Герман Матвеев - Семнадцатилетние
— Мужского пола, — пробубнила Тамара.
— Как ты боишься этого слова! Да, да, именно боишься и лицемеришь.
— Не спорь с ней, Лида. У нее заворот мозгов, — с раздражением сказала Женя Смирнова.
— А мне думается, что это просто напускное… Сбила меня! — Лида подумала и, вскинув голову, продолжала: — Любовь к матери… Разве такая любовь не счастье?
— Закругляйся!
Лида, чуть прищурив глаза, взглянула на Тамару и, вернувшись к своей парте, закончила:
— Если вы правильно ответите на вопрос, в чем счастье, то будет ясно и другое: в чем назначение женщины.
Константину Семеновичу очень хотелось послушать Светлану, но слово дали Жене Смирновой.
— Любопытная штука… — начала она, сложив руки на груди. — Я могу дать честное слово перед всем классом, что замуж не пойду. Вот увидите! Но это совсем не значит, что я согласна с Тамарой. С Лидой я тоже не согласна. Она говорит не то, что думает. Какая любовь? К чему или к кому любовь? Уж ты-то нам, Ли дочка, не пой романсы. Мы знаем, какая ты… Никого ты, кроме себя, не любишь. Может быть, немного папу. Да и то уважаешь, а не любишь…
Константин Семенович взглянул на Вершинину. Он не понимал хода мыслей Смирновой, ее упреков и по выражению лица Лиды хотел разобраться, в чем тут дело. Лида спокойно крутила на пальце какую-то ниточку, на губах ее застыла безразличная улыбка, как будто разговор не имел никакого отношения к ней.
— А тебе, Тамара, должно быть стыдно! — горячо продолжала Женя. — Ты собираешься стать журналисткой. Воображаю, что ты напишешь! Я первая читать не буду! Не понимаю… Хотели устраивать дискуссию с мальчиками о выборе профессии, — а на поверку что вышло? Сами с собой играем в прятки…
— Ближе к делу, — сухо заметила Тамара.
— Что? Не в бровь, а в глаз? Я считаю, что такая дискуссия ничего не дает. Если бы мы высказывали свое, действительно свое мнение, а не вычитанное из книг, вот бы тогда был толк!
— Кравченко, разрешите мне, — попросил учитель.
— Пожалуйста.
— Девочки, у нас осталось несколько минут до звонка. Я вижу, что мы ни к какому выводу не пришли. Я предлагаю желающим остаться на часок после уроков…
— А вы останетесь? — спросила Тамара.
— Если вы ничего не имеете против, я тоже останусь, — ответил учитель. — Обязывать мы никого не будем, но, кто захочет и кто имеет время, пускай останется.
Во время всех перемен в десятом классе спорили о счастье, и только Светлана Иванова упорно уклонялась от разговора на эту тему. Почему-то ей казалось неудобным, неделикатным спорить о счастье человека, о любви и приводить какие-то примеры из личной жизни. Ну как она могла говорить с Лидой о любви? Да, она горячо любит мать, любит братьев и для себя находит в этом большое счастье, но разве можно говорить вслух о таком интимном чувстве, которое никакими мерками не измерить?..
Когда звонок возвестил начало шестого урока и преподаватели разошлись по классам, Константин Семенович остался один. Но скоро в учительскую заглянула уборщица Фенечка. Несмотря на свой возраст, Фенечка была подвижна, хлопотлива, заботлива. Она знала всех девочек по именам и была в курсе всех дел. В школе Фенечка работала больше сорока лет. Многие окончившие эту школу, приведя впервые сюда своего ребенка, прежде всего разыскивали нянечку. Со слезами умиления они обнимали ее и передавали на попечение старухи новую ученицу — свою дочь, а то и внучку. У директора Фенечка пользовалась особым доверием и была, по меткому выражению Варвары Тимофеевны, на положении «тайного советника».
— Константин Семенович, вас Наталья Захаровна желает видеть, — сказала Фенечка, и лицо ее при этом сморщилось так, что стало похоже на печеное яблоко.
— Она одна? — спросил Константин Семенович, выходя из учительской.
— Нет. У нее там Софья Борисовна. И обе они будто чем-то расстроены и будто чем-то недовольные. А только вы не сомневайтесь, Константин Семенович. Директор вашу сторону держит, и все обойдется…
Константин Семенович с удивлением взглянул на старушку и хотя не придал большого значения ее словам, но понял, что Фенечка настроена к нему благожелательно.
Симпатии Фенечки зависели от учениц. Она, как губка, впитывала все их разговоры и на основании этих разговоров составляла свое суждение об учителях.
— Вы меня звали, Наталья Захаровна? — спросил Константин Семенович, входя в кабинет.
— Да. Садитесь, пожалуйста. Софья Борисовна имеет к вам несколько вопросов… Я сторонница того, чтобы коммунисты разговаривали между собой лицом к лицу.
— Я же не отказываюсь, — пробормотала секретарь парторганизаций.
— Вот и говорите прямо.
Константин Семенович сел, поставил палку между ног и приготовился слушать. Софья Борисовна перешла к дивану, открыла портфель, достала блокнот и, поправив на носу большие роговые очки, нашла нужную страницу. Секретарь была уже немолодая, среднего роста женщина с пышным бюстом. Преподавала она историю и Конституцию СССР. Волосы учительницы были выкрашены, в каштановый цвет, движения порывисты, цвет лица и в особенности носа такой, словно она только что пришла с мороза. Говорила Софья Борисовна четко, отрывисто, деловито.
— Константин Семенович, — не поднимая глаз от блокнота, начала Софья Борисовна, — среди преподавательского состава много говорят о вашей воспитательской работе. И вот мы с Натальей Захаровной хотели бы выяснить…
— Нет… Это вы хотели выяснить, Софья Борисовна, — сухо перебила ее директор. — Мне выяснять нечего. Я вам уже все сказала.
— Хорошо. Я не буду ссылаться на вас. Константин Семенович взглянул на директора. Наталья Захаровна сидела необычно прямо и держала наготове пенсне. Нахмуренные брови и плотно сжатые губы говорили о том, что она собралась терпеливо слушать…
— Так вот… — начала секретарь, поворачиваясь к учителю. — У меня записано семь вопросов, и я бы хо тела получить разъяснение. Первое… Говорят, что вы самоустранились от воспитательской работы и все передоверили трем ученицам. Так это или не так?
— Нет. Это не так, — спокойно ответил Константин Семенович. — Я являюсь классным руководителем и несу полную ответственность за воспитательскую работу в десятом классе. Устраивает вас такой ответ?
— Но как согласовать ваш ответ с вашим же заявлением перед всеми ученицами о том, что они достаточно взрослые…
— А разве это не так?
— И что вы… — усиливая голос, продолжала Софья Борисовна, — не считаете нужным их воспитывать.
— Неужели я так сказал? Это, вероятно, ошибка стенографистки.
— Какой стенографистки? — с недоумением спросила секретарь.
— По какому источнику вы цитируете мое высказывание? — в свою очередь, спросил Константин Семенович, но, видя, что секретарь сердито прищурила глаза, дружелюбно продолжал: — Вас неверно информировали, Софья Борисовна. Что-то похожее я действительно говорил, но похожее весьма отдаленно. Вас интересует, для чего я так поставил вопрос? Чтобы с первых дней избежать ненужного сопротивления. Если бы я заявил ученицам, что буду их воспитывать, что они еще дети, что за каждый их шаг я отвечаю, это вызвало бы у них внутренний протест, который преодолеть было бы крайне трудно. Как опытный педагог, вы должны это понимать.
Софья Борисовна записала что-то в блокнот.
— Выводы я буду делать потом, — сказала она при этом. — Второй вопрос… Если вы классный руководитель, то можете ответить и на второй вопрос. Пощечина! Между Алексеевой и Беловой произошло какое-то недоразумение, и в результате первая ударила вторую. Какие вы приняли меры?
— Когда это произошло?
— То есть как когда? Вы об этом не знаете?
— Я слышал мельком об этом от Марины Леопольдовны, но подробностей не знаю.
— И вы не поинтересовались?
— А зачем?
— То есть как зачем? Вы же их воспитатель!
— Софья Борисовна, мне очень грустно, но, кажется, мы по-разному смотрим на роль воспитателя в десятом классе. Класс почти целиком состоит из семнадцатилетних девушек — комсомолок. Я думаю, что они в состоянии сами разобраться в таком недоразумении и найти правильный выход. Безусловно, я бы вмешался, если бы ко мне обратились, но по собственному почину вмешиваться в данном случае не собираюсь. Тем более, что ссора эта произошла давно. Третий вопрос?
Последней фразой Константин Семенович дал понять, что сказал все. Секретарь сделала очередную пометку в блокноте и продолжала:
— Кравченко нарисовала карикатуру, подрывающую авторитет учителей. Какие меры вы приняли и как наказана виновная?
— Меры? — повторил с иронией учитель. — Меры я принял. Карикатура талантливая, и я попросил ее себе на память.
— Это я знаю!
— А если знаете, то зачем же спрашиваете?
