Эдмондо Де Амичис - Сердце
Тем временем мальчики, получавшие премии, проходили один за другим перед сидящими в креслах синьорами, которые раздавали им аттестаты и каждого ободряли словом или улыбкой.
Ученики, сидевшие в партере или на галереях, хлопали каждый раз, когда выходил или очень маленький мальчик, или бедно одетый, или когда у кого-нибудь были красивые пышные локоны, или красный или белый костюм.
Многие малыши из первого класса, выйдя на сцену, смущались и не знали, в какую сторону повернуться, и тогда весь театр смеялся.
Один из них, совсем маленький, с большим красным бантом завязанным сзади, едва шел и, споткнувшись о ковер, упал.
Тогда префект поднял его и поставил на ноги, а весь театр засмеялся и захлопал в ладоши.
Другой малыш скатился с лестницы вниз, в партер… послышались крики… но он не ушибся.
Получали награду мальчики самые разные на вид: с лукавыми личиками, с перепуганными мордашками, у одних был красные, как вишни, щёки, другие, маленькие, всё время смеялись. Не успевали они сойти в партер, как их подхватывали папы и мамы и уносили прочь.
А когда дошла очередь до нашей школы, вот это было интересно! Почти всех, выходивших на сцену, я знал. Вот прошел Коретти, одетый с ног до головы во всё новое, весело улыбаясь и показывая свои белые зубы, — а кто знает, сколько дров он уже переносил сегодня утром! Городской голова, вручая ему аттестат, положил ему руку на плечо и спросил, что означает красное пятно у него на лбу.
Я искал глазами в партере его отца и мать и видел, как они смеялись, прикрывая рот рукой.
Потом вышел Деросси, в темно-синем костюме с блестящими пуговицами, со своими золотыми кудрями, стройный, непринужденный, с высоко поднятой головой, такой красивый и милый, что так бы и расцеловал его, и все синьоры хотели сказать ему несколько слов и пожать руку.
Потом учитель вызвал: «Джулио Робетти!» — и мы увидели, как вышел, опираясь на костыли, сын артиллерийского капитана. Сотни мальчиков знали о его подвиге, рассказ о нем в одно мгновение облетел весь театр, раздался взрыв аплодисментов, послышались крики, так что задрожала вся зала, публика встала, синьоры стали махать носовыми платками, и мальчик, смущенный, остановился посреди сцены… Городской голова привлек его к себе, дал награду, поцеловал и, сняв со спинки кресла лавровый венок, повесил его на поперечину костыля… Потом он довел Робетти до ложи, выходящей на сцену, где сидел капитан, его отец: тот поднял мальчика на руки и поставил в свою ложу, под оглушительные крики: «Браво!» и «Молодец!».
И всё время раздавалась тихая и нежная игра скрипок, и мальчики продолжали проходить и получать награды.
Вот ученики школы Мадонны-Утешительницы, почти все дети торговцев. Вот мальчики из школы «Ванкилья», сыновья Рабочих. В школе Бонкомпаньи большинство — дети крестьян, ученики школы Раниери, которые завершают список.
Как только прошел последний ученик, семьсот мальчиков в партере снова запели чудесную старинную песню. Затем выступил с речью городской голова, а после него — инспектор.
Он закончил, обратившись к мальчикам, следующими словами:
— Но мы не выйдем отсюда, не поздравив тех, которые так много делают для вас, которые посвятили вам все силы своего ума и сердца, которые живут и умирают ради вас. Вот они! — И он указал на галерею учителей.
И тогда на галереях, в ложах, в партере все мальчики встали и с криком протянули руки к своим учителям и учительницам, а те в ответ поднялись и оживленно замахали руками, шапками и платками. После этого опять заиграл оркестр, и публика послала последний шумный привет двенадцати мальчикам из всех провинций Италии, которые, взявшись за руки, вышли на авансцену и стояли, осыпаемые градом цветочных букетиков.
Ссора
Понедельник, 20 марта
Нет, совсем не из-за того, что он получил награду, а я нет, я поссорился я сегодня утром с Коретти.
Нет, не из зависти, но сознаюсь, что я был неправ.
Учитель велел Коретти сесть рядом со мной. Я писал в тетради по чистописанию, вдруг он толкнул меня локтем, и я посадил кляксу и запачкал ежемесячный рассказ «Горячая кровь», который я переписывал вместо заболевшего Кирпичонка. Я рассердился и выругал Коретти, а он с улыбкой ответил мне: «Я это сделал не нарочно». Конечно, он сделал это не нарочно, ведь я хорошо знаю его, но мне не понравилась его улыбка, и я подумал: «Ну вот, теперь, когда он получил награду, он начнет задирать нос», — и немного погодя, чтобы отомстить ему, я так толкнул его, что он измял страницу своей тетради. Тогда он, весь красный от гнева, сказал мне: «А ты сделал это нарочно!» — и поднял руку, но тут на нас посмотрел учитель, и рука Коретти опустилась. «Мы встретимся с тобой на улице», — прибавил он.
Мне стало не по себе, досада моя прошла, и я начал раскаиваться. «Нет, Коретти не мог сделать этого нарочно, — думал я, — он хороший». Я вспомнил, как был у него дома, как он работал, как ухаживал за своей больной матерью, как я радовался, когда он пришел ко мне, и как он понравился моему отцу. Как бы я хотел теперь вернуть обратно свои грубые слова, чего бы я не дал, чтобы ничего этого не случилось! Я подумал том, что мне всегда советовал отец: «Ты был неправ?» — «Да». — «Тогда попроси прощения». Но на это я не мог решиться, — мне было стыдно, мне казалось, что это унизит меня. Я исподтишка посматривал на Коретти, видел его фуфайку, распоровшуюся на плече от постоянной носки дров, чувствовал, что очень люблю его, и говорил себе: «Ну, смелей!» — но слова «прости меня» застревали у меня в горле. Время от времени Коретти искоса поглядывал на меня, и мне казалось, что он больше огорчен, чем сердит. Тогда я тоже косо посмотрел на него, чтобы показать, что нисколько не боюсь. Он повторил: «Так, значит, мы встретимся с тобой на улице», — и я подтвердил: «Да, мы встретимся на улице». Но в то же время я думал о том, что мне однажды сказал мой отец: «Если ты неправ, защищайся, но не бей сам!» И я повторил про себя: «Я буду защищаться, но сам не ударю Коретти».
Я был недоволен собой, мне было грустно, я больше не слушал, что говорил учитель. Наконец занятия окончились. Когда я остался один на улице, то увидел, что Коретти идет за мной следом. Я остановился и стал ждать его, стиснув в руке линейку. Он подошел… я поднял линейку…
— Нет, Энрико, — сказал он со своей ясной улыбкой, отводя линейку в сторону, — будем, как прежде, друзьями.
Одно мгновение я стоял пораженный, а потом как будто чья-то рука толкнула меня в спину, и я оказался в его объятиях. Он поцеловал меня и сказал:
— Не будем никогда больше ссориться, хорошо?
— Никогда! Никогда! — ответил я. И мы расстались, счастливые.
Когда я пришел домой и рассказал обо всем моему отцу, то думал, что он будет доволен мной, однако он нахмурился и заметил:
— Это ты должен был первый протянуть ему руку, так как ты был виноват. — Потом он прибавил: — И ты не должен бы поднимать линейку на товарища, который лучше тебя, да тому же еще сын солдата!
И, вырвав у меня линейку из рук, он сломал ее надвое швырнул ее так, что обломки ударились о стену.
Горячая кровь
(ежемесячный рассказ)
В этот вечер в доме, где жил Ферруччо, было гораздо тише чем обычно. Его отец, владелец маленькой галантерейной лавочки, уехал за покупками в город Форли, вместе с ним поехала его жена и повезла маленькую Луиджину, которой нужно было оперировать больной глаз. Они должны были вернуться только на следующее утро.
Время приближалось к полуночи. Женщина, которая приходила помогать по хозяйству, ушла с наступлением сумерек, и доме оставались только бабушка с парализованными ногами тринадцатилетний мальчик Ферруччо.
Домик был небольшой, одноэтажный, и стоял он на шоссе на расстоянии ружейного выстрела от деревни, лежащей недалеко от Форли, одного из городов Романьи.
Поблизости находился только один, пустой дом, два месяца тому назад пострадавший от пожара; над дверью дома можно было видеть трактирную вывеску.
За домиком, принадлежавшим отцу Ферруччо, был небольшой огород, окруженный забором. В этот огород вела из дома маленькая, грубо сколоченная дверца. Другая дверь, выходившая на шоссе, служила одновременно входом и в лавку и в дом. Кругом простиралась пустынная равнина, безграничные пахотные поля; среди них то здесь, то там возвышались тутовые деревья.
Время приближалось к полуночи, шел дождь и дул ветер, Ферруччо и бабушка еще не легли спать и сидели в кухне, которая служила одновременно и столовой. Позади имелась еще комнатка, с выходом на огород; эта комната была заставлена старой мебелью.
Ферруччо вернулся домой только в одиннадцать часов, после долгого отсутствия, так что бабушка все глаза проглядела, ожидая его и сильно волнуясь. Обычно она проводила весь день, а часто и всю ночь, в большом кресле, так как удушье не давало ей лежать спокойно.
