Ирина Богатырева - Кадын
— Прочь, пес! Убирайся в свой шатер и сиди там, пока твой хозяин не явится, — не заботясь, поймет ли он меня, я сказала. Учкту повернула, направилась к коновязи, а служанка с плачем побежала за мной, пытаясь ухватить ногу и обнять в благодарность.
— Шагу не ступить от них, если в доме господ нет, — слышала я через прерывистые рыдания. — Точно собаки, как дома ведут себя. И в лари лазили, я сама видела, да что с ними делать?
— Много таскали?
— Я не знаю, госпожа. Один раз сказала ему — он так на меня рыкнул, как зверь. Боюсь их, злых.
— Что никому из семьи не сказала? Ни мне, ни отцу, ни брату?
— Боимся, боимся…
— Другие как же?
Еще в большие слезы пустилась она, и тогда только я узнала, что одну служанку, самую из всех тихую и слабую, двое степских подстерегли вечером и завалили в конской клети. Уже несколько дней к нам не приходила она, отцу сказали, что заболела, он велел сушеных ягод ей дать из наших запасов.
Мое сердце забилось гневом.
— Овцы вы! Куропатки безмозглые! Да как молчать о таком могли?! Я сейчас же найду их царя, пусть он прибьет этих собак!
Влетела я в дом, как ветер с горы. На улице уже стемнело, Очи и Атсур раньше меня прискакали и сидели у очага. Как ни в чем не бывало сидели и ели похлебку, отец мой с Атсуром беседу вел, больше и не было людей в доме, кроме мамушки. На меня подняли они глаза, и я, опускаясь к очагу, сама не знала, как взгляну на них, какие слова скажу.
— Как будто алчного духа ты увидала, дочь, — сказал отец. — Что случилось, откуда летишь?
Я приветствовала очаг и, уже руку от носа отнимая, сказала вдруг так:
— Мать Табити! Как же, молчаливая, спокойно ты смотришь на все, что без нас в этом доме творится? Почему не лопнула ты со стыда и обиды, видя тот позор, что здесь происходит? Или мало маслом мажем тебе бока? Или обиду на нас имеешь? Почему терпишь все и не скажешь?
Из самого моего сердца те слова прозвучали, и все от них встрепенулись, обратились ко мне. Тогда только поднялась я и гневно на Атсура с Очи посмотрела. Не изменилось лицо ее. Отец же спросил:
— О чем говоришь, Ал-Аштара? О чем жалуешься огню?
— Жалуюсь и огню, и вам, царям, на людей из степи, что силой у нашей служанки женское взяли. Где ваша защита, цари?
Нахмурился Атсур — и во мне радость запела, как это я увидала. Отец мрачен и страшен стал:
— Верно то знаешь?
— Верно. Сегодня сама видела, как другой степняк темной девушке заступил дорогу, но моя плетка остановила его. Девушка мне все потом рассказала. Не ходит та служанка к нам второй день, сказавшись больной, ты помнишь об этом, отец.
— Знаешь ли, кто сделал то? — Атсур спросил.
— Я твоих людей не разбираю. Лицо того мерзавца моя плетка сегодня отметила. Других же сам суди.
— В наших землях за такое убит может быть мужчина родными девы или ею самой в поединке, — отец Атсуру сказал. Тот же не взглянул на него. — Но темные — стыдливы и тихи, за судом они ко мне не пойдут. Ты сам суди, твои это люди.
Молча продолжал сидеть Атсур, и лицо его было прежним, хотя видела я сокрытый в нем гнев. Потом поднялся резко и вышел. Как морозом, сковало нас всех. В недобрых думах каждый пребывал.
Красным с холода вошел в дом Атсур, и в руках его как бы обрубки конских хвостов висели.
Он подошел к отцу и присел перед ним на одно колено:
— Царь, я свершил свой суд над теми, кто оскорбил твоих слуг. Я не мог убить их, я мало взял с собою людей, чтобы их убивать. Но я узнал виноватых и велел высечь их, а хвосты с их голов я приношу тебе.
Он положил перед отцом отрезанные с макушек черные волосы.
— Для вас это ничто не значит, — Атсур продолжал, — но домой они вернутся с позором, как воины, бежавшие с поля боя.
— По нашим законам труса раздирают конями, — я сказала, к очагу возвращаясь.
Атсур ко мне обернулся:
— Ваши законы суровы, я их запомню. Но мы не имеем столько воинов, как вы. К тому же трус в этом бою может богатырем стать в следующем.
— Только если это будет бой с его женой, — пошутил Санталай, и мужчины расхохотались.
— А какой суд был бы над ними дома, в степи? — я спросила. — Какие у вас законы?
— У нас не было бы суда над ними, царевна, — так отвечал Атсур. <…>
Стан проснулся уже, курился дымами весело, вверх уходили они, как только в морозные, ясные дни бывает. Я улыбнулась, это заметив: то бело-синего благодать, нас, земных, за дымы к себе он привязывает. Добрым знаком мне показалось это. Легко стало, будто всю луну тяжелую ношу носила и вот только скинула. Так легко и просто все было, так просто и ясно.
Словно от некой власти, меня придавившей, освободилась я. Ясно мне стало, как день, что войны не избежать, как бы ни желал этого отец. У степских гнилые сердца, моя жертва не помогла бы люду: и с войной пришли бы они к нам, и со свадьбами, свою кровь с нашей мешая, и мы бы растворились, погибли, той самой волей подавленные, которую я на себе в ту луну испытала. Потому радостно было сердце мое, потому и свободно дышала, что сбросила этот гнет.
Подбежала я к дому. Степские, все эти дни станом из двух шатров ниже стоявшие, вещи уже уложили, черные дыры, где были шатры, как раны, зияли. Они же, собрав и коней, и верблюда, не навьючив только тюки, жгли последние костры, туда мусор кидая. Темный, тяжелый дым поднимался вверх. Я понимала: так велел им Атсур, ведь, что бы я ему ни сказала сегодня, обещал в степь уехать.
Отец стоял возле дома, когда я прибежала. Словно меня он и ждал, такая радость по его лицу скользнула.
— Пусто в доме, — сказал, — и мой дух не на месте. Ты Атсура видела? С ним говорила?
— Нет, при тебе хочу говорить.
Он зорче в меня вгляделся. Его дар предвидения не мог оставаться глух, я понимала. Но мои глаза счастьем сияли.
— Что ты скажешь, дочь, то будет волей бело-синего, — так он сказал мне. Я улыбнулась:
— В тайге мне сейчас царь-барс показался. Я знаю, мое слово будет верным.
Отец кивнул и ушел в дом. Я отцепила лыжи, прислонила к стене у двери. Только успела сделать это, вижу — едет Атсур.
Ярый, на разгоряченном коне, он подскакал и крикнул что-то своим людям. Те побросали все, забегали, кинулись к нему, помогая спуститься, другие поднесли чашу с каким-то питьем. Атсур выпил и слушал, как что-то ему говорили. Меня, стоящую у дверей, он уже приметил, глаз не сводил. Коротко ответив, взял под уздцы одну из своих кобыл и пошел ко мне.
Он подошел близко, в упор, молча, как господин, смотрел на меня — и глаза его были темные. Он будто не сомневался, что приму я его своим мужем. Нежданную робость ощутила в себе я, но это был лишь миг. «То чары прежние степских колдунов, — себе я сказала. — Теперь от них я свободна». И тут же смелее на него посмотрела.
— Кобыла моя не доена, — сказал степской царь. — Будь доброй, царевна, подои мне кобылу.
Понурая лохматая лошаденка за ним стояла. Я пожала плечами. Ничего дурного в том не увидела. Достала походную чашу из-под пояса, подошла к кобыле. Она выглядела смирной, но все же задние ноги и длинный растрепанный хвост я ей связала веревкой. Потом размяла в ладонях снег, ведь масла не было, присела и одной рукой, другой чашу держа, схватилась за кобылин сосок. Будто каменный был он, с трудом мне поддался, ни капли молока не сцедилось. Я снова и снова его потянула, большим пальцем поджимая, но было то же. Кобыла стояла, как будто ничего не происходило. Что не было жеребенка с собой у степских, не смутило меня: его еще по дороге могли они съесть. Но тут что-то громко и весело крикнул Атсур своим людям, и те расхохотались, как от непристойности. Вскинула я на Атсура глаза:
— Что сказал им?
— Что у моей невесты сильные руки, — зло и весело глядя, он ответил. — Перед свадьбой в степи делают так: дают деве кобылу, и, если подоит легко и быстро, сильные у нее пальцы, счастлив с ней спать будет муж, так же его доить сможет.
Огнем бросилась кровь мне в лицо. Но я промолчала, наклонилась вновь, словно дою. Потом спокойно Атсуру сказала:
— Кобылица твоя больна, ни жеребенка не будет у нее больше, ни молока. Подойди, царь, верный я покажу тебе признак.
И Атсур, узду бросив, ко мне подошел, у кобылицы склонился, а я, одним движением нож из-за пояса вынув, по рукоятку кобыле в брюхо вонзила выше сосца и вспорола. Кобылица упала на бок, крича, забила ногами. Глаза большие у нее стали.
— Отец! — закричала я что было духу, но кобыла визжала неистово, я перерезала ей горло. — Выйди, отец, при тебе хочу ответ дать царю степскому!
Первым выскочил Санталай, распахнул дверь, как был, босой и без шапки, и повис на двери, увидав нас и мертвую лошадь. Отец степенно за ним появился, посторонился брат, он вышел и все оглядел. Я знала уже, что он все, что скажу я, понял.
— У нас на свадьбу режут кобылу, Атсур, но эта падаль плохим была бы подношением. Потому не будет никакой свадьбы у нас. Долго ты здесь жил и не смог понять, что мы видим больше, чем нам показывают, слышим больше, чем нам говорят. Колдовством ты хотел Луноликой матери деву взять, но не бывать тому. Насилием ты хотел людей наших взять, но не бывать тому. Вы ездите на плохих лошадях и никогда не догоните люд Золотой реки. Ты приехал сюда женихом и был встречен гостем, нынче же я тебя изгоняю, как пастуха дрянных кляч, которым нечего делать близко от наших табунов. Езжай в степь к своим пяти женам, с ними сидеть тебе подобает, а не у нас, где и жены, и девы — свободные и не считают хозяевами вас.
