Л. Кормчий - Юрка
– Было время, и не один жил, – подтянув рею, отозвался наконец Михей. – Да… было время…
Опять наступило молчание. С берега донесся крик какой-то ночной птицы, протяжный и тоскливый.
– Да, бежит время, – снова пробормотал Михей. – Были у меня жена, дочка и внук, вот такой же малец, как и ты… Веселый такой… А теперь никого… Ох…
Тяжелый вздох старика слился во мраке с шепотом ветра в снастях…
– Умерли? – сдавленным голосом спросил Юрка.
– Умерли, – ответил рыбак, а спустя минуту добавил: – Жена по Божьей воле умерла по-человечески… Дочку вот… загубили… Внучку́ не судьба была жить – утонул.
Голос старика дрогнул и оборвался. Юрка притих, словно его придавила тяжесть слов Михея.
Но беспокойный детский мозг не мог примириться с краткостью ответа. Юрка спросил после долгого молчания:
– Как же это вышло, дедушка?
– А так, – уже спокойно ответил рыбак. – Тебе-то, пискарь высушенный, и знать незачем… Жена похворала и померла… А дочка – уж вдовой была о ту пору – на шереметевской конюшне Богу душу отдала.
– На конюшне? Лошадь лягнула?
– Где там лошадь… Конюхи застегали плетьми… насмерть, по барскому приказу. О ту пору крепостными мы были… Барин наш – граф Шереметев, что зверь какой был. Много народу загубил, взыщи с него Бог за это, и дочку мою тож…
Рыбак с трудом перевел дух.
– А внучку́, видно, Бог не велел жить на свете… – избегая дальнейших расспросов Юрки относительно шереметевской конюшни, добавил он.
– А он-то как утонул? – придвинувшись ближе к старику, полюбопытствовал мальчик.
– Он-то? А как люди тонут, – словно нехотя ответил Михей.
– А большой он был? – не унимался Юрка.
– Да ни дать ни взять как ты… Резвый был мальчишка, бойкий такой… Все-то у него точно на огне горело… Словно пар какой у него внутри пыхтел да двигал, как бы вот поезд, что ли, – такой непоседа… Десять лет было ему, а будто старый рыбак знал о лове, да и другой старый, поди, не всегда столько знает… И Бог весть откуда бралось у него это… Славный был парнишка…
Михей вздохнул слегка. Видно было, что воспоминания о внуке доставляют ему особенно грустное удовольствие, и он не мог уже остановиться, поглощенный ими.
– Воду любил он, поди, больше, чем мать родную, и рад бы все дни и ночи толкаться в челне или баркасе по морю за делом аль без дела – все равно. Не досмотри минуту только – и уж так и знай, что в челнок влезет да в залив – поминай как звали… Он, кажись, жил и дышал только морем. И резвый, веселый был, что огонь какой непоседливый, а бывало, что и дивное что-то случалось с ним. Сядет, бывало, на берегу, подопрется ручонками да как воззрится в даль, в море, ровно помрет на месте. Лицо станет таким хмурым, словно тоска гложет сердце, а глаза загорятся да не моргнув глядят все прямо, точно диковинное там что-то было перед ними. И Христос его знает, что видел он там на море, что слышал… И что за тоска приходила к нему… Не иначе как царица морская звала его к себе и манила… Не иначе… Есть она, царица морская, и каждый ребенок знает, что манит она к себе того, кто полюбится ей… Манит она, и тогда человеку нигде покоя нет, как на море только… Тоска измучит, истомит и тянет все к воде, на простор… А потом прибирает она… И много нашего брата-рыбака приманила с Божьего допущения… Ведь добрая она и угодная Богу. Не нечисть какая-нибудь, верно, ангел Божий, которому приказано царствовать на море…
Как-то жутко приятно становилось Юрке от рассказа, и он плотнее прижался к рыбаку, обхватив его руку своими руками. Волны тихо плескались и шептались друг с другом; ветерок шуршал над головой… и все это, казалось, повторяет рассказ старика, соглашается с ним и будто пополняет рассказ человека о тайнах морских…
– Так и Гришутку, верно, звала царица морская, и тосковал он по ней, и видел вдали, на море, то, чего не видели другие… Да…
– А взяла она его вот как, – после короткого перерыва продолжал старик. – Тому уже годов с двадцать минуло. Как теперь помню, что случилося это скоро после Ивана Купалы – летом, значит. Жаркий выдался месяц… А в тот день парило так, что и дух-то трудно было перевести, что в бане. Гришутка с утра собирался в челне уехать, да не пустил я: чайки кружились к грозе. После обеда вздремнуть я прилег да, должно быть, часика два проспал… Проснулся от грома: так ахнуло, что изба вся затряслась. Вскочил я… Темно что ночью стало… Ветер свистит, дождь, а по заливу волны так и перекатываются… Обмерло сердце… Где Гришутка? В избе нет. Поглядел в окно: челна нет… Что задохся сразу… Будто молоньей полоснуло – засох на месте… Смотрю это, глаза вылупивши, и ничего не вижу… И только вдруг – молонья… Далеко осветила море… И вижу – вдали лодчонка прыгает средь белых гребней… а в лодчонке сидит кто-то… «Гришка это», – думаю. В миг один добежал к баркасу… Тяжело было от берега отстать – где там! Баркас тяжелый, ветер встречный… волны бьют – и ни с места… Вызволился кое-как… да и погнал в море… Полыхнет молонья – вижу чёлн и Гришутку в нем… Должно, и он заметил меня, потому – махнул рукой: «Мол, скорее, дед!» Челнок его бросает с волны на волну… море ревет… гром и молонья кругом… просто беда! А настигать стал я Гришутку… Сажен пять осталось, не больше. Отлегло от сердца… «Ну, – думаю, – помиловал Господь!» И только подумал я это – вдруг шквал… Передернуло волной… У меня с кормы сорвало мачту… и это сразу – молонья… Что днем, светло стало, и вижу: на волне чёлн опрокинутый…
Михей замолк… Юрка с замирающим сердцем ждал продолжения рассказа… Но рыбак молчал, и только скрипела рея, поддергиваемая его рукой.
– Ну, и что же дальше, дедушка? – спросил наконец Юрка, глотая слюну.
– Понятно, – спокойно ответил рыбак. – Царица даже тела не отдала… Она всегда так… – уже печально добавил он…
В изболевшей душе Юрки зародилась жалость к рыбаку. Он вдруг сразу почувствовал, что Михею тяжелы эти воспоминания… Невольно сорвалось с губ:
– Бедный дедушка!
В ответ шерсткая[14], дрожащая рука коснулась его шеи и ласково погладила по щеке.
– Давно это было, Егорушка, – как-то странно захлебываясь, прошептал рыбак, – а с той поры я один, как волк матерый… Теперь ты у меня пока за внучка́, и значит, опять нас двое, – ласково-шутливо добавил он, ероша волосы Юрки.
Болью сжалось Юркино сердце… Что-то горячее выкинуло слезы… Он припал к старческой ласковой руке…
– Я… я… навсегда останусь с тобой, – захлебываясь слезами, горячо выговорил он.
– Ну, как знать… Не наша воля на то… – ответил рыбак. – Живи пока… Малец ты ласковый… как и Гришутка…
Плескались тихо волны о баркас, рея поскрипывала, точно пела какую-то грустную песню, а над головой шептался ветер в снастях…
И Юрка, и старик замолчали… Мальчик крепко прижался к шершавой руке рыбака щекой и думал о том, как тяжело одиночество… Вспоминался почему-то Саша, и крупные слезы помимо воли скатывались с глаз… Старик же, чувствуя под своей рукой нежную, влажную щеку, думал с грустью о том, что одиночество ему неизбежно и что Юрка не что иное, как луч счастья, подаренный ему на мгновение судьбой…
Глава XII
Неожиданный гость
Уже две недели Юрка жил у рыбака. Жизнь была тихая, неприхотливая, большей частью протекала она на море, среди непонятного говора волн, в старом просмоленном баркасе, и это нравилось Юрке.
Старик с отцовской нежностью относился к мальчику, и жили они душа в душу. Незаметно у них установились теплые, родственные отношения, и подчас Юрке казалось, что он попал наконец после долгих скитаний домой, что нашел старика отца, которого отняли у него почему-то очень давно. Он охотно помогал рыбаку, и Михей платил за это любовью и бесконечными рассказами, в которых словно в пестром узоре сплелись действительность и сказки – старые морские предания.
Юрка казался вполне довольным, но иногда все-таки сильно тосковал: ласковость рыбака, прелести свободной жизни не могли заменить ему того, что осталось там, в даче на берегу залива. Старый рыбак мог быть дедушкой, отцом, но никогда Сашей, и глухо болела душа, тоскуя о прошлом.
Рыбака он полюбил. В нем чувствовал что-то родственное, близкое, и под задушевной лаской старика отдыхала его измученная душа. Становилось тихо, спокойно; небогатый уют хижины, которым, казалось, дышали темные бревенчатые стены, привязывал к себе. Казалось, постороннее не смело проникнуть за эти стены, не отваживалось заглянуть в хижину.
Но когда охватывала тоска и сердце начинало ныть, точно кто-то исподтишка наносил ему удар, тогда скверно становилось на душе и все вокруг казалось чужим и словно отталкивало от себя. Все будто говорило тогда: «Не наш ты. Чего тебе нужно здесь? Ступай туда, откуда пришел!»
Юрка еще питал слабую надежду на то, что каким-нибудь образом Ихтиаров узнает правду, его начнут искать и отыщут наконец. Правда, надежда теплилась слабо, точно уголек среди пепла, но все-таки давала отраду и озаряла лицо улыбкой, а глаза затуманивала слезами.
