Тебе мое сердце - Арсений Иванович Рутько
Я следил за ним с любопытством: что могло храниться в этой тряпице, от которой пахло плесенью?
В тряпице оказалось несколько усохших от времени кусочков простого черного мыла. Стараясь не прикасаться к ним, старик развернул тряпку и смотрел на обмылки неподвижными, еще больше посветлевшими глазами. На обмылках чем-то острым, лезвием ножа или, может быть, гвоздем, были выцарапаны какие-то цифры и буквы. Разровняв ладонями края тряпки, Ферапонтыч вскинул на меня глаза, словно приглашая в свидетели значительного и страшного события.
— Что это? Мыло, что ли? — спросил я.
— Ага. Мыло, — шепотом сказал дед.
— А зачем?
Он долго не отвечал, рассматривая темные исцарапанные куски и, как показалось мне, не решаясь к ним прикасаться, потом поднял затяжелевший взгляд.
— То-то и оно, парень, что мыло это особое, по острогам, кто к этому делу причастен, его последним, а то мертвым мылом зовут. И примета такая: не бросать его, а хоронить пуще глаза, пуще даже самой жизни. Потому потом, как срок, он обязательно за этим мылом придет…
— Кто?
Мне становилось страшно с безумным стариком, охваченным манией преследования.
— Кто? — спросил я еще раз.
— «Хто, хто»! Ну тот, кого вешали, кому же еще его мыло спонадобится? Значит, будет такой срок, когда ему это мыло надо показать богу, чтобы самому оправдаться, — дескать, не сам я своей волей жизни себя решил, а была тому чужая причина… Ну, а я одно мыло то и потерял, то есть не потерял, а как-то так вышло, вдруг у меня все в глазах помутилось и упал я все равно как мертвый… прямо под виселицей. Оно и пропало… И вот теперь мне и боязно: а вдруг это как раз он и ходит кругом и ходит… А?
— Значит, вы вешали? — не слыша своих слов, спросил я.
— А как же мне тогда? — спросил Ферапонтыч, и глаза его снова налились холодной и трезвой жестокостью. — Что же мне, самому помирать? Не я — другой бы их кончил, потому — закон. А мне как сказали: жить оставим, — мне куда же податься? Совсем некуда… Не помирать же в двадцать-то лет…
— И много?
Ферапонтыч пересчитал глазами кусочки мыла.
— Все тут. Одного не уберег, потому и трясусь теперь по ночам. И ты, парень, ежели я усну здорово, ты без меня дверь никому, ни-ко-му! Понял — никому чтобы!
— И политических? — спросил я.
— А какая разница?..
Я встал, но выйти из-за стола мешал старик, он сидел неподвижно — этакая каменная глыба — и всё рассматривал свои страшные сокровища.
— Ну и сволочь же ты, дед! — почти крикнул я, уже почему-то не боясь его.
Он посмотрел сразу замутившимся взглядом, нехотя сказал:
— Известно, сволочь, — и принялся старательно, боясь, прикоснуться к мылу, сворачивать тряпицу. — Уж больно мне помирать было страшно. Прямо слов нет.
«А ЖИЗНЬ ИДЕТ…»
Много дней я ходил под впечатлением рассказа полусумасшедшего палача. Тогда только еще приоткрывалась завеса, прятавшая от народа жестокую правду о гибели многих самоотверженных, мужественных людей. По следам памяти таких, как Рылеев и Пестель, Муравьев-Апостол и Трубецкой, по следам таких, как Вера Засулич и Николай Кибальчич, таких, как Александр Ульянов него товарищи Василий Генералов и Петр Шевырев, Пахомий Андреюшкин и Василий Осипанов, по следам многих других, погибших в равелинах и крепостях, в каменном одиночестве Петропавловки и Шлиссельбурга, шла созданная царскими приспешниками слава извергов, убийц, не останавливающихся ни перед какой жестокостью, ни перед каким преступлением.
Нужны были после революции годы для того, чтобы правда о бесстрашных людях стала достоянием народа, чтобы их высокий, ясный облик стал виден во всей его силе и чистоте… Петр Алексеев с его знаменитыми словами: «…и ярмо деспотизма, окруженное царскими штыками, разлетится впрах»; Маруся Ветрова, которая сожгла себя живьем в Петропавловской крепости; Бабушкин, расстрелянный за провоз оружия в 1906 году; Якутов, бывший во время революции пятого года председателем Уфимской республики, которого потом, в годы реакции, повесили в уфимской тюрьме. Надежда Константиновна Крупская вспоминала: «Он умирал на тюремном дворе, а вся тюрьма пела, во всех камерах пели — и клялась, что никогда не забудет его смерти, не простит ее». Сколько их было!
Да и можно ли забыть цвет и силу нации, гордость народа, забыть людей, которые с поражавшим даже палачей мужеством и бесстрашием поднимались на эшафоты, шли в ссылки и каторжные тюрьмы, по четверти века проводили в каменных мешках одиночек? Можно ли это простить, забыть?
Но я так и не узнал никогда, даты чьих смертей выцарапаны на кусочках черного мыла, с суеверной бережливостью хранимых помешавшимся стариком.
И сейчас я помню тот ужас, который охватывал меня при одном воспоминании об этом седом, неопрятном, вызывающем какую-то брезгливую ненависть старике. Я поражался: да как же я мог жить с ним в одной комнате, под одним потолком, пить из одной посуды, я, для которого Революция и все связанное с ней всегда было самым святым и дорогим в жизни?
В ту памятную ночь я так и не смог заснуть, я только, полуукрывшись шинелью и притворяясь спящим, следил за Ферапонтычем. Он уснул уже перед самым утром, заснул тяжелым, не приносящим отдыха сном, беспокойно ворочался на своем тряпье, бормотал бессвязные слова: «Корова, она конешно… капустки не позабудь… уеду я… кандальный срок, значит…» — и что-то еще, пустое, лишенное смысла…
Когда стало светать, я тихо, стараясь не разбудить старика, встал, натянул валенки, оделся. Но он все же услышал, провел по заросшему лицу огромной ладонью и посмотрел из-под нее на меня измученным взглядом.
— Или пора уж?
— Мне пораньше сегодня…
— Ну ступай…
Со вздохом облегчения закрыл я за собой обитую рваным войлоком дверь. Я спешил по утренним улицам Москвы так, словно за мной гнались, словно то, что я узнал ночью, преследовало меня по пятам, словно тени убитых Бусоевым бежали рядом со мной.
А утро рождалось чистое и ясное, пробуждающее в сердце первое напоминание о грядущей весне, о расцветающих садах, о пахучей нежной траве. Снег не скрипел под ногами тем громким, пугающим скрипом, каким он скрипит в морозные, прохватывающие до
