Константин Махров - Сердца первое волнение
Елена Дмитриевна посмотрела в окно и увидела, что Надя стоит с молодым человеком. Боже мой, уже свидания! Провожания! Елена Дмитриевна опустилась на кровать. Нет, нет, надо узнать, о чем они говорят. Ведь она же совсем глупенькая — Надя… Нужно выйти в сени, послушать; конечно, нехорошо… Ах, да! Надя раздета, на улице мороз. Вынесу ей пальто.
Елена Дмитриевна открыла дверь в сени и остановилась, услышав, как говорила Надя…
— Ты славный, хороший. Но нет в тебе чего-то… Все в тебе — полутень и полусвет. Ты добрый… мечтатель. Ты не обижайся. А я… мне мало этого. Мне — чтобы все, всю полноту… Гореть — так пламенем, лететь — так вихрем! Не таиться, не бояться никого. Я сама не знаю, но я — такая…
— Постой… то есть… как же так? — еле слышно сказал Анатолий. — Значит — все?
Наде стало жаль его. Она положила руку на его плечо.
— Толя, не сердись… Мы будем друзьями. Будем выпускать журнал… И все такое…
Наде показалось, что где-то рядом, за углом кто-то кашлянул по-ребячьи.
— Я не понимаю тебя, Надя… Клару, что ли, ты наслушалась?
— Нет.
— Ты — то одно, то — другое.
— Я — все одно.
Они помолчали — долго и тягостно. Вдруг Анатолий засуетился, опустил воротник, зачем-то снег начал смахивать с перил крыльца. И заговорил:
— Значит… это самое… то есть… расстаемся… Что ж, я понимаю… Стихийное бедствие!..
Повернулся, сгорбился и пошел, медленными, нетвердыми шагами. Откуда-то налетел ветер. Закачалась тонкая рябина под окном, и с ветвей ее, словно бы засыпая путь за юношей, вихорьком посыпался снег.
Из сеней вышла Елена Дмитриевна с пальто на руках.
— Наденька…
Слушая разговор молодых людей, Елена Дмитриевна поняла, что Надя порывает с Анатолием. Странно, это не обрадовало ее. Говорят, он хороший парень; может быть, это случилось потому, что так потребовала она, мать?
— Надя! Вот накинь пальто. Он ушел… совсем? Я давеча наговорила… Ты смотри сама.
— Нет, мама. При чем тут ты? Мы… разобрались сами.
Она прижалась к матери. В голове у нее звучали фразы любимого вальса, те, в которых дышало чувство просветленной грусти.
— Не надо, не надо… Все кончилось… — повторяла она, словно сама себя уверяла в этом. Мать легонько гладила ее голову и не знала, что думать.
За углом явственно послышался кашель. Надя бросилась туда.
Поэт и прозаик, прижавшись друг к другу, сидели на снегу.
— Вы чего тут делаете?
Мальчишки поднялись.
— Все ноги пересидел, — сказал поэт. — Ой, больно наступить! Мурашки бегут.
— Зачем вы тут?
Мальчишки переглянулись. Сергей Земляков сказал:
— Мы в лес за тобой скатали. Ты же наплаканная была.
— Факт, — подтвердил Пантелей Городков. — И говорила, что мысли у тебя мучительные.
— Вы еще про печенье скажите, — напомнила Надя.
— Ну, уж прямо! — шмыгнул носом прозаик. — Не бойся, не скажем…
— Да в лес-то вы зачем, дурачки? Носы морозить? Так это вы там меня и напугали?
— На всякий случай. Так, значит, насчет журнала — слышали мы краешком уха — вы договорились с Черемисиным? Будет?
— Будет, будет журнал. Ах вы, глупыши!
Надя взяла их в охапку и начала мять. Писатели-спутники завизжали, засмеялись.
— Ну, марш домой! — скомандовала она. — Приходите ко мне завтра. — Сейчас — за уроки… У нас скоро классное сочинение по Маяковскому. Вы знаете, что такое стилистика? Стилистические ошибки? А! Не знаете. А туда же… в писатели! А мы знаем. И искореняем. Как? Очень просто. Всем классом. Упорно, настойчиво. Каждодневно. Марш домой!
Мальчишки побежали. Надя посмотрела им вслед, потом — на небо. Там ярко светила луна; звезды играли длинными, серебристо-голубыми лучами. Надя улыбнулась им. А в голове у нее все звучала и звучала и грустная, и мятежная мелодия «Фантазии».
— Пойдем, мама, пойдем! Поверь — все будет хорошо!..
Ласковый свет
— Ах, мама! Ну, не сердись, мамочка! Ну, пусть мясо пережарилось, пирог остыл… Я задержалась, я не виновата, это все они. Я говорю: «На сегодня довольно, мы сегодня поработали хорошо…».
— Над стилистикой?
— Над стилистикой. «Нет, говорят, давайте еще! Ну, что поделаешь? Еще и еще. Понимаешь, мама, все просят, весь класс. Сегодня я им показывала, как можно об одинаковых душевных состояниях говорить по-разному и как в зависимости от мироощущения героя меняется и стиль; вот — язык Печорина, а вот — Павла Корчагина…
— Рита, борщ еще теплый…
Рита снимала пальто, ботики, а Евдокия Назаровна, в фартуке, с кухонным полотенцем на руке, стояла рядом, сокрушенно качала головой и даже в сумраке крохотной прихожей видела, как радостно сияли глаза дочери.
— Мамочка! Иду, иду.
— Стилистика… занятия… Нет, Риточка, ты могла бы прийти раньше. Ты смотри: полшестого. А ты даже в дни занятий по стилистике обычно приходишь полчетвертого. Ты, кажется, не одна шла?
— Да, то есть — нет… То есть, Владимир Петрович шел мне навстречу; он проводил меня… — Рита подошла к зеркалу поправить волосы. — Он прекрасный методист, мы говорили о методике литературы.
— А тут пирог остывал, мясо пережаривалось. Два часа о методике… на крыльце. Невиданное дело.
Дочь кинулась к матери и прижала ее к себе.
— Мама! Садимся, садимся. Обедаем… А ребята стали куда лучше писать. Вот сегодня, например, я им дала самостоятельную работу, знаешь, такого, тренировочно-обучающего характера. И представь: почти все написали. Анатолий Черемисин стал выражать мысли более четко, более определенно. Надя пишет более сдержанно, без сентиментальностей и без украшательских завитушек. Лорианна Грацианская — и та за ум взялась.
— Какое имя: «Лорианна»! — удивилась Евдокия Назаровна.
— Да нет. В паспорте у нее просто — Анна… Эту «Лору» ее мамаша прибавила, для важности. Так вот эта Лорианна по пять раз переделывает каждую фразу. Да… Лорочка… ей бы только кино, танцы, модные платья. Но вот недавно — ни с того ни с сего — подошла ко мне и спросила, как бы я отнеслась к идее собирания остроумных ответов замечательных людей. Мы с ней прошлись по снежному саду. Ну, конечно, голова ее набита всяким вздором; но, право, она не испорченная натура…
— Ты, Рита, пойди с ней на какую-нибудь пустяковую картину и учини разнос этой картине, — посоветовала мать. — Это очень отрезвляет.
— Это — мысль! — засмеялась Маргарита Михайловна. — Я хочу заняться Лорой по-серьезному. А ее идея об антологии острот — мне понравилась. После прогулки по саду она уже не смотрит на меня такой букой…
— Вот косточка с мозгами, возьми-ка, Рита, ты любишь.
— Спасибо. Жаркое — замечательное! А вот у Клары меньше стало встречаться протоколизмов, «точек зрения», «если…». На днях, на собрании, ей здорово попало от ребят. В связи с двойками, с «мятежом»…
— Погоди, погоди, — с каким мятежом? — не на шутку испугалась Евдокия Назаровна.
— Да я же говорила тебе…
— Ничего ты такого не говорила. О серьезном ты вообще избегаешь со мной…
— Да, правда… Я не хотела расстраивать тебя. Сказала только кое-что…
— Рита! Да что же это? Это когда тебя искали? Когда Владимир Петрович приходил? Я и не думала, что так серьезно… Что за мятеж? Что произошло?
— Мамочка! Ничего, ничего. Теперь все прошло, все налаживается…
Пришлось рассказать маме все.
Евдокия Назаровна едва успокоилась, и то только тогда, когда дочь уверила ее в том, что теперь в классе — тихо, все работают напряженно и много, и на всех лежит какой-то особенный отпечаток, или, как она выразилась, — отсвет внутреннего единства.
— И кажется, — сказала она, заканчивая свое повествование, — глубже всех переживает все это Клара Зондеева. И к этому у нее примешивается что-то еще.
— Как ты сказала: Зондеева?
— Да; а что?
— Нет, ничего, продолжай, продолжай. — Евдокия Назаровна принялась было наливать дочери второй раз борщ, да спохватилась. — Просто я припомнила. У меня была приятельница. Давно… А что у нее может примешиваться еще?
— Видишь ли, мама, — отвечала Маргарита Михайловна, не подозревая, какую работу задала она маминой памяти, — мне пришлось быть свидетелем вот такой сцены…
В кабинете литературы у нас тонкой перегородкой отделена маленькая комнатка. Я провела урок и ушла в эту каморку; ребята уходили. Слышу голос Клары:
— Черемисин… минутку. Скажи… ты все еще сердишься на меня… за то?
— За что «за то»?
— За то, что я тогда в саду, когда вы с Надей целовались… пришла…
Я притихла. Я не могла не слушать. Клара говорила:
— Ты — молчишь. Ты ненавидишь меня, как и другие, я знаю, в связи с отношением к Марго. Может быть, в известной мере вы правы, я это еще не уяснила окончательно. Но сейчас я хочу не об этом…
— Теперь ребята не сердятся, — говорит он, — остывают… Степан говорил: не троньте ее, пусть сама обмозгует. Потребуется — поможем…
