Наталия Лойко - Ася находит семью
— Мадам, поднимите шлейф!
Оттого что народ напирал со всех сторон, мышки пугались, это было видно по их встревоженным глазкам. И все же они, по всем правилам хорошего тона, приподнимали длинные хвосты, касались их лапками.
Больше всего ребята толкались и хохотали, когда началось представление «Издевательства в царской армии». Знаменитый дрессировщик надел офицерскую фуражку с кокардой и бессовестно измывался над собачкой, которая звалась Нижний чин. Наконец Нижний чин не выдержал и как залает, как бросится на проклятого офицера. Так тому и надо…
…Незадолго до ужина Оська Фишер позвал Асю в вестибюль к дежурному Каравашкину. Там незнакомый дядя в галифе и резиновых сапогах вручил Асе, с полным уважением к ней и к Андрею, которого называл товарищем Кондаковым, первомайский подарок, упрятанный в панку — в знакомую Асе грубую реденькую ткань, которую издавна ткали в своих избушках черноболотские крестьянки.
Человек, привезший подарок, сказал:
— Не от Торфостроя, а от Торфодобычи. Чуешь?
— Нет, правда?
Стало обидно за Андрея: ведь никто из московских знакомых не верил ему, что весной начнется добыча торфа, торфяной сезон. Ася, польщенная серьезным разговором, предложила представителю Торфодобычи:
— Показать наш дом?
И смело повела его по этажам, потому что знала: сегодня не осрамишься, ждут иностранную делегацию. Полы протерты даже под кроватями, кровати застланы ровно, без складочек, в дортуаре старших девочек — красота! Постановлено, чтобы на тумбочках было нарядно. Можно постлать салфетку, если найдется. Можно расставить открытки, хотя бы «С днем ангела», если другой нет. Лишь бы было красиво. Коридоры и лестницы специально осмотрены с мокрой тряпкой в руках, чтобы нигде на стене не попалось нехорошее слово.
А главное — мебель! Просто нельзя наглядеться. Не как-нибудь отремонтирована, а по всем правилам столярной науки. Ася нарочно завела своего гостя в классную средней группы. Там возле доски стоит стол, про который она так и выразилась: «Мой стол», и показала палец, зашибленный молотком (сама виновата!), и еще похвасталась следами лака на правой ладони, которые, говорят, не отмоются до конца войны.
Представитель Черных Болот сказал, что потому красноармейцы успешно воюют, что они спокойны за своих детей. Он назвал детский дом завоеванием революции и обещал написать товарищу Кондакову про Асю, про Первое мая и про гостинцы — дар торфостроевцев.
Ушел, началась дележка. С помощью Туси и Дуси Зайцевых Ася разложила на реденькой нанке шесть картофельных ватрушек, испеченных в русской печи. Каждому члену коммуны по одной плюс, добавочек. Леденец, длинный, как карандаш, освободили от яркой обертки и долго распиливали ножичком на пять частей. Поев ватрушек, запихав за щеку свои дольки леденца, Туся и Дуся побежали в дортуар младших — теперь новые порядки, теперь младшие спят отдельно, — побежали вручить маленькой Наташе ее порцию.
Ася осталась, чтобы спрятать Люсину долю в ее тумбочку. Ведь на днях на собрании постановили всем быть в день Первого мая хорошими товарищами. Ася, как хороший товарищ, и стала прятать гостинцы в самое сохранное место; что поделаешь, если среди ребят еще имеются, как их называет Ксения, продукты старорежимного воспитания. Короче, не спрячешь — стырят. И даже самый верный способ обнаружить вора (всем поцеловать иконку) не поможет. Вот Ася и прятала, старалась…
Эх, Катька! Как она может спать? Ася вертится, взбивает подушку, задевает рукой жесткие курчавые прядки. Наконец Катя приподнимается.
— Угомонишься когда-нибудь?
Ася укоряет ее:
— И ты можешь спать?
С жаром, как будто Катя еще не слышала ее рассказа, Ася заново излагает случившееся:
— Главное, Люська заперла дверцу гнутым гвоздем, никак не влезешь… Сверху, значит, кофточка, «Басни Крылова», а пакет позади всего.
Этот пакет долго будет помниться Асе. Люся притащила его от сестры (чистое белье, как она объяснила). Чтобы засунуть поглубже дары черноболотцев, Ася все выгребла из тумбочки.
— Меня как затрясет, — говорит Ася.
— Каждого бы затрясло!
Еще бы! Из пакета, завернутого в афишу, выкатился коржик. В пакете оказалась целая куча коржиков, не ржаных, а чуть ли не из крупчатки. И ведь врала Люська, будто артистам не платят за концерты мукой или еще чем.
— Сестра у нее такая же жила, — вставляет словечко Катя. — Пела небось по клубам, а бесплатно ни одной нотки! Белые коржики, подумать только! Пользуются, проклятые, что в народе тяга к искусству…
Катя любит порассуждать, разобраться, что отчего, но Ася всегда не так философствует, как волнуется.
Надо же было, чтобы в эту минуту, в минуту Асиного потрясения, по лестнице поднималась долгожданная делегация, осматривающая детский дом. Дом, между прочим, приглянулся иностранцам еще и тем, что он носит имя Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Этих погибших вождей пролетарии всех стран особенно вспоминали в день Первого мая.
Обнаружив обман, Ася не помнила себя. Она как вытолкнет тумбочку в коридор, как швырнет туда же зеленое институтское платье, ставшее ей не менее ненавистным, чем беличья шубка доброй феи. Всех обманщиков вышвырнуть! Иначе какие же светлые надежды?
— А я увидала, думаю, что за карусель? — подхватывает Катя, блестя в полутьме ровными белыми зубами. — И тут же все поняла. Ловко мы вытолкнули ее кровать! Деревяшка так и запрыгала у изголовья.
Ася сразу смекнула, что Катя говорит об иконке, которая закачалась, словно в испуге, но поправлять Катю не стала, а неожиданно для себя поддакнула:
— Ага.
— Только вот анархию проявили перед Третьим Интернационалом, — сокрушается Катя.
Верно ведь… Не слишком-то ловко получилось, что навстречу делегации, перегораживая ей путь, в коридор во всей красе выехала разоренная кровать. А подушка, пущенная рукою Аси, угодила в какого-то товарища Бротье, который свое удивление выразил на французском языке, будто настоящая параллельная дама.
При этом событии, кроме Ксении, присутствовал Андрей Альбертович, — он, как бывший латинист, взялся принять иностранцев. Вообще-то он старательный и Татьяна Филипповна даже называет его энтузиастом, но сегодня он никакой не энтузиаст. О себе позаботился, о других нет. Свои длинные космы догадался пригладить, чистый сюртук надеть догадался, а вот выдумать хоть на каком-нибудь иностранном языке, что девочки просто переезжают в другой дортуар, не хватило смекалки. Отскочил к стене, словно это в него попали подушкой.
Правда, и Ксения растерялась не меньше, а Катя с Асей тем более.
Вот и лежат теперь на «дежурной» койке, слушают краем уха, как разливается хор, лишившийся двух голосов (сопрано и альта!). Не велено им показываться на глаза? Не покажутся. Вместо ужина поделили между собой предназначенную Люсе картофельную ватрушку. К ее поганым коржикам, которые Ксения, не разобравшись, тоже сунула в дежурку, не притронулись и не притронутся, даже если придется умирать голоду.
Вечер в зале, как видно, кончается — уже поют «Интернационал». Если иностранные гости еще не покинули детский дом, они тоже поют вместе с ребятами.
— Катя, — спрашивает Ася. — Ты совсем, совсем веришь в Коммуну? В будущую Коммуну?
— Ну, знаешь…
— Такие, как Люська, будут при коммунизме?
— С ума сошла!
Ася, обретя наконец покой, уснула. Теперь не спит Катя. Размышляет о том, какими будут люди при коммунизме.
21. Сквозь «сито прошлого»
О грядущем, о коммунизме в доме имени Карла и Розы говорили и думали много. Правда, все по-разному.
Сил Моих Нету уверяла, что кто-кто, а уж она отдохнет при коммунизме. Если приведется дожить.
Сережа Филимончиков-старший — тот, кто с помощью своих братьев смастерил на чердаке сигнализацию для связи с Марсом и имел немало неприятностей из-за разбитого по этой причине окошка, — написал поэму «Распрямим орбиты», имея в виду орбиты небесных тел. Поэму, как определила Ксения, с размахом.
Туся и Дуся Зайцевы твердили одно: коммунизм — это когда не воюют и не убивают. Ксения сказала, что это верно, но в перспективе.
Панька Длинный жил мечтой «шамать сколько влезет». Ксения признавала, что в перспективе так и будет, но Паньку не уважала.
Она уважала Федю. Этот все знал про коммунизм и хотел немедленно стать коммунистом. И только возраст мешал ему и другим подходящим ребятам вступить в ряды коммунистической молодежи.
Ася пока никуда не собиралась вступать, но и у нее имелись свои мысли про коммунизм, мысли, изложенные в стихах, про которые даже Катя Аристова ведать не ведала, — даже Катя! Ася считала, человек все может перенести, но не насмешку над своими стихами, особенно если он убежден: стихи правильные — с размахом и перспективой.
Однажды к концу мая, когда в Анненском парке вовсю пахло черемухой и как заведенные гудели басовитые, пушистые шмели, старшие детдомовцы собрались возле заднего крыльца, дожидаясь учительницу ботаники. Неожиданно послышался голос Ксении:
