Всеволод Нестайко - Чудеса в Гарбузянах
— Кто его знает… — прошептал Сашка Цыган. Журавль только молча пожал плечами.
— Айда глянем, — прошептал Сашка Цыган, и ребята на четвереньках осторожненько, прячась за бурьяном и кустами, двинулись в сад за хату.
Так случилось, что на этот раз первым полз Марусик (В каком порядке они притаились у забора, в таком и ползли).
В саду под грушей, раскинувшись на траве, лежал без движения лысоватый иностранец…
— У-у-убил, — едва шевеля губами, пролепетал Марусик.
— А-а-га, — только и мог прохрипеть Сашка Цыган. Журавль обошелся невыразительным звукоподражанием.
— Не… не захотел сокровищем делиться… Что же… делать? — Марусик чуть не плакал. — Ре-ребята. Что же… А?
— Милицию надо, — прохрипел Сашка Цыган.
— Где же ты возьмешь, эту милицию, сейчас? Валигура же в больнице, — напомнил Журавль.
Правда, участковый милиционер товарищ Валигура, который жил в семи километрах в селе Васюковка, позавчера лёг в больницу из-за обострения радикулита. Это знал весь участок из пяти сел, который он обслуживал. А до райотдела двадцать километров. Без транспорта — полдня бежать.
— Да что же это делается? — вырвалось у Журавля. — На что же эти люди способны ради…
— Это не люди, а фашисты, — прошипел Сашка Цыган. — Награбим в войну, закопали, когда бежали, а теперь друг друга…
— Ой! — Марусик судорожно вцепился в плечо Сашки Цыгана.
«Убитый» иностранец пошевелился.
— Жи… живой, — прошептал Журавль.
— Да он просто спит в холодке, а мы… Пусти, а то синяк будет!
— Тю! — Марусик разжал пальцы.
…Теперь я могу спокойно оставить наших героев и возвратиться в прошлое на двадцать лет назад, к праздничному столу в хате Бойко, где только что огласил представитель инюрколлегии товарищ Олексиенко завещание Стефана Бойко.
Глава четвертая, в которой продолжается рассказ о миссис Гапке, мистере Фишере, дармоеде Гузе и других участниках приключения, связанного с поисками клада
— Братец! Сестра! Клянусь вам, я не виновата, что дед это всё мне отписал. Ведь дед не знал, что вы есть живые. Дед еще в войну писал твоему отцу Василию, но ответ не получил. Думал, что все погибли. Ведь с этим имел, собственно говоря, такие душевные терзания… Дед в Америке, видишь, очень бедствовал. Отчаянно! Был почти все время без работы. Все ему было безразлично, не было охоты ни к чему. Жизнь вел неумеренную, употреблял алкоголь. И когда я его нашла (когда нагло бросил меня Юлько, выгнав из дома и я осталась совсем одна), дед был просто страшный. Обязательно требовал ухода. Однако я за ним ходила как за малым ребенком. Он мне рассказал, что когда в восемнадцатом бежал с Украины, но не успел выкопать свой клад, который собирал всю жизнь. Как он о нём горевал, если бы вы знали! А в нотариате, однако, ему сказали, что это все должны ему отдать. И, видишь, он мне это завещал — за тот мой уход. Разве я виновата?
В глазах у неё стояли слезы.
Мистер Фишер, не понимая, что она говорит, встревоженно переводил взгляд с неё на Бойко и снова на неё.
Бойко понемногу приходили в себя. Растерянность сменилось на удивление и интерес.
— Ну что ты оправдываешься, сестра? — сказал наконец Петр Васильевич. — Я же тебя не упрекаю. Идем выкапывать твое наследство.
Когда они отмеряли эти десять шагов на запад и очутились на огороде в картошке, Катерина Семеновна не выдержала:
— Сколько лет тут в земле копалась и не знала, что на кладе топчусь. Нет чтобы глубже копнуть. Чертова работа.
Олексиенко попросил позвать двух понятых. Позвали соседа Павлентия Кандыбу и соседку старую Степаниду Неварикашу. Принесли три самых острых заступа и начали.
Сначала копали вглубь, потом вширь, но кроме старого башмака и ржавого погнутого колеса от детского велосипеда, пока что ничего не выкопали.
— А дед часом шутить не любил? — спросил Петр Васильевич, вытирая пол со лба.
— Но! Что ты такое говоришь. Дед мне столько об этом рассказывал. Не один раз. Двести, триста раз. Дед с этим имел такие муки. Собственно, из-за этого так быстро переехал на тот свет.
— Ничего себе быстро! На девяносто четвертом году!
— Но! Так что! Однако, он был крепкий, как этот дуб. Это такой род. Его прадед прожил сто девять лет.
— Ты же сама видишь: копаем, копаем, еще немного — и до Америке докопаемся, а ничего нет.
Больше всего почему-то нервничал приятель Гапки мистер Фишер. Сам он не копал, но бегал вокруг ямы, заглядывал и что-то то и дело стрекотал то ли Гапке, то ли Олексиенко.
— Скажи, братец, а во время войны сюда не попал какой-нибудь снаряд или бомба? — спросила Гапка.
— Кажется, нет. Я бы об этом знал. Хотя меня самого тут тогда не было. Меня в Германию вывезли. Вместе с молодежью села. Как и тебя. А мать, сестру, тетку немцы… — Петр Васильевич тяжко вздохнул. — За связь с партизанами. Отец после этого замолчал. Черно молчал полгода. Почти не спал. Он, когда освободили Гарбузяны, после тяжелого ранения приехал домой, на поправку. А как раны зажили, снова на фронт напросился. Не хотели брать, а он… И не вернулся… Лежит где-то под Берлином.
— Ой! Смотрите! Смотрите! — послышался вдруг из ямы взволнованный голос Павлентия Кандыбы.
Все обернулись к нему.
Павлентий Кандыба, бросив заступ, что-то отчаянно тёр о штаны, плевал на руку и снова тёр.
— Что? Что такое? Что?
Павлентий раскрыл ладонь. На черной от земли ладони что-то желто блеснуло.
Не успел никто опомниться, как мистер Фишер, с неожиданной ловкостью для его тучной фигуры спрыгнул в яму и схватил с ладони Кандыбы то, что там лежало.
— Оу! Голд! Голд! — закричал он.
— Десятка! Золотая! Царской чеканки! — вырвалось у Катерины Семеновны.
Мистер Фишер всем показывал золотую монету, но из рук не выпускал.
— Ты смотри!
— Правда!
— А я уж думал, что шутки!
— Значит, есть-таки клад!
— Копайте, копайте!..
С новой энергией взялись за поиски.
Но прошел час, другой…
Солнце давно зашло.
Стемнело.
Копали уже на ощупь.
— Хватит! Откладываем до утра. Потому что так темно, что вместо того чтобы найти, еще засыплем. Вылезайте, Павлентий. — Пётр Васильевич вылез сам, помог соседу.
Наступила ночь.
О! Это была незабываемая ночь!
Про эту ночь больше всего любили рассказывать на посиделках гарбузянские старожилы приезжим да своей молодежи.
Началось с того, что мистер Фишер захотел ночевать на огороде возле ямы. Как он пояснил с помощью Гапки и Олексиенко, у него асматический бронхит, в хате он задыхается и спать может только на огороде.
— Эге! Задыхается! От страха, чтобы кто-то этот клад ночью не выкопал, — шепотом хихикнула Люба матери.
Все уже заметили, что мистер Фишер волновался из-за клада больше, чем Гапка.
— Сестра, извини, а кто он тебе такой? — тихо спросил Пётр Васильевич.
Гапка смутилась:
— Приятель… Абштификант, как у нас говорят. Потом, потом когда-нибудь расскажу… — и отвернулась, не желая продолжать разговор.
Вытащили абштификанту Фишеру раскладушку на огород и поставили, но его настойчивой просьбе, у самой ямы.
— Смотри, чтобы он только ночью в яму не свалился, — сказала Катерина Семеновна.
— Да чтоб его паралич разбил! — махнула рукой Гапка. Такая реакция Катерину Семеновну немного удивила, но она ничего не сказала (какие только отношения не бывают даже между самыми близкими людьми).
Этот их разговор слышал Тимофей Гузь, который давно уже крутился на огороде, хотя его никто в понятые не приглашал и принимать участие в поисках клада не просил.
Когда Катерина Семеновна и Люба пошли в хату устраиваться на ночевку и Гапка осталась на минуту одна, Тимофей Гузь немедленно воспользовался этим, подгрёб к ней и начал, сочувственно вздыхая:
— Глубокоуважаемая пани, сердечно вам сочувствую. Я вижу, у пани тонкая нежная натура. Пани не понимают. Я вижу, как относится к пани этот, извините, её приятель, абштификант. У него только клад в голове. Только золото, деньги… Гапка вздохнула, на глаза её навернулись слёзы.
— Это страшно больно, когда тебя не понимают, — увидев это, активизировался Гузь. — Ох, как я тебе сочувствую! Как сочувствую! Мне самому пришлось в жизни… Поверьте…
Гапка снова вздохнула и с благодарностью посмотрела на Гузя.
— Я сразу почувствовал к пани душевное влечение, сердечную симпатию… Как к родной, близкой душе… Это не важно, что пани, может, на несколько лет старше меня…
— Ну, если лет двадцать — это несколько… — улыбнулась Гапка. — Мне, извините, сорок семь…
— А мне тридцать … семь… — соврал на десять лет Гузь.
— Пан очень хорошо сохранился…
На этом разговор оборвался, потому что подошел Пётр Васильевич, который ходил с Олексиенко и Павлентием Кандыбой купаться на речку.
