Дина Сабитова - Где нет зимы
Так что я сказала доктору правду. Что моя мама умерла. И поэтому она меня нигде не ждет.
Доктор кашлянул под маской и согласился со мной.
Что да, наверное, если так, то мама меня, наверное, не ждет.
По-моему, он не знал, что бы мне еще сказать. Люди вообще очень смущаются, когда я им говорю, что у меня мамы нет. А когда говорю, что нет бабушки, никто не смущается. Потому что бабушек у многих нет, а вот чтоб не было мамы — это редко.
Потом доктор спросил, умею ли я уже считать до ста.
— А когда вы будете мне живот ножом резать? — спросила я. Потому что меня очень интересовал этот вопрос. И еще — не забудут ли они сделать специальный замораживающий укол.
Я в одном мультфильме видела человека-лед. И думала: вот сейчас мне сделают укол, и от места, куда уколют, побегут такие голубые замораживающие иголочки. И я сама стану человек-лед. А льду — ему, конечно, не больно. Только как же тогда они будут резать меня ножом?
Но доктор посмотрел на меня с обидой:
— Что ты все: ножом, ножом… Я тебе кто — разбойник с большой дороги, чтоб маленьких девочек ножом резать? Операции делают скальпелем!
И я сразу поверила. Вы только послушайте, как это звучит! «Скальпель» — сразу ясно, это такой специальный ножик для того, чтоб резать замороженных больных людей.
— Ты меня со своими замороженными людьми совсем заболтала, — сказал доктор. — В общем, так: лежи и считай до ста. Умеешь?
Конечно, умею. Я уже во втором классе.
— Великолепно! — обрадовался доктор. — Считать надо вслух — начнешь, когда мы тебе скомандуем. И прислушивайся к себе: как замерзнет у тебя левая пятка — так, значит, все готово, заморозка сработала и операцию можно начинать.
И я лежала и прислушивалась к себе, но пятка никак не замерзала. Или замерзала?
— Считай, — напомнил доктор.
Я начала считать:
— Один, два, три, четыре…
А потом слышу:
— Открой глаза.
Живот как болел, так и болит. И мне так неудобно: хвалилась, что умею считать до ста, а сама сбилась. И тут мне сообщают, что уже всё. Операция давно закончилась.
— А почему у меня живот как болел, так и болит? — возмутилась я.
— А ты как хотела? — удивилась медсестра.
Понятно — как! Если мне лечат, например, больной зуб, он перестает болеть. Для того и лечат.
Но медсестра мне объяснила:
— У тебя в животе дырка, ее зашили нитками. Конечно, она еще какое-то время поноет, а потом боль пройдет. Скоро пройдет. Потому что аппендикс, который болел у тебя внутри живота, доктор удалил.
Когда я вернулась в свою палату, меня там ждала тетя Мира. И очень радовалась, что я жива и почти здорова. Что меня ей вернули.
Лялька меня тоже там ждала.
Доктор Владимир Степанович сказал, что как только мой живот зарастет окончательно, так меня и отпустят домой.
И начала я выздоравливать и дырку в животе заращивать.
Со мной в палате еще один мальчик Колечка лежал, маленький, пять лет всего. И мама его тоже все время была тут.
Покоя в этой больнице нам никакого не давали. То градусники с утра, то заходят полы помыть, то перевязка, то обед. А то обход.
Как-то вечером медсестра сказала, чтобы завтра мы с утра были готовы к профессорскому обходу. А утром прибегает и кричит:
— Ой, мамочки, что это у вас тут делается! Профессорский обход уже начался, давайте-ка скорей убирайте все с тумбочек, что не положено!
Я сначала подумала, она так причитает — ну, знаете, как люди, когда пугаются, вскрикивают: «Ой, мамочки!», по потом поняла — она так тетю Миру и Колечкину маму называет: «мамочки».
Колечкина мама сразу вскочила и начала хлопотать — убирать с тумбочки вещи.
У них там — как у нас примерно, то же самое. Телефон сотовый лежит, альбом, чтоб рисовать, карандаши, чашка, ложка, книжка… Колечке мама читает сказки про Братца Кролика и Братца Лиса.
А у меня на тумбочке — книжка про цирк, такая толстая, оранжевая. Мы ее только-только читать начали, как этот профессорский обход случился.
Только тетя Мира почему-то ничего с тумбочки убирать не стала.
Колечкина мама как все с крышки смела внутрь и по сумкам распихала, так сразу и увидела, что моя тетя Мира ничего такого не делает.
— А вы почему не убираете вещи?
Тетя Мира засмеялась:
— Зачем их убирать? На тумбочке все чисто, все в порядке. Так что не понимаю, чем наши цветные карандаши, чашка с цыпленком и книжка могут ранить душу профессора.
Но Колечкина мама не сдается:
— Так ведь велели! Так ведь профессор!
— Ну так и что, что профессор? Он ведь нам не генерал, да и мы тут не солдаты!
А я лежу и думаю: медсестра профессора боится, Колечкина мама боится. Только мы с тетей Мирой почему-то не боимся.
Тут двери отворяются и заходит толпа народу. Всю нашу маленькую палату сразу заполнили.
Впереди всех красивая женщина. Лицо у нее старое, а волосы молодые — яркие такие, рыжие-рыжие, как у лисы. Рядом с ней наш врач Владимир Степанович, а сзади еще разные врачи и медсестры. И та медсестра, которая нас профессорским обходом пугала, тоже. Владимир Степанович стал про меня этой красивой женщине рассказывать, а она радовалась, что у меня все хорошо. Потом она мой живот сама хорошенько рассмотрела, спросила, как я себя чувствую, что делаю, и сказала: отлично, скоро пойдешь домой.
И пошла Колечку рассматривать.
А на обратном пути опять около меня остановилась:
— Это кто у тебя? Зайка или медвежонок?
— Это Лялька. Я думаю, что она не медвежонок. И, наверное, не зайка. Но точно не знаю. Никто не знает, только моя бабушка знала.
— Тайна? — улыбнулась женщина.
— Да, — кивнула я. И мне захотелось еще немного с ней поговорить:
— А скоро профессор придет? — спросила я эту рыжую женщину.
— Это какой профессор? — подняла она брови. — Это такой высокий, толстый, с бородой и круглым пузом? В очках?
Я подумала секундочку и решила, что да, наверное, профессор именно такой.
— Его тут все ждут второй день. Ждут и боятся. А он не приходит почему-то.
— Боятся, говоришь? — хмыкнула рыжая женщина. — Ну да, понимаю. Я его тоже боюсь. Бородища такая, очки — как тут не испугаться?
А сама вокруг посмотрела. Наверное, ей неудобно, что она в такой толпе одна боится. Только я-то точно знаю, что медсестра тоже трусит.
— Не бойся, детка, сегодня он уже не придет. И завтра не придет. А там, глядишь, тебя и выпишут. И пойдете вы с мамой домой.
Ей я почему-то не стала рассказывать, что у меня нет мамы.
Потом все ушли.
И тогда я тете Мире говорю:
— Жаль все-таки, что профессор не пришел. А ты его совсем-совсем не боишься?
— Совсем-совсем, — улыбнулась тетя Мира.
Тетя Мира гораздо красивее Колечкиной мамы. И смелее. И читает вслух интереснее: Колечкина мама бубнит все на одной ноте, ничего не разберешь, а тетя Мира читает так, как будто это радиоспектакль, только музыки не хватает.
И еще я тетю Миру теперь называю на «ты».
Сперва так нечаянно получилось, само.
А потом я с Пашей посоветовалась, когда он приходил нас навещать, и Паша сказал, что когда люди познаются в беде, они сближаются, и тогда можно без церемоний.
Как люди познаются и что такое церемонии, я не совсем поняла, но Паша добавил, что мы с тетей Мирой прошли вместе через смертельный риск и все закончилось хорошо — никто никого не подвел. И поэтому пусть будет на «ты».
Павел
Настоящей почтой я, кажется, и пользоваться-то не умею. Мне ни разу в жизни не приходило бумажное письмо, только мейлы.
Я сунулся однажды разбирать мамины бумаги и наткнулся на письма, которые она получила, когда еще в школе училась.
Странно, мама никогда не отличалась сентиментальностью, а туг дурацкис пожелтевшие конвертики с космонавтами и сиренью, внутри листки из тетрадок, шариковой ручкой исписанные…
Девчонки есть девчонки — ничего содержательного, конечно, в этих письмах нет, ерунда одна. Полстранички крупным почерком: как учишься, я учусь хорошо, ездили с мамой и папой на дачу, что еще писать, не знаю, напиши мне скорей длинное письмо, жду ответа, как соловей лета… И куча ошибок. Авторы разные — какая-то Таня, какая-то Ириша, а вот соловей и лето у всех в конце письма непременно. Картиночки какие-то, ребусы переписаны, загадки, лишь бы страницу занять.
И вот смешно — сами толком ничего написать не могут, а недуг в ответ длинного послания. Хотя, конечно, письма получать приятно. Да и что за развлечения у них тогда были? Со скуки загнешься.
Интересно, мама такую же чушь в ответ писала или поумнее? Вот бы прочитать!
Я показал тете Мире дурацкие письма этих маминых одноклассниц, но она посоветовала не особо насмехаться над бедными глупыми маленькими девочками.
— Знаешь, совсем еще недавно мне с высоты сегодняшнего моего возраста казалось, что сама я в детстве была очень умная, а сейчас подростки большей частью какие-то отсталые. Нет, ей-богу, пройдешься по вашей даже школе, послушаешь — ну просто гоблины вокруг какие-то. Полторы извилины в три ряда. А потом я решила перечитать супервозвышенный дневник, который вела лет в четырнадцать, потому как помнилось, что были там прочувствованные размышления о прочитанном, о людях, даже о политике… «Былое и думы», не меньше! Ох, лучше было не портить себе сладкие воспоминания! Наивная девочка, примитивная до крайности, с важным видом изрекающая всякие благоглупости. Еще и с ошибками. Орфографическими. «Не» с глаголами слитно, например.
