Дина Сабитова - Где нет зимы

Домой шел тоже нога за ногу.

Еще на крыльце мне почудилось, что из дома доносится какая-то музыка. Мишка телевизор смотрит, наверное. Мешать ему не хотелось, так что я зашел тихо, стараясь особо не греметь дверью.

Но музыка доносилась из бабушкиной комнаты — а там телевизора не было. Там стояло старенькое пианино. Старенькое, но вполне рабочее: когда Гуль начала учиться музыке, пианино настроили, подлатали.

На пианино играл Мишка. Сидел и играл, как настоящий музыкант, что-то тихое и грустное. И нот перед ним не было!

Мишка хорошо играл.

Потом у меня под ногой скрипнула половица. У бабушки в комнате самые скрипучие половицы. Мишка подскочил, крышку захлопнул, на меня обернулся. Лицо перепуганное, как будто я его не за игрой на пианино, а за поджогом дома застукал.

И вдруг я вижу, что глаза у Мишки красные.

— Чего ревешь-то? — спрашиваю.

Сейчас ответит: «Я не реву».

А он мне говорит:

— Ничего. Из-за Гуль переживаю. И по маме скучаю.

И вижу — ляпнул он и сообразил, какую глупость сказал.

То есть я-то понимаю, что он имеет право скучать по маме. Во-первых, он маленький еще. Во-вторых, я же, скотина, не дал ему с Мирой поговорить, он даже и не знает, как там дела. Но сам Мишка явно думает, что сморозил страшную бестактность. Потому что у меня мамы вообще нет, а он, представьте себе, по своей к вечеру скучать начинает.

Ну и скучает. Имеет право вообще-то.

Вон, он за мою сестру переживает. А кто она ему? Никто. Просто подружка.

Так что я быстро сказал, что там, в больнице, все нормально.

Мишка кивнул. И мы опять уставились друг на друга, как идиоты.

Потом Мишка буркнул:

— Если тебе опять мешают звуки, которые я издаю, то извини.

А руки в кулаки зажал.

Упрямый осел, да и только.

Но я чувствую — злость у меня совсем прошла.

Да, не любит меня Мишка, так ведь и я его не очень-то. Я хотел в своем доме жить — он в своем хотел. Может быть, он до сих пор по своей квартире скучает и злится, что из-за нас чуть не все в жизни поменять пришлось. Маленьких особо не спрашивают, им приходится идти туда, куда взрослые ведут. На Миру он наезжать не может, вот и психует. И тут я вдруг сообразил: а Мишка музыкой-то сейчас не занимается! Раньше он к Гулькиной частной учительнице ходил, в том году вроде бы в студию при ДК Маяковского, а теперь там который уже месяц капремонт во всем здании.

Я ему это и сказал: что он классно играет и жалко, что музыку бросил.

Мишка плечами пожал так по-взрослому и говорит:

— Я бы не бросил, но студия пока не работает. Можно было пойти в музыкалку, только самая близкая от нас — это пять остановок на троллейбусе, а потом проспект переходить. Маме водить меня некогда, а одного отпускать она боится.

— Слушай, а ведь у вас дома даже пианино вроде не было?

— Не было. Мы три месяца в прокате брали, а потом мама с соседкой договорилась, соседка — совсем глухая старуха, а инструмент у нее хороший. Мы с мамой даже хотели пианино у нее взять и к нам, значит, перекатить — тоже как будто напрокат. Но соседка не согласилась. Сказала: мне скучно, а тут хоть я и мало чего слышу, но все-таки живой человек заходит, играет…

Вот еще проблема — пять остановок на троллейбусе.

— Да буду я тебя возить в эту твою музыкалку, делов-то, — сказал я.

А Мишка — просто железный дровосек какой-то. Если и удивился, то виду не показал. Только уточнил деловито:

— Два раза в неделю. Пять остановок — до Белинского.

— А если тебя туда не возьмут посреди учебного года?

— Ну, не возьмут — так не возьмут…

— Мишка, — говорю, — хочешь, я тебе картинки покажу?

Он плечами пожал. Давай, мол, твои картинки, посмотрим.

Не сильно разговорчивый парень. Может, когда мне казалось, что он на меня дуется, дело было просто в том, что он разговаривать не любит?

Я свою последнюю папку достал — у меня там листов восемь было изрисовано — и на полу работы разложил.

И что-то даже разволновался. Как на вернисаже. Хочется, чтоб ему понравилось.

Мишка молча уселся на корточки, потом на коленки переместился и так, на коленках, пополз вокруг моих листов. Долго ползал. Я даже не выдержал, сказал ему, что он одну работу вверх ногами смотрит. А Мишка только отмахнулся: так, говорит, интереснее.

Потом встал и сказал солидно:

— Умеешь. Много такого?

— Полчердака, — отвечаю.

— Потом покажешь?

— Договорились.

Мишка стал вместе со мной листы с пола собирать и вдруг спрашивает:

— Щей там не осталось? А то я не доел, умираю с голоду!

— Может, лучше бутербродов с колбасой, чаю? И я бы с тобой за компанию не отказался.

Мишка на бутерброды согласился, но продолжал настаивать на щах! Первый раз в жизни вижу человека, ну, то есть не взрослого человека, который по собственному желанию ест вареную капусту. Я бы такое чудище в цирке показывал.

Только он ложку ко рту поднес и остановился:

— Я что, правда ужасно чавкаю?

— Как бегемот с аденоидами, — отвечаю.

— Понимаешь, мне так вкуснее.

— Понимаю, — говорю.

— А тебя сильно раздражает?

Я плечами пожал. Конечно, не самая светская привычка так с супом расправляться, но желание стукнуть Мишку ложкой по лбу у меня уже прошло.

— Постараюсь потише, — деловито сказал Мишка. И занялся щами. Потише у него не получилось, так что я за звуками его позднего ужина чуть Мирин звонок не пропустил.

А когда Мишка трубку у меня выхватил, он тут же и сообщил Мире, что Паша будет его в музыкалку водить. Можно подумать, у Миры есть силы его музыкальные планы выслушивать. Небось сказала ему: «Потом-потом, дома поговорим».

Тем более что она завтра уже домой зайдет, вещи взять и еды приготовить. Гуль уже можно на пару часов одну оставить.

Лялька

Мы дома.

Гуль жива и здорова.

Дома тепло.

На улице совсем зима.

И скоро Новый год.

Люди готовят подарки — втайне друг от друга.

Они положат их под елку, потом будут разворачивать и удивляться.

Но я-то знаю их секреты.

Мишка дарит маме шерстяные носки. Представляете, он связал их в кружке рукоделия! Странный мальчик — умеет вязать. Гуль он дарит купленные на карманные деньги стеклянные бусы, а Паше — акварельные краски. Такие подарки — потому как Мишка переживает, что в доме холодные полы и у мамы мерзнут ноги. И считает, что Гуль красивая и ей пойдут красные бусы. И хочет, чтобы Паша рисовал не только черно-белые картинки, но и цветные.

Гуль дарит Мире свалянного из войлока ангела, Паше — диск с английским словарем, а Мишке — дорожные шахматы. Она хочет, чтобы ангел стоял у Миры на работе у зеркала. И очень уважает Пашу за то, что он так хорошо знает английский. А с Мишкой она собирается играть в шахматы — Паша обещал научить.

Паша дарит Мире ее портрет. И очень волнуется, что получилось непохоже: ведь рисовать с натуры он не мог. Мишке он дарит диск «Лучшая фортепианная музыка». А Гуль — сборник сказок. Потому что Паша думает, что в доме должны висеть не только портреты потомков Тирсовых, но и портреты Гуренковых тоже. И Паша любит покой и порядок: ему приятно представлять, как малыши будут читать сказки, слушая хорошую музыку.

Мира дарит Паше папку, в которой она начала собирать Тирсовский архив. Она нашла фотографию Тирсова в сборнике, посвященном истории университета, отсканировала ее и напечатала. Тирсов — серьезный, в очках и с бородкой. Паша наверняка будет всматриваться — что в нем от прадеда. В папке есть еще библиография тирсовских статей, которые Паша сможет прочитать в университетской библиотеке. Ну и еще она дарит Паше теплый свитер. Мишка получит от нее конструктор, а Гуль — игрушечный, но вполне работающий микроскоп. Розового цвета в розовом чемоданчике. Мира долго разведывала у Мишки, чего хочет Гуль, а у Гуль — какой именно набор нравится Мишке. Надеется, что поняла все правильно.

К Мире пришла подруга, и Мира рассказывает ей, что дети найдут под елкой еще два подарка. Из Турции прилетела огромная кукла, а из Красноярска… из Красноярска пригнел перевод. «Купите моему сыну что посчитаете нужным», — написал Алексашин.

— Я купила Паше от отца большую коробку пастели, — говорит Мира подруге.

Подруге, кажется, охота внушить Мире, что та совершила подвиг, а заодно и выпытать у нее: ну как, тяжело? очень тяжело?

Но Мира режет шарлотку и говорит совсем про другое.

— Вот ни тот, ни другой папочка не понимает, что эти двое — семья. Каждый видит только своего ребенка. Хотя… правильно, конечно.

— Ой, ну ты все же героиня! — удается наконец подруге вставить давно приготовленную реплику. — Трудно, да?

— Я тебя умоляю! — Мира со звоном бросает на стол нож. — Я тебя умоляю, какой, к черту, героизм? У меня что, был выбор?

— Ну как? — теряется подруга. — Ты же могла их не брать?