какая это семья!..“

И действительно, скучно им никогда не было.

А теперь, когда папы не стало, обо всем должен подумать Зиновий. Он так считал. С сентября откладывал деньги, что мама давала на завтраки. Продал соседям бочку, выловленную в Дону еще весной. И перед ноябрьскими праздниками они с Сашей купили маме черные туфли с золочеными колечками.

Но мама говорит: „Самая большая радость для меня, чтобы ты рос умным и здоровым, учился как следует. Чтобы слава о нас, Угловых, шла добрая …“ А вот тут-то получается заковыка. И надо же было с этим Сундуком связаться, будь он неладен! Ну, теперь все! Алевтине Васильевне слово дал… Надо завтра попросить, чтобы еще раз по литературе спросили. Тогда в четверти не будет ни одной тройки. Вот мама обрадуется!..

Но все получилось совсем не так, как думал Зиновий.

Класс встретил Зиновия и Женю как героев:

— Законно!.. Молодцы!.. Против семерых „гзшников“!.. Правда что Сундук на карачках бежал?.. Угол, это ты Грачу врезал? По-японски?! До сих пор ходит боком, шею не повернет!..

Зиновий с синяком под глазом и Женя с носом, распухшим, как картошка, не знали, куда деваться. Их выручила Зойка:

— Глядите, ребята! Сундук заявился. Айда посмотрим!

На круглой, упитанной физиономии Валерки от рта к ушам, как усы, веером расходились узкие ленточки лейкопластыря.

— Гля, ребята!.. Как кот!.. И усы!.. Усы белые! — кричали, окружая Валерку, мальчишки. А Зойка высунулась из-за ребячьих спин и с наслаждением пропела: „Мя-а-ау-у-у!“

Под хохот и мяуканье сбежавшихся со всех сторон ребят Валерка еле пробился к дверям класса.

Три урока подряд писали контрольные, а на четвертый вместо Марии Павловны пришла Елизавета Серафимовна:

— Зоологии не будет, — объявила она, — у вас есть счастливая возможность поправить оценки по литературе. Ну, кто первый?..

По классу прокатился ропот, но сказать прямо никто не решился.

— Нет желающих?.. Тогда начнем снизу. Углов. Иди и прочитай „Три пальмы“. До конца.

— Я же не повторял. А там шестьдесят строчек! Я вчера…

— Понятно, — перебила учительница. — Вчера ты готовился к побоищу. Тогда ставлю тебе двойку.

— За что мне двойку? Я завтра расскажу на литературе.

— Завтра будет завтрашнее, — она полистала журнал. — Кстати, и по зоологии у тебя две двойки подряд.

— Неправда! — вскочил Зиновий. — Должно быть „пять“!

— Ну, знаешь!.. Тогда иди в коридор проветрись. Иди, иди!..

На перемене Зиновий с Женей побежали в учительскую, потом в канцелярию. Словоохотливая секретарь школы сказала, что Мария Павловна уехала на каникулы к заболевшей дочке в Киев.

— Не я буду, если не загляну в журнал! — неистовствовал Зиновий. — Чтоб он пропал! Чтоб он сгорел, проклятый!..

Двадцать шестого и двадцать седьмого декабря Зиновий был сам не свой. Уклонялся от разговоров. На переменах уходил от друзей куда-то на чужой этаж и возвращался только со звонком. Домой тоже убегал один, не дожидаясь Жени с Сашей.