Юрий Иванов - Роман-газета для юношества, 1989, №3-4
Я допил. Элен протянула бутерброд с грудинкой.
…Да, к вечеру с фортом было покончено. Стихла стрельба, осел пороховой дым. На крыше форта плескался красный флаг, санитары хлопотали возле раненых, а угрюмые усатые дядьки из похоронной команды укладывали вдоль мостовой трупы. По одну сторону — наших, по другую — немцев…
Мы молча ели.
— Как это могло произойти? — пробормотал толстяк и поднял на меня бесцветные глазки. — Так прекрасно все началось. Я помню парад на плацу Эриха Коха… Кстати, что там сейчас?
— Стадион, — сказал я, подцепляя ножом черную икру. — Химическая?
— Что вы, — сказала Элен. — Настоящая… Астраханская.
— Стадион? — Так вот: парад. Мне — двадцать четыре. Я старший лейтенант, а за моей спиной — мой второй, тапиауский взвод. — Толстяк зажмурился. Что? Сейчас зарыдает? Готов мужик, что ж, пей не стаканами, а рюмками. — А потом мы пошли… — Толстяк смолк, оттолкнул стакан. — Как мы шли! Шяуляй, Рига, Псков. — А это он не про плац. Это они по моей стране шли! — А потом… — Толстяк скривился.
— Ну вот, — рассердилась Элен, — Как выпьет, так начинает канючить: «моя бедная родина»… А я хочу играть. Эй, русский, давай играть в футбол?.. Да вот и мяч!
Элен развернула хрустящую бумагу и кинула на песок круглый белый хлеб. Вскочила. Ударила по хлебу, и он взвился, как настоящий мяч. Оглядываясь на меня, она побежала за ним и снова кинула. Я поймал хлеб и положил на скатерть. Хохоча, Элен пробежала мимо нас, я схватил ее за ногу.
— Не тр-рогай мою жену! — рявкнул вдруг толстяк.
— Он опьянел, — сказала Элен извиняющимся тоном.
— А ты не тр-рогай мою жену, — снова пробурчал толстяк, с ненавистью глядя на меня. — Отнял у меня все! А теперь — и жену?
— Нечего было лезть в Россию, — сказал я ему и поднялся.
С недалекого шоссе послышался резкий сигнал автомобиля, кажется, за ними приехали. Отлично. Разбежавшись, я бросился в накатывающийся на пляж зеленый вал, нырнул в его основание и вынырнул по другую сторону волны. Поплыл в океан.
Как хорошо. Сколько солнца, синего неба и зеленой упругой воды. Обернулся: пляж то плавно поднимался, то опускался. Немцы уехали, а по берегу вдоль самой кромки воды носился и лаял Митька. Жаль было доброго пса, и я повернул обратно.
На берегу валялись растоптанные пластмассовые коробки, сломанный зонт и вывалянный в песке хлеб. Я поднял его. Подержал на ладони: килограмма два. В блокадном Ленинграде столько хлеба я мог получить лишь за две недели.
Хлеб. Одного тоненького ломтика его в какой-то из моментов блокадной жизни не хватило более шестистам тысячам ленинградцев…
1
— Итак, начнем совещание… Татьяна Ивановна… — Николай Николаевич — Ник — стянул с головы шапку, прибавил света в керосиновой лампе и кивнул: — Мы слушаем вас.
— На 10 декабря 1941 года, то есть на сегодняшний день, в зоопарке осталось 20 животных, — начала Володина мама. — У всех животных общее истощение: дистрофия. У Потапа выпали клыки. Очень плохи тигры. Тигруня не поднимается, да и Василий еле шевелится. У Красавицы — расширение печени, аритмия сердца.
— Голубушка Софья Петровна, подкиньте дров. — Ник поднялся из-за дощатого скрипучего стола. Оглядел полутемное помещение и сидящих вокруг буржуйки сотрудников. — Дорогие мои… Мы должны выдержать, должны! — громко сказал он. Володя протянул ладони к печке. Горько пахло дымом, щипало глаза. — Дорогие мои, мы сейчас… Вы все знаете религиозную легенду про конец света и про ковчег. Чтобы спасти животных для будущего мира, праведник Ной взял на свой пароход… — Володя усмехнулся: «пароход», — всяких тварей по паре. Вот и мы. И наш ковчег-зоопарк в бурном и голодном, обстреливаемом врагами море жизни. Жестокое и губительное плавание, но, милые мои, верю — вся наша дружная команда достигнет берега. Берега весны, берега тепла, берега победы над подлым врагом!
Ник закашлялся. Володя окинул взглядом «команду».
На сегодняшний день их «плавания» не было ни птичника, ни обезьянника, ни сектора хищных. А был лишь «ковчег», оборудованный в бегемотнике. Теперь сюда свели всех оставшихся в живых обитателей зоопарка.
Возле горы мешков с сеном и соломой в дальнем углу «ковчега» валялся матрац — Ник жил в бегемотнике. Часто оставался на ночное дежурство и кто-нибудь из других членов «команды». Неспокойно было по ночам… Неделю назад неизвестные люди убили и уволокли из открытого загона двух козлов.
— Ничего, милые мои, выстоим! — продолжил Ник.
Потрескивали в печке поленья, в баке грелась вода. Евдокия прижимала к себе голодных мартышек, попыхивала дымом Владимировна. Еще в конце ноября горторготдел снял животных с довольствия. Да и то: что они получали в ноябре? Хлебные крошки, крупяной сор, тухлую рыбу, да вонючие говяжьи внутренности… Нет теперь и этого. Быстро иссякали мизерные запасы жмыха и круп, смешанных с землей и штукатуркой, давно уже кончился овес… Каждым день в зоопарке начинался с проблемы — где добыть пишу для животных? Каждый день в город и на его окраины Ник снаряжал маленькие «промысловые» экспедиции. Искали в парках желуди, ягоды шиповника и рябины, вскапывали снежные траншеи на полях, где когда-то росла капуста. Находили промерзшие кочерыжки да лоскутья нижних листьев. Обходили столовые госпиталей и воинских частей, собирали вываренные по три раза говяжьи и свиные кости. Дробили их и снова вываривали, кормили хищных зверей и сами хлебали «костный» суп.
Сегодня «промысловая» экспедиция отправлялась на фронт. Было получено разрешение попытаться добыть конину. Где-то в районе Средней Рогатки валялись на «нейтралке» трупы убитых еще в конце октября коней.
Пора. Володя уложил на самодельные, из четырех лыж с деревянной платформой сани двуручную пилу, топор, мешки и поволок сани к выходу. «Татьяна Ивановна, идемте, голубушка», — позвал Ник.
…Какой мороз. Дух перехватило. Пустынно. Горы снега. Обвислые, порванные, покрытые мохнатим инеем трамвайные провода. Серая, вяло колышущаяся очередь у хлебного магазина.
Прошли еще мимо одной, куда более длинной, чем в булочную, очереди. Это — в эвакопункт.
Женщина в красной лисьей шубе окликнула маму. Прижавшись к ней, похожая на нахохлившегося больного воробья, стояла печальная девочка лет шести. Володя узнал их: мамина подруга тетя Валя с дочкой Фросей.
Снег противно ныл и скрипел под полозьями саней. Сизая морозная дымка стлалась над Невой, к которой они вышли: там и сям на белом полотнище реки виднелись группки людей. Люди издали были похожи на птиц, которые обычно по весне держатся возле прорубей. И люди толпились и сонно передвигались возле ледяных парящих полыней: за водой пришли.
Чтобы сократить путь через Неву, спустились на лед.
Похожий издали на куль тряпья, сидел у маленькой лунки рыболов. Володя пригляделся: ведь это дядя Коля-капитан!
— Клюет? — спросил Володя.
— Кати, кати своим фарватером, — буркнул рыболов. — Вначале про клев, а потом: дядя, дай рыбку. Человек уже пятьдесят подходило. — Он внимательно вгляделся в лицо Володи. — Иди, иди.
Он не обиделся, нет…
Они пересекли Неву и поднялись на набережную возле вмерзшего в реку крейсера. Грохот его орудий и орудий других кораблей Балтийского флота, палящих по далеким позициям врагов, уже стал привычным в жизни города. Они шли очень долго. По набережной Невы, мимо Исаакия, Мариинского театра, Никольского собора, потом — по бесконечно длинному Международному проспекту. Чем ближе к окраине города, тем становилось оживленней. Впереди показались надолбы и ежи, сваренные из рельс. В надолбах был узкий проход.
— Назад, назад. Куда тащитесь?! — закричал им низенький боец в белом полушубке, когда они подошли к надолбам. — Дальше ходу нету. Фронт. А ну, вертайтесь…
— А у нас разрешение райисполкома, — сказала мама.
— Что же, — сказал, сворачивая мамину бумагу боец в белом полушубке. — Двигайте во-он к тем развалинам. Когда остановят, скажите: к лейтенанту Пургину…
«Пургин! Неужели он?» — обрадовался Володя и уверял себя: он. Конечно, он. Фамилия редкая… И торопился, готов был бежать, но мама и в особенности Ник шли слишком медленно, время от времени их останавливали и показывали, куда идти дальше.
В блиндаже лейтенанта Пургина, устроенном в подвале здания, было тепло. Двухэтажные нары, на верхних спал бородатый красноармеец и раскатисто храпел; посередине блиндажа — стол, раскаленная докрасна печка.
Лейтенант Пургин, дымя «козьей ножкой», читал мамину бумагу, а Володя глядел и глядел в лицо Пургина: не узнал. Ник топтался возле лейтенанта и торопливо, будто опасаясь, что его перебьют, рассказывал.
— На нейтралке валяются несколько туш — проворчал Пургин, укачивая забинтованную руку. — Но никого с вами послать не могу.
