Владимир Кобликов - Берестяга
После ужина, когда все поели, Саша Лосицкий сообщил товарищам о том, что кто-то похитил у хозяев деньги. Он не высказывал никаких предположений, догадок. Он просто сказал, что деньги украдены и что их необходимо вернуть. Но похититель не объявился. В хате нависла душная гнетущая тишина. Лица у ребят были мрачные. Никто не глядел друг на друга. Молчали.
И вдруг заговорил Ленька Клей:
— Я знаю, кто украл деньги, — заявил он.
— А ты уверен, в том, что говоришь? — спросил Леньку Лосицкий. — Это ведь очень серьезное обвинение.
— Уверен.
— Кто?
Все уставились на Леньку. От этих взглядов, как от ярких прожекторов, он на секунду зажмурился, а потом широко раскрыл глаза и коротко бросил:
— Пыхов.
Виталий отпрянул, будто ему в лицо бросили ком грязи.
— Ты что, Клей? Шутишь? — прошептал он.
— Не прикидывайся, Пых, лучше гони хозяевам деньги, — потребовал Ленька.
— Ребята, он же врет! — У Виталия затряслись от волнения руки. — Честное комсомольское, я не брал. Я скорее с голоду умру… Да как же ты можешь говорить такое!.. Ребята!.. Да скажите же вы ему!
Но ребята все молчали. Никто не глядел на Виталия.
— Ишь, прикидывается ангелочком, — усмехнулся Клей.
— Какие у тебя есть доказательства? — мрачно спросил у Леньки Лосицкий.
— Доказательства? — Ленька опять ехидно усмехнулся. — Вчера он оставался помогать кашеварить и разнюхал, где деньги лежат. А вечером звал меня те деньги тырить.
— Негодяй! — Виталий размахнулся, чтобы ударить Клея.
Трус схватил Виталия за руку и спас Леньку от удара.
Клей побледнел, сощурил глаза и процедил сквозь зубы:
— Ну ты, выковыренный, полегче, а то схлопочешь по воровскому зевалу…
Пыхов закрыл лицо ладонями… Всхлипнул раз, другой… И плечи его затряслись от беззвучных рыданий.
— Ишь, сопли распустил. Москва слезам не верит.
По-прежнему все сидели словно застывшие. Только Юрка Трусов вертелся, возился, нервно теребил пуговицу на рубахе. Юрка сидел рядом с Клеем. Странного в этом ничего не было: Ленька и Юрка — приятели. Правда, здесь, на хуторе, между ними словно бы черная кошка пробежала. Но, видно, так только казалось. Не зря говорят: «Старый друг милее новых двух».
Возился, возился Трусов, теребил, теребил пуговицу на рубахе и неожиданно замер, побледнел слегка, подбородок его стал вздрагивать… Вдруг Трусов вскочил, размахнулся и ударил Леньку Клея по лицу. Ленька рухнул на пол, но тут же вскочил и хотел броситься на Юрку. Между ними встал Прохор.
— Пусти! — взвыл Клей. Из носа у него текла кровь: — Пусти!
— Не нравится? Пусти его, Берестяга, я ему еще врежу! Сам, отрава, тыришь, а на других наветничаешь!
Клей бросился к двери.
— Держи его! — закричал Трусов.
Но Прохор и без предупреждения преградил дорогу Леньке.
— Пусти! — рвался на волю Клей.
— Деньги у него в пиджаке, в подкладке зашиты, — сказал тихо Юрка и отвернулся.
Деньги действительно были зашиты в подкладке Ленькиного пиджака.
Клей стал жалким. Он жалобно, по-детски, скулил:
— Простите, ребя… Мамка у меня больная… Братан маленький разут, раздет. Хотел ему валеные купить. Простите, ребя… В школе не говорите, ребя. Мать меня убьет, если узнат.
…Лосицкий хотел постучать в дверь на хозяйскую половину, но неожиданно дверь сама отворилась, и на пороге остановилась Клавдия Семеновна.
— Вот, возьмите ваши деньги, — Саша протянул пачку денег Брынкиной.
Она взяла деньги и скорбно покачала головой:
— Все я слышала. Вернулись деньги, а радости от этого нет. За какую-то тыщу совесть человеческую малый разменял. Да в какое время… А как же ты, Трусов, догадался, где деньги у него спрятаны? Может, заодно с ним?
И все сразу стали глядеть на Трусова, и глаза каждого задавали тот же вопрос, какой задала вслух Клавдия Семеновна. И Настя смотрела на него из-за бабушкиного плеча.
Трусов набычился:
— Был когда-то с ним заодно. Вон Прохор и Санька знают, да и все знают. Только еще в школе мы разошлись с Клеем… А о деньгах я ничего не знал. Зря меня черните… Просто, когда он на Пыхова указал, я сразу вспомнил, как он просил у Насти иголку с ниткой, чтобы пуговицу к телогрейке пришить, а сам в сени вышел. Я подумал, кто Клей вышел покурить, и за ним. Гляжу, а он зачем-то пиджак снял. Снял и снял — мое-то какое дело. А сейчас я все припомнил и незаметно пиджак общупал. Ну, и нащупал деньги. Тут я и дал ему по морде.
В эту ночь никто не ложился спать. Бригада судила Леньку. Какие только наказания не придумывали. Одни требовали написать отцу на фронт, другие — «отмолотить ворюгу». Советовали обсудить Леньку на общешкольном собрании, подать дело в милицию, выгнать из школы.
Говорили теперь все. Только Пыхов и Лосицкий молчали. Казалось бы, Виталию надо ликовать, а он был грустный, молчал. Впервые Пыхов столкнулся с такой открытой несправедливостью, впервые он узнал, что такое клевета…
Когда все выговорились, слово попросил Лосицкий.
— Каждый из вас по-своему прав. — Саша поправил очки, зачем-то посмотрел на свои руки. И все поглядели на его руки, как будто на них было что-то написано. — Пусть Клеев уходит от нас. Мы не будем никому на него жаловаться. Жалуются слабые. А мы сильные. Завтра утром ты, Клеев, должен уйти от нас.
И вдруг Клей заплакал. Наказание, придуманное Лосицким, показалось ему страшным. Его изгоняли из бригады, изгоняли, как изгоняли предателя клондайковские золотоискатели, о которых ребятам рассказывал Саша.
— Простите… Не выгоняйте, — взмолился Клей.
* * *Он уходил на рассвете… Лыжи его скользили робко, неуверенно. Ленька низко опустил голову. Он знал, что все ребята смотрят сейчас ему вслед. Он чувствовал эти взгляды и сутулился. Где-то, на самом дне души, теплилась надежда: «Может, окликнут, может, позовут вернуться…» Нет, не позвали.
Дойдя до места, где лесная дорога поворачивала вправо, Клеев остановился и воровато оглянулся. Возле дома лесного объездчика никого не было.
Идти на работу еще рано. В дом почему-то заходить было неловко. Ребята решили посидеть на крыльце. Крыльцо тесовое, застекленное. Здесь не так холодно. Всем хотелось есть, но никто об этом не заикался.
— Все же оглянулся, — объявил Нырков.
— Оглянулся?
— И как ты придумал такое наказание? — спросил Прохор Лосицкого.
— Не я его придумал…
— А правда, что у него мать больная и живут они плохо? — ни у кого спросил Пыхов.
Ему ответил Трусов:
— Правда. Он из нашей Залетаевки. Шабры мы с ним…
На крыльцо вышел Федор Федорович. Он вернулся домой ночью.
— Марш за стол! — скомандовал старик. — Живо. Порядка, бригадир, не вижу. Хозяйка ругается, еда стынет…
Обычно, когда утром бригада собиралась за столом, было всегда весело: над кем-нибудь подшучивали, кто-то рассказывал забавную историю, иногда упрашивали Трусова «изобразить» кого-нибудь.
Это во время завтраков. За ужином же, как правило, велись серьезные разговоры. И чаще всего о фронте. После ужина старались побыстрее лечь спать. И не только потому, что за день сильно уставали. Торопились послушать Сашу Лосицкого. Он стал штатным рассказчиком. Саша пересказывал содержание книг, которых он прочитал столько, сколько не прочли вместе ребята, приехавшие на Лыковский хутор. А память же была у Лосицкого! А как рассказывал!
В доме темно, тепло, тихо. От этого голос Саши всегда казался таинственным, незнакомым. И невольно верилось всему, о чем рассказывал «очкастый мудрец», лежавший на полу, на колючей насыпке.
Клавдия Семеновна, Федор Федорович и Настя тоже слушали каждый вечер Сашу. Они об этом никому не говорили, но все ребята знали об этом.
В прошедший вечер, вместо того, чтобы дослушивать «Квартеронку», судили Клея… Теперь Клея за столом не было. Судить было некого. А веселья, обычного утреннего веселья, не было. И все знали, что его теперь не будет до самого последнего дня. Здесь, на работе в лесу, родилась и крепла с каждым днем большая дружба, вера друг в друга… И вдруг этот нелепейший случай… Кража. Прошкина бригада сейчас очень напоминала отделение солдат, которое вдруг узнало, что один солдат из их отделения стал предателем. Предателя уже среди них нет. Остались только испытанные люди. Но почему-то никто не смотрит друг другу в глаза. Каждый молчит об одном и том же…
Федор Федорович знал, что работники сегодня из ребят плохие. Старик смотрел на осунувшиеся лица школьников, на усталые и виноватые глаза и думал: «Беда всегда людей старит, а молодых — взрослит… Эх, война, война!.. Человек человека истребляет!.. Прошибся ты, Гитлерюга, прошибся. Не совладать тебе с нами, ни за что не совладать. Вот, видишь, мужиков на войну взяли, а дело мужиковское не стоит: сыновья отцов заменили… Однако «мужичкам» отдых дать надо…».
