Айвен Саутолл - Поселок Тополи
— Все в свое время, Стиви, все по порядку. (Голос у нее звучал как у взрослой. Звучал так нереально, что она и себя не убедила.) Придет время идти, и пойдем.
— К ручью?
— Нет, не к ручью. Я слышала, ручьи иногда закипают.
— Закипают?!
— И пруды, и баки тоже. Нам надо уйти на открытое место, подальше от деревьев, высокой травы и кустарника. На совсем открытое место.
— Куда?
Она и сама не знала.
— Найдем куда.
— Такое место, как картофельное поле около деда Таннера?
— Да, — сказала она. — Такое.
— Там пожара не будет, — сказал Стиви, — Там он погаснет и дальше не пойдет, да?
— Пожар не погаснет, — сказала она, — Это не такой пожар. А теперь лезь на крышу. Живо! Мне еще надо сбегать к деду Таннеру, узнать, как там Жюли, — Стеллу снова захлестнул страх, неистовый, как взрыв, как буря. — Делай, что говорят, Стиви!
Он вскочил на перила, точно его подстегнули хлыстом, и полез выше, всхлипывая, до смерти напуганный не столько пожаром, сколько Стеллой, — то она была такая хорошая, а то просто ужасная. Уже перевалившись животом на крышу, он опять услышал ее голос:
— Где от желоба отходит труба, затыкай ее тряпками. Да поплотнее. Надо, чтобы вода в желобах держалась. А я пока принесу еще воды.
Она таскала воду в керосиновых бидонах, в кувшинах, в кастрюлях, в мисках. Она почти не сознавала, что делает, не понимала, как у нее двигаются ноги, которым хотелось одного — подогнуться.
Ей хотелось проведать Жюли и деда Таннера, но еще столько нужно было сделать дома. Глупый мальчишка! Глупый, глупый мальчишка! Столько времени у него было, а он ничего не сделал. Она лила воду, куда только могла, скользила в воде и все старалась вспомнить, что же еще ей велели сделать. Что вообще делают в таких случаях? Что она упустила из виду?
Надо что-нибудь вынести из дома? Найти какие-нибудь важные документы? Непременно спасти какие-нибудь вещи, самые любимые? Но какие именно и где они есть? И куда их унести? Как ей сберечь их? А какие вещи сберечь, неизвестно. Она была не в силах представить их себе, выбрать самое ценное.
В сознании была черная пустота. Тело ее носилось взад-вперед в одной плоскости, другая плоскость, та, где был рассудок, словно была заперта на замок. И она это понимала. Была дверь, которую она не могла взломать. Не могла свести воедино свое тело и разум.
Столько надо сделать, а что — неизвестно. Раньше она это знала, а сейчас забыла. Столько надо сделать, а нет ни времени, ни сил, ни ума.
И каждый раз, как она выбегала из дома, дым ревел над холмом, за усадьбой деда Таннера, ревел над холмом с каждым разом все громче, так что она наконец стала как пригвожденная к месту, не в силах оторвать от него взгляд, — ревел над всеми холмами, ревел повсюду: ревел в широкой долине, изничтожая ее, ревел в овраге под горой, ревел в деревьях у дороги, ревел в саду. Это не был плод ее воображения. Это не ветер ревел. Не кровь ревела у нее в ушах. Это был дым, это было небо, это был воздух, такой горячий, что растения увядали и никли и птицы падали на лету.
Весь мир вокруг полнился ревом, мир, который становился все темнее, все гуще, мир, подобный сплошному грому без молний, без пламени, — только шум, страшный шум, только дым, который давил на нее ощутимой тяжестью, с грубой силой, точно рука великана.
И вдруг она увидела Стиви. Бледный как смерть, с широко раскрытыми глазами, он вцепился в карниз и смотрел на нее сверху.
— Слезай! — взвизгнула она. — Слезай сейчас же!
12. Мужчины борются
Конец приближался. Дед Таннер видел его своими глазами, чуял сердцем. Конец жизни длиной в восемьдесят семь лет.
Он сидел возле колодца, маленький, сморщенный старик (с такими кривыми ногами, что Жюли часто хотелось пробежать между ними). Он казался до ужаса одиноким, а между тем его окружали друзья — призраки всех, кого он любил в жизни.
Сидя на пне — на том самом пне, на котором столько лет сиживал в тени дерева в жаркие дни и думал свои думы, — он, вероятно в последний раз, набивал свою обгоревшую, изжеванную старую трубку.
Но сегодня тени не было. Был только зловещий сумрак.
Вокруг него был его сад, запущенный, но до сих пор еще приносивший плоды — яблоки джонатан на поникших ветвях и сливы Санта Роза, и качались под ветром высокие каштаны в цвету, пригибались к земле розы и наперстянка, а незабудки разрослись пышнее любого сорняка. И в самой гуще сада, в сотне шагов от него, стоял его дом, от которого ему сейчас была видна только крыша, — дом с толстым слоем пыли на потолках, с ненасытными термитами в балках пола и со старым, в деревянном футляре, термометром у кухонной двери, который сегодня показывал 116 градусов.
Время от времени дед кричал вниз, в колодец:
— Не плачь, моя крошечка, дед Таннер тут, не ушел!
Вздрагивала земля, в небе бушевала буря, и деду вспомнился псалом, в котором говорится: «Земля тряслась, даже небеса таяли от присутствия божия». Но это было не присутствие бога, это было его отсутствие. Это было дело рук человеческих — то, что люди сделали и чего не сумели сделать.
Деду не было страшно: он смирился с судьбой. Он сам отказался от права на жизнь, когда опустил в колодец Жюли и младенца Робертсонов — очень спокойно, неторопливо, стараясь придать этому самый будничный вид. Ему не хотелось обидеть те призраки, что собрались вокруг. Но проделать это как нечто само собой разумеющееся было нелегко — не то что зачерпнуть ведром воды с глубины в сорок четыре фута, или затопить плиту, или застелить постель. Ничего похожего ему не приходилось делать. И вот теперь Жюли, несмотря на ее протесты и слезы, была привязана к стулу, который медленно поворачивался на конце бельевой веревки, — Жюли с полным карманом конфет и с чувством, что дед Таннер в чем-то ее обманул, а младенец — на конце другой веревки, в корзине, заколотый английскими булавками, перевязанный крест-накрест кожаными шнурками от башмаков.
Дед Таннер был рад, что в давние времена вырыл колодец. Он и прежде часто этому радовался, когда наступала засуха, но не так, как сейчас. Зато очень было жалко, что дом достанется огню, потому что дом он тоже построил своими руками, из балок, и досок, и планок, на которые раскалывал эвкалиптовые бревна, загонял клинья и бил кувалдой, а потом строгал острыми топорами. А сколько всего потребовала позднее его неугомонная жена Марджори (сейчас казалось, что она где-то рядом): подавай ей то еще комнату, то еще крылечко — детей-то прибавлялось, — и еще ящик для папоротников, и беседки, и загончик — детям играть, он-то давно развалился. Скоро всего этого не станет, как будто никогда и не было. Может быть, через годик-другой придет кто-нибудь и опять здесь построится — возведет скучный, голый дом с плоской крышей и бетонными стенами. Эх, если б можно было снова побороться за свой дом, как ему довелось однажды, но куда там! Теперь он старый и слабосильный, и его место возле колодца.
Дед знал, что Прескот бросили на произвол судьбы. Никто ему этого не сказал, никто не предупредил его, потому что Тополи на отлете, про них забыли, и все остальные его обитатели словно исчезли с лица земли. Он знал, что Прескот опустел или скоро опустеет, потому что такова была система. Это была какая-то новая система, которую он с ужасом усваивал по радио, пока оно еще работало, а потом электричество кончилось и передачи милосердно умолкли.
Власти, которые руководят борьбой с пожаром, не считают дома человеческими жилищами, дорогими сердцу людей. Для них это всего лишь постройки, которые после пожара можно возвести заново на деньги, полученные по страховке. Жизнь стала какая-то ненормальная, все прежние ценности не ценятся ни во что, и дед Таннер был рад, что дожил до такой старости, когда можно уйти из жизни без сожаления.
Не борются люди так, как раньше. Не хотят, как раньше, выжимать из себя всю силу, чтобы уцелеть с достоинством. Теперь они убегают.
Они убегают потому, что в самом начале, когда еще не собрали достаточно народу на борьбу с пожаром, несколько семей получили распоряжение бежать, и бегство показалось легким выходом, передалось другим, как зараза. Это безопасная политика — если не видеть дальше своего носа. Власти могут с удовлетворением сообщить: «Пожар такой, какого и старожилы не запомнят, но человеческих жертв нет».
А когда пожар набрал силу и распространился во все стороны, легче оказалось бросать пустые дома, чем отстаивать их и гасить пламя, легче заявить, что имеется генеральный план, и наскоро его выдумать, чем признать ошибки, засучить рукава и бороться. Люди, рассуждал дед Таннер, слишком заняты заботой о себе, о своей шкуре и своей репутации, слишком заняты тем, чтобы придумывать себе оправдания. Если бы они сотнями, тысячами устремились в ущелья позади Тинли — в те ущелья, что они оставили на милость пожара, потому что риск, видите ли, был слишком велик, — никогда бы ему не открылась эта огненная истина. Небо было бы голубым, а не черным, и Жюли играла бы на солнышке, как ей и положено, а не болталась бы вся в слезах на конце бельевой веревки в холоде и сырости, за сорок футов от поверхности земли.
