Ирина Богатырева - Кадын
Я это выпалила, хватило дыхания, и все замерли. Потемнели у Атсура глаза, Санталай испуганный из-за отца выглядывал, отец же спокоен стоял и тверд.
Степской царь не тронулся с места. Он молча продолжал глядеть на меня так, словно все не верил или думал, что слов моих не понял. Потом повернулся и громко крикнул что-то своим людям, те бросились к тюкам, а один, схватив Атсурова жеребца, побежал к Атсуру.
— Пять лет меня вы в плену держали, и я поклялся в своем сердце, что вернусь и отомщу. Но думал месть устроить тихую, думал увезти с собой царскую дочь и в степи подвергнуть ее позору — пустить по своим воинам, чтобы каждый имел ее себе девкой и каждого она ублажала, а через пять лет отпустить ее — пусть идет, куда хочет. Но вы хотите войны. Будь же по-вашему: пусть много истечет крови, пока весь ваш люд не сгинет с земли. Вот, вы слышите меня, теперь я не в сердце, а вслух говорю: я вернусь и убью барса!
Он прокричал последние слова, уже сидя в седле, а потом развернулся и пустился галопом. Достигнув своих суетящихся слуг, он кричал на них и бил плеткой, а после поскакал дальше, вон из стана. Слуги торопились с тюками, кричали друг на друга и один за другим пускались следом.
— Отец, позволь, я убью его! — сказал Санталай, пока еще был Атсур виден. — Я уверен, стрела его и сейчас настигнет.
— Не надо. Один волк стаи не стоит. Они все равно вернутся войною.
Вечером я лежала в постели и горячими глазами смотрела на потолочные балки, на ковры, укрывавшие стены. Моя кожа горела, мои губы спеклись, и кровь вытекала из трещин, когда я говорила. Горячие, алые витали образы надо мною, и сквозь них, сквозь трясучую лихорадку я слышала голос отца и ему отвечала.
Так мы говорили:
— Он нам лгал, — твердила я. — Он полон к нам ненависти. Он хотел мне позора. У него много жен в степи.
— Я не виню тебя, дочь. Как воин, ты поступила.
— Их люди не знают добра в сердце, они жестоки и бьют коней по глазам.
— Степь полна людьми, дочь. Им не хватает мяса и пастбищ. Они придут сюда все, и многих мы по именам не дозовемся после боя.
— Я знаю, отец. Но мы будем свободны. Мы будем биться за то, что есть мы сами, люд Золотой реки. Если б не война, степские все равно пришли бы сюда и без боя нас взяли. Они сделали бы своими женами наших дев, а своих дочерей нашим воинам отдавали бы в жены. В степи море людей, и оно поглотило бы нас своим жадным ртом, потопило бы своей дурной кровью, мы растворились бы в их серых людях и исчезли. Исчезла бы сама память о Золотой реке. Так было бы, стань я Атсуру женой.
— Духи давно войну предвещали. Но что толку, если останется после войны мало нашего люда? Мы так же исчезнем, растворимся среди темных, оставим свой путь и память о Золотой реке. Такое будущее я вижу.
— Нам надо уже сейчас уходить, отец. Собирай глав родов и назначай день. Говори: люд Золотой реки снимает зимние станы и уходит в кочевье.
— Духи молчат, дочь. Духи хотят, чтобы были мы здесь.
— Они хотят нашей смерти?
— Они хотят сильный люд на сильной земле.
— Но я не хочу гибели люда! Ты слышишь, отец? Пусть слышат и духи! Мы уходим к нашей Золотой реке! Зови глав всех родов, зови вождей линий воинов, зови охотников с дальних гор, пастухов с дальних выпасов, людей с Оуйхога! Скажи всем: мы уходим! Уходим! Уходим!
— Тише, тише, Ал-Аштара. — Чьи-то холодные руки нежно гладили мои щеки. Я открывала глаза и опять видела потолочные балки. Надо мною склонялась старшая дева в маске, я узнавала ее по глазам. — Дыму! — оборачивалась она в глубь комнаты, и чья-то встревоженная тень скользила, и меня обволакивало густым, терпким можжевеловым духом, а в рот текло горькое горячее травное варево. Моя голова безвольно падала, но я продолжала твердить:
— Позови отца. Скажи, чтобы звал всех. Пусть всем скажет, что мы уходим. Пусть просит у духов пути и направления. Мы идем к Золотой реке.
И опять меня накрывало горячей, алой волной, и вновь спор я вела с отцом, и жарко просила его о кочевье, и грезился мне уже скрип груженых повозок, рев погоняемого скота и зарево подожженных, оставленных наших домов… Когда в следующий раз я открыла глаза, Санталай сидел рядом.
— Брат, где мы? Далеко ли уехали? Хорошо ли идут наши стада и табуны?
— Усни, Ал-Аштара. Тебе мнится.
И я понимала, что брежу и мы никуда не идем, мы остались на месте, и от этого горько плакала. Жар спал с меня. Вся тяжесть угрозы, пришедшей в мой люд, вновь на меня легла.
— Ах, Санталай! Санталай! Что же я сделала! Что теперь будет?
— Спи, сестра. Девы, лечившие тебя, разогнали зло, что вокруг тебя кружилось.
Но сон уводил меня, и я видела своего барса-царя на голубом блистающем камне, и Золотая река текла из-под него, струей, ручейком начинаясь, а потом превращалась в широкий, сияющий солнцем поток. И я счастливо плакала, и смеялась, и ээ своего вопрошала:
— Скажи мне, где она протекает? Укажи мне дорогу, и мы снимемся с людом моим и уйдем к ней навсегда!
Но дух молчал, а я слышала вместо ответа голос моей старой мамушки:
— Спи, Аштара. Не кричи, золотое дитя.
Утром и впрямь я очнулась как ни в чем не бывало. Ни жара, ни лихорадки — все зло отступило. Был уже день, солнце ярко светило в потолочную щель, и в доме было пусто, одна мамушка у очага. Я, как и вчера, в одежде и шубе лежала, и было мне жарко. Расстегнула ее, стащила с себя, села и весело оглядела дом. Хорошо было мне, легко и свободно, будто заново на все я глядела, будто новыми войлоками пол устлали, новыми коврами стены завесили.
— Что, мамушка, миновала печаль? — сказала я ей. — Жених ускакал.
— Атсурка тебе не жених, — как всегда, она отвечала. Я махнула рукой — что говорить со старой — и вышла из дома.
Странное зрелище увидала с горы, от порога: внизу, в стане, большая была сходка людей, толпились и мужчины, и женщины, и семейные, и свободные воины под холмом на пути к нашему дому. Как костер, яркие, цветастые шубы под небом горели. Кто-то, верно, в кругу этом говорил, сначала все слушали, а потом зашумели. Тут из-под холма поднялся на коне Санталай и, увидев меня, сжал коню бока — вмиг оказался рядом.
— Хе, сестренка, в лице цвет появился! Не такая ты лежала вчера.
— Что происходит там, брат? О чем говорят люди?
— Или не догадываешься? На весь стан вчера ты кричала: уходим, уходим! Вот отец и пустил весть обсуждать. С утра гонцы во все роды умчались, на все дальние стоянки, как ты говорила. Пусть думают люди, раз ээ Торзы молчат.
— Как странно. А отец где?
— Он там, среди них. Говорит сейчас с ними.
— И что люди?
— Волнуются, думают разное. Но отец не торопит. Как соберутся главы всех родов, так будем решать, здесь ли войну принять или на запад идти.
Я до сих пор не знаю, верно ли, что с отцом в ту ночь говорила, или была это марежь. Однако все так и случилось: через пол-луны собрались все главы родов с младшими сыновьями. В пышных, праздничных шубах приехали все, но невесел был тот совет. Я сидела наравне с отцом и братом, и на меня с удивлением гости смотрели. Но отец сказал: «Она больше всех нас право имеет об этой войне решать», — и они промолчали.
Собравшись, все, конечно же, знали, зачем звал их отец, но он снова все повторил. Все знали также и ответ, что им передали их люди и что сами имели в сердцах, но нахмурились все и задумались, как если бы впервые новость ту услыхали. Я в нетерпении на людей смотрела. Не верила я, что умер совсем в них зов кочевой, что не тянет уйти по первому теплу в кочевье.
— Скажи, царь, — заговорил наконец Зонтала, — спрашивал ли сам ты у духов разрешения сняться? Или они тебе то подсказали? И направление кто подсказал? Всегда у духов Торзы наш люд испрашивал себе дорогу.
— Нет, — сказал отец. — Я спрашивал направление, но знака они мне не давали.
— Зачем же смущаешь ты люд? — тогда говорил Зонтала. — Раз не давали братья Торзы знака, они не хотят нашей дороги. Милы мы им на этой земле. Или страхом полно твое сердце? Или людей своих за пугливых овец ты считаешь? Давно ли люд Золотой реки бояться войны начал?
Отец молча и тяжело глядел на Зонталу. Другие с опасением ждали, чем обернутся эти дерзкие слова. Но отец не отвечал, и тогда заговорил Аной:
— Царь, позволь и мне сказать свое слово. Все в нашем роду, кому духи молот или кирку дали, свою долю исполняют верно. Как упали однажды три предмета с вышней выси: острый клевец, изогнутый плуг и тяжелая наковальня, и как все это поделили наши люди по своей доле — явилась новая доля кузнеца и хлебопашца, а воины получили клевец, которого другие народы не знали. Я не сказитель, чтобы все это в собрании вам рассказывать, я лишь напомнить хочу, что никакие горы не были столь богаты на руды, как эти, и труд наш никогда еще не был столь весел, как здесь. И с этим оружием боятся нас не только местные люди, но и другие, за сотни дней пути, заговорили о нас. Нам ли покинуть эти богатые горы? Нам ли лишить себя богатства и защиты? Найдем ли достойную замену? Нет, царь, сердце мне говорит, что без тех волчьих зубов, что имеем сейчас, проиграем любую войну, с ними же и горы, их породившие, защищая стяжаем победу.
