Вячеслав Сукачев - Белые птицы детства

— Ты здеся?

Серёжа устал поправлять Валю и уже почти не обращал внимания на то, как она вместо «здесь» говорит «здеся», вместо «побежали» — «побегли», но сейчас не утерпел и хмуро сказал:

— Не здеся, а здесь.

Валя пристально и очень долго смотрит на Серёжу, потом вздыхает и, словно прощаясь с чем-то дорогим для себя, уныло и покорно повторяет:

— Здесь.

Серёжа удивлённо вскинул голову и сразу же понял, что Валя уже знает о их скором отъезде.

— А можно мы с Наташей тебя проводим? — спросила Валя, присаживаясь на корточки перед Серёжей.

— Куда?

— Ну... — замялась Валя, — до автобуса.

— Можно... А ты хочешь, чтобы я уехал?

— Не знаю, — подняла и опустила острые плечи Валя. — Наташка не хочет. Она говорит, что с тобой хорошо дружить.

Серёжа мгновенно покраснел, отвернулся и как можно равнодушнее спросил:

— А это ещё почему?.. Придумает твоя Наташка...

— Ничего не придумает, — быстро возразила Валя, серьёзно глядя на Серёжу своими странно белесоватыми глазами. — Ты не дерёшься и другим мальчишкам драться не велишь. И ты ещё...

— Что — ещё?

— Серё-ёжа! — громко позвал отец. — Нам пора на автобус.

— Вы к тёте Лиде, да?

— Да. — Серёжа неохотно поднялся и отряхнул штаны. — Так что ещё-то?

Валя подумала, пощипала тонкими пальцами состарившуюся под яблоней траву и, зажав её в кулаке, тихо и раздельно выговорила:

— Не ска-жу...

— Ну и не надо, — махнул рукой Серёжа, — не больно и хотелось.

— Тогда и не спрашивай.

— А я и не спрашиваю... Ладно, некогда мне тут с тобой.— И Серёжа побежал в дом.

За окном автобуса мелькают знакомые горы, лес, синий купол церкви на окраине Красного Партизана, потом опять горы, дикие яблони и груши по обочинам дороги, а вот и высокие деревянные ворота, перед которыми автобус притормаживает и медленно въезжает в сад. Теперь Серёжа и вовсе не отрывается от запылённого стекла — он хочет увидеть сторожа дядьку Василя, который вместе с дядей Федей был в партизанах, а потом выгонял фашистов из Крыма. Странное и сложное понятие составлено Серёжей о фашистах. Это вроде бы и люди, с руками, ногами и головой, но одновременно они мало похожи на людей, потому что у них множество чёрных щупалец и присосок на руках, ногах и даже на голове. Этими щупальцами фашисты хватают и держат людей, в то время как присоски вытягивают из них кровь. Это как велосипедный насос, когда набираешь им воду. И ещё: почему-то его воображению часто предстаёт фашист преогромного роста в высоких сапогах, с засученными рукавами и с круглым красным ободком крови вокруг рта. Почему Серёжа видит фашистов именно такими трудно сказать. Может быть, потому, что ещё дома бабушка называла их кровопийцами...

Серёжа смотрит в окно, изредка узнавая некоторые деревья, под которыми собирал яблоки, и силясь разглядеть дядьку Василя. Но вот и вторые ворота, уже на выезде из сада, а дядьки Василя так и нет, лишь глубоко за деревьями мелькнули тёмные бока его хибары.

Отец, глубоко задумавшись, сидит рядом и смотрит в затылок шофёру. А Серёжа, когда уже проехали сад, смотрит на отца и, непонятно почему, жалеет его. Может быть, потому, что отец объездил весь Крым, но так и не нашёл работу, а без работы он был совсем не такой, как дома, когда всё время его где-то ждали и надо было спешить, чтобы у кого-нибудь не умерла корова, овца или лошадь. А вот здесь отец никуда не спешит и никто его не ждёт, и нет у него чёрной сумки с красным крестом, из которой пахнет борным вазелином и спиртом.

Они выходят из автобуса и тяжело поднимаются в гору, на которой стоит белая двухэтажная больница. Навстречу попадается повозка с большой деревянной бочкой, в которой возят в больницу воду. От лошади, проходившей мимо Серёжи, так знакомо пахнуло потом, сбруей, тёплым стойлом, что он тотчас вспомнил конюшню в Озёрных Ключах, деда Плехеева, Чалку, себя самого, весело и беззаботно шагающим из дома на озеро. Он вспомнил всё это, и в носу стало щекотно от подступающих слёз, но Серёжа удержался и лишь далеко вниз проводил повозку взглядом.

— Серёжа, — окликнул отец, — ты что там увидел?

— Ничего, — ответил Серёжа.

— Пойдём, а то нас мать уже заждалась.

И они идут дальше, и уже совсем близко дом, в котором так долго и непонятно живёт мать...

— Ну что же ты, Серёжа, — грустно говорит мать, — нельзя же так. Ты уже большой, в четвёртый класс перешёл, должен понимать...

И она ещё долго и торопливо уговаривает Серёжу ехать с отцом. И Серёжа слушает, и уже давно ему ясно, что ехать надо, что иначе нельзя, но внутри его тот, второй Серёжа, который только сегодня вдруг ожил в нём, почему-то упрямо не хочет соглашаться и с матерью, как совсем недавно не соглашался с отцом. Мать чувствует это внутреннее сопротивление Серёжи и растерянно умолкает. Она смотрит на отца, ожидая от него поддержки, но он отводит глаза и тяжело вздыхает.

Они сидят на красной скамье, под старой широкой грушей. И внизу, под ними, живёт и работает Белогорск, названный так потому, что построен у подножия белой горы, из которой уже много лет берут известь. Они сидят теперь молча, каждый со своими думами, большими и малыми заботами, и они ещё не знают, что вместе сидят в последний раз...

— Да, Серёжа, — вдруг вспоминает мать, — ты ведь просил, чтобы я купила тебе кортик?

— Просил, — настораживается Серёжа и вопросительно смотрит на мать.

— Вот мы сейчас спустимся вниз и купим кортик.

— Да, конечно, — поспешно отвечает отец.

— Слышишь, Серёжа?

— Да.

— А теперь улыбнись, — просит мать, — я не могу на тебя смотреть, когда ты сидишь такой вот букой.

Серёжа не хочет улыбаться, но, против его воли, как бы сами собой, губы размыкаются, и щёки ползут в разные стороны, и щербинка на верхнем переднем зубе пропускает тоненький лучик солнца, который обжигает и щекочет рот.

— Вот и прекрасно, — говорит мать, но в голосе её остаётся едва приметная грусть.

— Тебя отпустят вниз? — отец кивает на больницу.

— Да. Вы подождите, а я отпрошусь и переоденусь.

Мать уходит, очень высокая в больничном халате, прямая, с длинной и толстой косой на спине.

— Ну как, нравится?

— Нравится, — шёпотом отвечает Серёжа, неловко поворачивая прямыми пальцами кортик, — очень.

Да и разве могло быть иначе, если у него в руках морской кортик, который носят офицеры в парадных костюмах. Правда, сам кортик игрушечный, им даже прутик нельзя перерезать, но зато у него есть настоящие ножны и два ремешка, которыми он крепится к поясу.

— А может, вот этот? — показывает отец на кортик в коричневых ножнах.

— Нет, — Серёжа качает головой. Он уже знает, что самый лучший в мире кортик у него в руках.

Они выходят на улицу, и щедрое солнце встречает их ослепительными лучами, которые нестерпимо отражаются в рыжих металлических заклёпках на ножнах Серёжиного кортика.

Ему очень хочется, просто сил нет терпеть, прицепить кортик к поясу и так пройти по улицам Белогорска, и так появиться перед Валей и Наташей.

— Па-ап, — тянет он отца за руку, — давай привяжем кортик.

— Подожди, — отмахивается отец, и они с матерью полушёпотом продолжают какой-то разговор.

Серёжа даже не заметил, как они вновь оказались у больничных ворот, и только когда мать каким-то особенным голосом позвала его, он как бы пришёл в себя и, на мгновение забыв о кортике, бросился к ней, только теперь поняв, что пришла минута прощаться.

Потом он часто вспоминал запах материных рук и никак не мог вспомнить, чем же таким особенным они пахли, что и но прошествии многих десятилетий не выветрился этот запах, не истончился среди множества других.

— Ты слушайся отца, — дрожащим голосом сказала мать, — особенно в дороге... И не вздумай кататься в метро, как в прошлый раз... А я скоро приеду... Очень скоро... А теперь идите. Вам ещё надо собрать вещи и не опоздать на автобус в Симферополь... Идите...

И они пошли, часто оглядываясь, и всякий раз мать слабо махала им красным платочком, который потом прижимала к лицу. И кортик, о котором Серёжа уже вспомнил, тепло тяжелил руку, обещая впереди много сладких минут.

— Сча-астливо-о! — слабо крикнула им мать, и голос ее, срывающийся, одинокий среди гор и чужих людей, легко растаял в воздухе, тихо растворился в глубоком пространстве — между небом и землёй.

ВСТРЕЧА

«Вот и дома, вот и дома, вот и дома», -сухо и резко отстукивают колёса, и вагон сильно мотает на пристанционных стрелках, за окном мелькает водонапорная башня из красного кирпича, маленькие зелёные киоски, и, наконец, всё замирает. Проводник с трудом открывает тяжёлую дверь, поднимает металлическую площадку и, первым тяжело ступив на землю, добродушно командует: