Энн Брешерс - Третье лето Союза «Волшебные штаны»
Кармен должна была знать, но это имя напрочь вылетело у нее из головы, равно как и девяносто процентов из того, что говорил Дэвид.
— Давайте оставим сообщение в гостинице Филадельфии, — предложил Вин.
Ирен кивнула:
— Он еще не приехал туда, но позвонит, когда будет на подходе.
Кармен лихорадочно размышляла:
— Пожалуйста, позвоните еще раз в гараж, где Дэвид взял машину.
Ирен послушно набрала номер и передала Кармен трубку.
Поговорив несколько минут, Кармен радостно улыбнулась Ирен и Вину:
— Ну вот, уже кое-что. Они не могут связаться с Дэвидом, но вычислили, где он сейчас.
— Что, серьезно? — Вин явно был под впечатлением.
— Да. В общем, спасибо Господу за спутниковые системы навигации, — хмыкнула она.
Вин улыбнулся.
— Сколько ехать до Дауингтона? — спросил он. Ирен слегка пожала плечами:
— Думаю, часа полтора.
Вин и Кармен переглянулись:
— Ну что, поехали, — сказал Вин.
— Правда? — спросила Кармен, не веря, что он добровольно хочет во всем этом участвовать. — Ты точно хочешь со мной?
В его взгляде она прочла нетерпение.
— Точно, Кармен.
* * *Лена осторожно зашла в кабинет отца, словно боялась, что он швырнет в нее пресс-папье или сделает что-нибудь в этом роде.
Он сидел за столом, разбирая бумагу и, как всегда, слушая Пола Симона, творения которого Лена не считала музыкой.
Отец посмотрел на нее поверх очков и убавил звук.
— Можно я тебя нарисую? — выдохнула Лена. Она так много раз произносила про себя эту фразу, что уже не понимала ее смысл.
Мистер Калигарис указал дочери на свободный стул напротив его кресла. Видимо, он был готов к этому — вернее, его подготовила жена.
Лена взяла с собой этюдник и села, зажав уголь в потной от волнения ладони.
— Не обращай на меня внимания, — произнесла она еще одну отрепетированную фразу.
Он кивнул и опять занялся своими бумагами, но Лена видела, что он старается держать голову прямо и делать меньше движений. Стекла его очков отсвечивали, так что казалось, будто он сидит с закрытыми глазами.
Сдерживая страх, Лена долго и пристально смотрела на отца и наконец увидела то, что хотела и могла нарисовать: его злость. Да, она видела и чувствовала эту злость, но не знала, как ее изобразить.
Художникам известно, что рисунок получается не совсем таким, как задумываешь. Например, хочешь нарисовать воду и думаешь, что нужны только синяя и зеленая краски. А потом оказывается, что нужна серая, коричневая и белая, а возможно, даже желтая и красная. А в следующий раз — какие-нибудь другие цвета. Нельзя дважды одинаково нарисовать одну и ту же воду.
Лена вспомнила, как однажды в Джорджтауне они с мамой долго смотрели, как рисует художник. А потом Лена спросила, почему у него на холсте только коричневая краска.
Ребенку объясняют, что мир — это набор простых геометрических фигур и столь же простых цветов («Лена уже выучила все цвета!»). Всю оставшуюся жизнь приходится переучиваться. Лена понимала, что первые десять лет — годы благостного неведения, а следующие семьдесят — сплошных сложностей.
Итак, Лена видела отца через призму своего отношения к нему. Она хотела изобразить его злость и таким образом освободиться от страха, но теперь понимала, что это ничего не даст.
Она смотрела и смотрела на отца, не мигая, пока перед глазами у нее не поплыли круги. Господи, как ей хотелось понять, что он из себя представляет! Но правда постигается с трудом и чаще всего совершенно неожиданно.
Лена отвела взгляд, прикрыла глаза, потом снова открыла и посмотрела на отца. Ну где же ты, правда? Оглядев комнату, она вернулась к портрету. Кажется, она кое-что поняла. Осторожно, чтобы не спугнуть истину, она принялась рисовать, представляя, что ее рукой водят неведомые силы.
Теперь лицо отца представлялось ей картой с темными впадинами глаз и возвышенностями скул. Разве можно бояться карты? Лена осмелела.
Вдруг что-то изменилось. Уголок его рта дернулся. Потом еще раз. Лена перестала бояться, но, может, боялся он?
Лена снова погрузилась в размышления, не теряя при этом трезвости ума. В конце концов, любой шедевр — это всегда несочетаемое сочетание субъективности и объективности.
Лена смотрела в папины глаза и пыталась понять, чего он мог бояться. И вдруг поняла. Он боялся ее независимости, боялся, что она вырастет не такой, какой он — или Бапи? — хотел бы. Боялся стать старым и беспомощным. Боялся, что дочь заметит его слабость, но, с другой стороны, Лена подозревала, что в глубине души он этого хочет.
Она смягчилась. Всё увиденное было новым, неожиданным и очень грустным. Лена не хотела, чтобы папе было трудно ее любить, но и не собиралась становиться удобной для его любви.
Уголь летал по холсту. У папы от напряжения дрожала шея, но он застыл неподвижно, чтобы не мешать ей работать. Это также тронуло Лену. Через два часа портрет был закончен.
— Спасибо, — искренне поблагодарила Лена. Папа ничего не ответил.
Уходя, Лена повернула к нему этюдник. Папа даже не взглянул на рисунок. Тем же вечером, уже собравшись спать, Лена на цыпочках подошла к кухне, где оставила готовую работу. Отец стоял один, и, хотя Лена не видела его лица, она знала, что он смотрит на портрет.
Вин сел за руль, чтобы Кармен могла спокойно звонить по телефону. На полпути им пришлось остановиться и заправиться, и Вин купил им две колы и пакет хрустящей кукурузы. Кармен никогда ее раньше не пробовала, и ей безумно понравилось. Она и Вин хрустели так громко, что не слышали друг друга и приходилось кричать. Они хохотали, как ненормальные, и у Кармен от смеха снова потекли слезы, а губы горели от соли. Она устала и очень нервничала, но была счастлива, что они едут за Дэвидом и вообще что-то предпринимают.
Кармен подсчитала, что у них есть часа четыре на то, чтобы найти Дэвида и вернуться к маме. Все должно было обойтись, тем более что с Кристиной сидела Тибби, а Дэвид и Кармен собирались успеть к решающему моменту.
Вин вел машину уверенно и спокойно, Валии бы понравилось. Кроме того, несмотря на курносый нос и пухлую нижнюю губу, у него был красивый профиль. Конечно, не сравнить с Райаном Хеннеси, но Вину это только шло. Странно, что можно влюбиться по уши, глядя, как парень ведет машину. Вин смотрел на дорогу, а Кармен на него.
Они почти не знали друг друга, но ехали вместе, объединенные общим делом. Все прошлые романы Кармен были какими-то неискренними, к тому же она никогда не знала, о чем говорить с парнями. Сейчас такой проблемы не возникало.
— Вы с мамой дружите, да? — задумчиво протянул он.
— Да, — кивнула Хорошая Кармен, вовремя зажав рот Настоящей Кармен. — А ты?
— И я. С обоими родителями. Я единственный ребенок, сама понимаешь.
— Я тоже. — обрадовалась Кармен, но тут же уточнила: — По-видимому, была до сегодняшнего дня.
— Странно стать сестрой в… Сколько тебе лет?
— Семнадцать, — сказала Кармен.
— Семнадцать, — эхом отозвался он.
— В общем, почти восемнадцать. А тебе? — Наверное, стоило это выяснить месяца два назад.
— Девятнадцать.
— Ты прав, это странно. Страннее, чем я думала.
— Знаешь, у меня когда-то был брат. — Вин старался говорить спокойно, но у него не получилось.
— В каком смысле? — Кармен безумно хотелось знать, но она не собиралась настаивать. — Можешь не отвечать.
— Он родился, когда мне было пять лет, и умер, когда мне еще не исполнилось шесть.
— Господи. — Она заплакала. — Как ужасно!
— И знаешь, хоть это было давно, я все время о нем вспоминаю. Он как бы часть меня, понимаешь?
Кармен не совсем понимала, но тем не менее кивнула.
— Он мне снится. Я пытаюсь представить его себе, но это редко получается — может быть, потому, что прошло слишком много времени, или потому, что чувства затмили образ. Иногда кажется, что чем больше любишь кого-то, тем сложнее его представить, когда вы не вместе.
Слезы текли по щекам Кармен, и она отвернулась: Вин, конечно, думает, что Хорошая Кармен переживает из-за его несчастья. Но все было совсем не так. Это плакала Плохая Кармен, плакала из-за того, что Вин всю жизнь грустил о потерянном брате, а она, Кармен, не хотела принимать малыша, который еще не родился.
С ужасом наблюдая, как мучается Кристина, Тибби приняла твердое решение: детей она не заведет никогда. В крайнем случае кого-нибудь усыновит.
Тибби мельком взглянула на монитор: одна линия обозначала биение сердца малыша, а другая — пульсацию Кристининой матки. Точь-в-точь сейсмограмма. Кристина выбивала двадцать баллов по шкале Рихтера, и, если бы ее живот был Калифорнией, Калифорнию бы уже давно затопило.
Тибби в который раз набрала мамин номер, но та не отвечала. Уж Элис-то знала, что нужно делать. Тибби позвонила Кармен, но тут появилась нянечка.
