Айвен Саутолл - А что же завтра?

— А по-моему, нет.

— Но ведь тебе будет скучно. Одиноко.

— Так и должно быть. В этом весь смысл.

— Бессмыслица, правильнее сказать.

Она медленно качала головой, видно было, что ей это все не нравится.

— Разве не лучше было бы, чтоб я была с тобой? Ты бы мог со мной поговорить. Я могла бы тебя обнять, согреть. Ну, разве не лучше было бы вместе? Вместе все увидеть? Поделить на двоих?

Она говорила всерьез. Не шутила, не дразнилась. А он держал ее руку. Они сидели бок о бок и держались за руки. И он тоже свесил ноги, как она, и болтал ими туда-сюда. А сам держал ее за руку. Вот это да.

— Сэм.

— Угу.

— Жалко, что ты не хочешь со мной поделиться. Ты мне нравишься.

— Ты мне тоже нравишься, Мэри.

— Еще осталось много времени, Сэм. Может быть, ты еще передумаешь, когда у тебя будет аэроплан.

— Может быть.

— Мне бы хотелось вместе с тобой посмотреть полюса, Сэм. Правда, правда. Мне бы все хотелось делать вместе с тобой.

Это он понял. Делать все вместе с ней ему тоже было бы очень приятно, хоть бы даже и смотреть замки на Рейне. Она дышала все ближе, все ближе болтала ногами. Ее прикосновение было теплым, надежным и таким… правильным.

— Сэм.

— Да?

Он глядел ей прямо в глаза и понимал, что она говорит. Сколько лет он ждал, пока ему встретится девушка, которая скажет это. Она была красивая — не то чтобы похожа на картину или там на кинозвезду, и вообще ничего такого он себе не представлял, но она была красивая. И он ее поцеловал.

Он почувствовал ее губами. Господи ты боже мой! Почувствовал ее нежность, мягкость — на секунду, на две. Такой короткий, такой мимолетный, нежный, уму не постижимый поцелуй. Потом они оба замерли, словно ждали, чтобы жизнь пошла дальше, чтобы их сердца забились снова, а легкие наполнились воздухом, чтобы души их оторвались от звезд и вернулись на землю. Ждали, сидя так близко, так удивительно близко, еле ощутимо лаская друг друга горячим дыханием. Ждали минуту. Или две. Или пять. Разве определишь? А потом их носы соприкоснулись, и подбородки тоже, и щеки — так легко-легко, как перышки, и опять им пришлось отодвинуться, и внутри обоих все ныло от напряжения.

Снова стали видны глаза, и его, и ее, затененные, глубокие, и снова Сэм увидел глазами ее красоту, ее девичество, и волосы, густые, прохладные; а она увидела Сэма — такой красивый мальчик, такой благородной формы у него голова, и такая мужественная, мягкая посадка головы, и такая сила в подбородке, и столько ума в очерке лба.

Сэм провел рукой по ее волосам, на них еще остались дождинки, и он стряхнул их с пальцев.

— Мэри.

— Да, Сэм.

И он поцеловал ее снова и почувствовал, как она осторожно, понемножечку придвинулась к нему и ее руки осторожно, понемножку поднимаются и обнимают его, и в нем все вдруг взорвалось, и заколотилось, и засаднили старые синяки и ушибы — но не сильно, приятно.

Но вот они оторвались друг от друга и теперь сидели бок о бок, соприкасаясь головами, плечами, держась за руки и качая ногами.

— Это мой первый в жизни поцелуй, — торжественно сказал Сэм.

— И мой тоже.

— Нет, правда? Честное слово?

— Правда первый. Ну конечно, Сэм. Я бы в жизни не стала целоваться со здешними мальчишками.

— А как со мной, Мэри?

— Ммм.

— Хочешь еще?

— Мммм.

Он поцеловал ее в волосы, и в лоб, и в глаза, и в кончик носа, и с бесконечной сосредоточенностью — в губы. Ощущение было — о господи ты боже мой! — ну просто неземное. По ту сторону от всего. По новую сторону.

— А по-моему, ты уже раньше целовался. У тебя это здорово получается, Сэм.

— Никогда в жизни, клянусь, — сказал Сэм. — Клянусь. Просто это каждый умеет от рождения. Ты вон тоже умеешь. Но я представлял себе тысячу раз.

— Ну и как, на самом деле хуже?

— Что ты, Мэри, на самом деле гораздо, гораздо лучше, чем я себе представлял.

— Ты ведь не уйдешь, Сэм?

— Для чего же мне теперь уходить?

— Не знаю, может, нужно будет. Но ты всегда будешь ко мне возвращаться, верно, Сэм?

— Я тебя не оставлю.

— Тут никого нет. Такого, как ты, Сэм. Я знаю, мне придется остаться здесь. Я это знаю. Я ведь последняя в роду. Это ужасно — быть последней в роду. И мне никогда не вырваться отсюда, если только кто-нибудь такой, как ты, не прилетит за мной на своем аэроплане.

— У меня ведь нет аэроплана, Мэри.

— Будет.

— Ты думаешь? Откуда ему у меня взяться, аэроплану? Мы дома даже велосипед не можем купить. А эти газеты, что рассыпались по мостовой. Погибель моя эти газеты.

— Будет у тебя аэроплан, Сэм. Я точно знаю.

— Правда?

— Ну конечно! Конечно, будет. Ты только обязательно повторяй себе: у меня будет аэроплан, у меня будет аэроплан. И добьешься, это видно по твоей челюсти. А кстати, деньги за газеты я могу тебе одолжить. Придет время, вернешь.

— Не могу я взять у тебя деньги, Мэри.

— Почему это? У меня как раз можешь, я так считаю. — Она обняла его за плечи. — Да ты отдашь, сам знаешь, что отдашь, и я знаю. Придет время, и отдашь, Сэм.

Но ему вдруг стало не по себе, неспокойно на душе.

— Откуда ты знаешь про эти газеты на мостовой?

— Да ты мне сейчас рассказал.

— Нет, неправда. Так я не рассказывал.

Она попыталась отодвинуться, но он крепко держал се за плечи, словно опасался, что она сейчас спрыгнет и убежит.

— Откуда ты знаешь, Мэри? Я не рассержусь, честное слово, но ты скажи, откуда?

Она ответила тонким голосом:

— Про тебя напечатано в «Аргусе» и в «Новом Веке». В тех номерах, что я тебе передала. Тебя всюду разыскивают, Сэм. И в реке Йэрра, и в оврагах. И во всех местах. На много, много миль. Только не в нашей стороне. Как тебя сюда занесло, Сэм?

— О господи…

— Фотографию твою школьную поместили на первой странице.

— Господи…

— Разве плохо, что ты прославился?

— Так — плохо. О господи. Значит, они шарят на дне Йэрры? Да ведь я совсем в другую сторону подался. Они что, считают, что меня в живых, что ли, нет?

— Не считали бы, не искали бы в реке, верно?

— А как же мама моя?

— Про маму не пишут. А про папу есть.

— Что? Что там про папу?

— Он говорит, что тебя нельзя было оставлять одного на улице. Что это стало с людьми? — говорит он. Людям дела до тебя нет, потому что ты всего только мальчишка-газетчик. Была бы на тебе богатая одежда, они бы наняли такси и привезли тебя домой, он говорит, ты побрел оглушенный неведомо куда и попал в беду. И если тебя нет в живых, это их вина. Он говорит, даже деньги у тебя украли, а велосипед твой разбился вдребезги и никто даже не подобрал твои газеты. Никому дела нет, он говорит… А мне есть, мне есть до тебя дело, Сэм.

— Это неверно. Людям всюду было до меня дело. Папа не должен был так говорить, Мэри.

— Я всегда буду тебя любить, Сэм. Пока не умру.

ДВАДЦАТЬ ТРИ

О, эта слепящая, раздирающая боль у Сэма внутри, сама уже — порог, за которым любая боль перестает чувствоваться. И далекие-далекие голоса, раздающиеся у него в голове. И ухватившие его грубые, бессильные руки, которые пытаются разодрать на куски его неподвижное тело на пилотском кресле.

— Вытащи его. Вытащи его оттуда. Мы не успеем выйти из пике.

— О-о, оставьте меня! — кричал Сэм. — Дайте умереть там, где я лежу.

Но они не слышали, потому что ни один звук не прорвался наружу. И море было уже тут, в нескольких секундах от них.

— О Мэри! — воскликнул Сэм. — Я вынужден оставить тебя…

— О Мэри! — крикнул Сэм. — Пока не умру…

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ

В открытую дверь упала массивная тень и загородила проникавший снаружи свет. Испуганный шепот Мэри сложился в одно слово:

— Папа.

Одно-единственное слово, вспыхнувшее пламенем у Сэма внутри.

— Ты же сказала, еще целый час.

— Это он.

— Почему это дверь открыта, а? Мэри, ты там, что ли?

Не голос, а рык. Ну и силища. Кажется, сейчас со стен пыль от страха посыплется.

— О гос-поди, — шепотом простонал Сэм, а Мэри рванулась к лестнице, но не попала на ступеньку и, барахтаясь в темноте, хватаясь за Сэма, за край антресолей, ускользнувший из-под ее пальцев, с громким криком грохнулась на пол.

Как это все быстро случилось. За одну секунду. За одну секунду изменился весь мир. Мэри лежала внизу и стонала, будто невесть сколько времени уже вот так лежит.

Человек переступил порог. Слон вошел в дверь.

— Где ты тут? Да что тут происходит?

Мэри лежала и стонала.

— Ты что, упала с антресолей? Ты что там делала, а?

— Ой, нога, моя нога!

Сэм распластался на досках, прижался к ним, боясь дышать, боясь оставаться живым, мечтая превратиться в ящерицу, в соломину. Что, если край одеяла свисает вниз? Что, если снизу видны его ноги? А ведь она сказала, еще целый час! Что там сейчас делается, внизу? Сэму ничего не было видно. Он прижался лицом к доскам, распластался и глаза закрыл — как страус. А Мэри плакала, жаловалась на ногу.