Вячеслав Сукачев - Белые птицы детства

Выехав за село, они миновали густые посадки шелковичника, и сразу за ними дорога стала круто карабкаться вверх. Муха и Лысуха крепче впряглись в хомуты, так что упруго напряглись постромки, и, не сбавляя шага, мотая длинными головами, дружно потянули повозку на подъём.

— Н-но! — изредка покрикивал дядя Федя, чмокая губами и дёргая вожжи. Получалось это у него как-то не сердито, и лошади на понукания не обращали внимания. — Н-но!

А ещё только начиналось утро, и весь день был впереди. Раскалённая горбушка солнца робко показалась над горами, но быстро стала вытягиваться и округляться, а через минуту это был уже шар, на который нельзя было смотреть.

Наконец они осилили первый подъём, и на повороте Серёжа увидел село. Далеко внизу тянулись две параллельные ниточки домов, белея шиферными крышами и никелированными желобами на углах. С высоты дома и сады, каменные ограды и колодец в центре села казались красивее, чем были на самом деле.

— Ты, Серёжа, наверное, не выспался? — спросил дядя Федя, доставая из кармана выгоревшей гимнастёрки кисет с куревом.

— Выспался.

— А то поспи немного. Голову вот сюда, мне на колени, а ноги на дышло...

— Я не хочу.

— Ну молодец. Тогда держи вожжи, а я пока закурю.

Вроде бы ничего не переменилось от того, что вожжи перешли в изумлённо-обрадованные руки Серёжи, а Муха и Лысуха сразу почувствовали это и начали «баловать». Вначале Муха, более молодая и озорная, потянулась за листьями, а потом и Лысуха сбилась с дороги. Серёжа изо всех сил натягивает правую вожжу, но Лысуха закусила мундштук уздечки и делает вид, что ничего не чувствует. Колёса повозки запрыгали по камням так, что Серёже пришлось вцепиться в стойку, чтобы не свалиться с подушки, на которой они с дядей Федей, подстелив старый ватник, сидели. И только тогда дядя Федя вроде бы заметил беспорядок, бессовестную наглость лошадей и хоть негромко, но строго прикрикнул:

— Лысуха! Ну баловать-то!

И Лысуха, взмахнув седым хвостом, потянула на дорогу, а когда Муха не захотела послушать её и всё хватала мокрыми губами черёмуховые листья, куснула её за шею.

— Ну-у, ты чего?! — рассердился Серёжа на Лысуху.

— Она тихонько, — успокоил дядя Федя Серёжу, — для порядка.

И снова поскрипывают колёса, выдавливая из втулок чёрный тяжёлый солидол, и всё выше поднимается дорога, и всё плотнее смыкаются над ней кроны огромных деревьев.

— Далеко ещё, дядя Федя? — спрашивает Серёжа.

— Что, устал уже? — смеётся дядя Федя и смотрит на Серёжу с лукавым прищуром.

— Нет... Только я хочу немного пешком пройти, можно?

— А почему нельзя. Ступай.

Дядя Федя останавливает лошадей, Серёжа прыгает на землю и невольно приседает, так устали у него ноги всё время сидеть на повозке. Тоненькие уколы разбегаются по икрам, и вначале Серёжа прихрамывает, едва поспевая за повозкой. Но вскоре всё это проходит, он легко обгоняет лошадей, забегает в лес, прыгает через упавшие деревья, вскрикивая от счастья и восторга. Иногда он затихает и внимательно слушает, как светло и чисто поют невидимые птахи, как медленно шуршат падающие листья и разносится по лесу стук кованых копыт Мухи и Лысухи. С каким-то особенным восторгом он видит светло-синие столбы света, падающие на землю сквозь отверстия в крышах деревьев, лианы, оплетающие мощные стволы лип и грабов, поляны папоротника. В одном месте он набредает на неглубокий овраг, промытый в лесу вешними и дождевыми ручьями, и долго пробирается по нему, воображая себя разведчиком. Овраг заканчивается узким тупиком, заваленным ветками и молодыми деревцами. Здесь Серёжа останавливается и долго ждёт, пока наконец до него доносятся звуки скрипящих колёс и отфыркивающихся лошадей. И он уже совсем собирается выбраться из оврага и бежать на дорогу, когда вдруг замечает какой-то странный блеск между наваленных ветвей. Серёжа осторожно приближается, поднимает одну ветку, другую и видит под ними металлическую бочку с заржавленными ободами. Несколько секунд он в полном недоумении смотрит на свою находку, а потом громко кричит:

— Дядя Федя! Дядя Федя, я бочку нашёл!

Ещё несколько раз скрипнули колёса — и всё стихло.

— Что там у тебя? — громко окликает дядя Федя, и даже по голосу Серёжа догадывается, что он опять достаёт кисет.

— Тут бочка, дядя Федя, — кричит Серёжа, — под ветками.

И вдруг, совершенно неожиданно, с дороги доносится резкий, почти незнакомый Серёже голос, который заставляет его вздрогнуть и невольно отступить от бочки:

— Стой! К бочке не подходи! Стой на месте!

И Серёжа слышит, как бежит дядя Федя, бросив на дороге лошадей и повозку.

— Ничего не трогай и не шевелись! — ещё раз издалека предупреждает дядя Федя.

Затаив дыхание, Серёжа смотрит, как осторожно, тщательно осматривая каждую веточку и зачем-то разгребая листья, дядя Федя крадётся к бочке. Ведёт себя дядя Федя, по представлению Серёжи, странно, и ему становится не по себе, и он невольно тихим, приглушённым голосом спрашивает дядьку:

— Чего ты, дядь Федя?

— Т-с-с, — машет на него дядька, осторожно поднимая наваленные ветки...

Через пять минут дядя Федя садится на край овражка и облегчённо отдувается, разворачивая кисет и серьёзно поглядывая на бочку.

— Ф-фу, парень, напугал же ты меня, — укоризненно говорит он Серёже.

— Почему? — не понял Серёжа. — Я же сразу видел, что это бочка, и тебе кричал...

— Кричал, кричал, — ворчит дядя Федя, — а ты знаешь, сколько у нас таких вот любопытных ребятишек после войны погибло?

— Как... после войны?

— А так. Найдут в лесу какую-нибудь штуковину, наподобие этой вот бочки,— и готово. В прошлом году Лёшка Котенко на мине подорвался... Так-то вот, брат.

— На мине? — Серёжа ошеломлён.— Да ведь война давно кончилась...

— Десять лет, Серёжа, не так уж это и давно. Так что всякие там штуковины, которых по нашим лесам еще много ржавеет, не трогай им под каким видом. Договорились?

— Договорились, — задумчиво отвечает Серёжа.

И катится дальше повозка, поскрипывая разбитыми втулками, давя мелкие камешки металлическими шинами. Уже давно проехали домик лесника, глубокие пещеры в горе, про которые дядя Федя сказал, что в них ещё до революции погибло много цыган. Они там устроились ночевать, а ночью пещера обвалилась, и всех задавило камнями. И Серёжа теперь думает, что не стоит особенно доверять пещерам и разным железным штукам в лесу. И ещё он думает о тайге и горах, которые начинаются сразу за Озёрными Ключами, вспоминает бесконечно длинную дорогу, по которой они с Васькой ходили смотреть чудище в Гнилой протоке. Серёже кажется, что было всё это очень и очень давно, с каким-то малознакомым малышом, так и не сумевшим поймать бурундука — маленького и ловкого зверька.

— Дядя Федя, а у вас бурундуки есть? Они такие маленькие и с белыми полосками на спине.

— Бурундуки? — Дядя Федя припоминает: — Нет, такие у нас не водятся.

— А белки?

— О-о, — улыбается дядя Федя, — такого добра сколько хочешь. Правда, им тоже досталось в войну, но теперь их опять много. Да вот на деляну приедем, сам увидишь.

— Как им досталось, дядя Федя? — не понял Серёжа.

— Как? Да обыкновенно. Пальба кругом, взрывы, вот и согнали зверька с родных мест. А то и в котёл добывали, когда трудно приходилось. Мясо сладковатое, непривычное, но есть можно.

— Ты тоже ел? — удивляется Серёжа и недоверчиво смотрит на дядьку.

— Голод не тётка, Серёжа, — усмехается дядька, — это праздник был, когда белка дуром попадалась. А так всё больше корешками пробавлялись, да и корой не брезговали.

— Дядя Федя! — Голос у Серёжи напрягается. — Расскажи, как ты в партизанах был.

— В партизанах?.. А так вот и был, Серёжа, по этим вот лесам от карателей бегал, в тех пещерах хоронился. Тут и дочек потеряли...

Дядя Федя умолкает, потом дёргает вожжи и сердито кричит на лошадей.

— Как потеряли? Совсем?..

— Совсем, Серёжа, совсем...

— Расскажи, дядя Федя.

— Да неинтересно всё это, Серёжа.

— Расскажи, пожалуйста, дядя Федя, расскажи. — Серёжа умоляюще смотрит на дядьку, и он не в силах отказать ему.

— Хорошо. Только слухай внимательно и не перебивай, — предупреждает дядя Федя, и в руках у него опять появляется кисет.

— Я не буду, — обещает Серёжа, и мурашки от нетерпеливого ожидания бегут по его спине.

А солнце уже высоко над горами и лесом, с каждой минутой всё сильнее раскаляется и бьёт в Серёжины глаза нестерпимо яркими лучами.

— Значит, так, — начинает дядя Федя, изо рта и носа пуская синие струйки дыма, — когда германец пошёл на нас войной, через несколько дней после того в Курортном объявили эвакуацию... Меня-то на войну не взяли из-за правого глаза: в детстве мне его прутом выхлестнули, а тут вдруг в военкомат вызывают. Приезжаю я в Белогорск, захожу в военкомат и докладаю: такой и такой-то, мол, прибыл. Правда, встретили меня хорошо, уважительно, а потом оставили в кабинете с глазу на глаз с одним любопытным мне человеком. Д-да... Видел я его раньше, и не раз, а тут вдруг такое чувство у меня, которое подсказывает мне, что я этого человека раньше никогда не видел и знать не знаю. Ну, поговорили мы малость про то да про это, а он вдруг и спроси: вы, мол, Фёдор Яковлевич, немецкий язык знаете? Д-да... А время, само собой, такое, что не только знать, а и слышать про немецкий язык ничего не хочется. Я и отвечаю ему: мол, жил среди немцев, чего-то понимать стал, но не шибко. Так, если что скажут — пойму, а сам сказать — не в моих силах. Ну он меня ещё про работу спросил, про семью, а потом, в конце, так и сказал: вы, мол, Фёдор Яковлевич, как работали возчиком, так и работайте, что бы ни случилось. Немцев сейчас сильно не ругайте — всякое может случиться. О нашей встрече лучше никому не говорить, даже жене. А мы вас, если надо будет, найдём... Д-да. С тем и распрощались. Я, честно сказать, так толком ничего и не понял. Ну и вот, значит, пришли фашисты. Я, как договорено было, при лошадях остался. Там какого фашиста в комендатуру свезёшь, а то фураж, продукты перевозишь — в таком вот порядке. И месяц проходит, и другой, а всё ничего не слышно. А тут вдруг едем как-то из Белогорска, продукты везём. Я на передке, лошадок своих погоняю, а в бричке два фрица, копчёную колбасу лопают. И слышу это я, как один другому что-то про партизан зачал говорить. Ну я, конечно, ушки на макушке, слушаю, а вида не подаю, что мне их разговор понятный. Ну и узнал, что в нашем селе для борьбы с партизанами решено егерский отряд сформировать. И что на следующей неделе готовится крупная операция против «красных бандитов», как они тогда партизан прозывали. И вот тут зло меня разобрало, думаю, где же тот фрукт, что со мной в военкомате разговаривал? А он вечером и нагрянул. Правда, не сам он, а от него хлопцы пришли. Я им всё и обсказал. Они поблагодарили меня, о постоянной связи мы договорились, ну и ушли хлопцы... Д-да. На следующей неделе сунулись фрицы в лес — а там никого нет. И конь не валялся. Ну и пошла у нас таким вот манером работа. Днём я вроде бы немцам служу, ну а ночью всяко приходилось. И раненых перевозил, и продукты для партизан, а потом раз — и кончилось. Забрали меня в Найзац — так раньше Красный Партизан назывался — до старосты...