Лидия Чарская - Смелая жизнь
– Ты ранен, Юзеф? – слышится ему сквозь шум битвы. – Он чуть не отхватил тебе голову, проклятый! – И она с неистовством ударяет пикой плашмя что-то бьющееся по земле.
Это французский гусар, выбитый из седла; Юзеф его узнает сразу; это тот самый, что скакал сбоку неприятельского взвода и направлял свой палаш на голову его, Вышмирского.
«Если б не Дуров, – с трудом соображает мальчик, – лежать бы мне теперь на месте этого французика…»
И разом его охватывает безумный восторг. Дуров спас его! Дурову он обязан жизнью!
– Саша! Саша! – кричит он в каком-то исступлении. – Ты спас меня, спасибо!
Но его нет уже подле, этого безумца Саши. Где он?
Юзеф с беспокойством оглядывается на всем скаку. Неприятеля нет… Он отстал, наконец измученный преследованием… Но нет и Дурова, его спасителя Саши… Где же он?… Ужели?…
Страшная догадка молнией прорезывает мозг Вышмирского: ранен, убит, затоптан конями? Но собственное страдание мешает ему сосредоточить свои мысли на друге. Адская боль в плече заслоняет собой все остальное. Вышмирский зажимает рукой рану и несется вскачь по направлению вагенбурга, обессиленный страданием и потерей крови.
Рожок горниста все еще трубит отступление, и его ужасные звуки разрывают сердца побежденных. Надя не скачет уже, как раньше, сбоку своего взвода, рассеянного и уничтоженного почти совсем. Она сидит как вкопанная на своем Алкиде, в стороне от догорающей битвы… В ее растерзанном сердце тоска, смертельная, непроглядная…
А еще так недавно это сердце ликовало после славной Гутштадтской битвы!..
Они отступают, они, русские, – герои, дети и ученики бессмертного Суворова!.. О ужас, ужас!..
А кругом нее все трупы, трупы… Сильнее других досталось молодцам коннопольцам в этой битве. Более половины полка осталось на кровавых полях Фридланда.
Вон лежит неподалеку от Нади молодой курносый солдатик. Грудь прострелена навылет, глаза широко открыты, губы улыбаются страшной, мертвой, дикой улыбкой… Знакомая улыбка, знакомое лицо… Да это тот, что спорил с вахмистром о том, что ему «не можно умирать», что у него жена, дети… Бедный! Бедный! Рядом, раскинув широко руки, лежит суровый Дмитрякин, вахмистр 3-го эскадрона, который еще так недавно бранил Надю под Гутштадтом.
«Куда лезешь, постреленок! За чужим эскадроном прет в атаку… Отвечай потом за них…» – слышится, как сквозь сон, Наде знакомый голос.
Бедный суровый эскадронный дядька! Не будешь ты больше ворчать и бранить ее, Надю!..
А это что? Вон там, среди поля! Или она грезит, ошеломленная, обессиленная битвой и отступлением?
И Надя хватает себя за голову, чтобы убедиться, что она не спит и не грезит. Что за странность! По полю вертится и кружит какая-то странная фигура. Это улан-коннополец в солдатской шапке с залитым кровью лицом. Он, точно безумный, вертится на месте, поминутно выкрикивая что-то и размахивая во все стороны руками. Вот он пришпорил коня и несется вперед, прямо на неприятелей, с тем же странным безумным криком.
– Стой, улан! Куда ты? Там смерть!
Но улан и усом не ведет, как говорится, и в ответ на громкий крик Нади пришпоривает лошадь и несется все вперед и вперед.
В одну минуту Надя уже подле него.
– Там неприятель! Куда ты скачешь, безумный? – хватая повод его лошади, выкрикивает девушка.
И впрямь безумный! Какое страшное лицо, какой дикий, ничего не выражающий взгляд!
– Не-прия-тель, го-во-ришь ты? – лепечет он бессвязно, впиваясь этим своим ничего не выражающим взглядом в лицо Нади. – Вздор, не неприятель, а капуста… Капуста, что Мотря на рынке купила… Сочная, хорошая… И на плечах капуста… – дотрагиваясь до своей окровавленной головы, прибавляет он неожиданно.
Теперь Надя уже не сомневается, что имеет дело с горячечным… Она быстро обматывает повод саврасого уланского коня вокруг своей руки и, поддерживая одной рукой раненого, скачет с ним во весь опор к реке, чтобы дать несчастному возможность освежиться и обмыть рану.
А кругом них по-прежнему кипит, свистит и грохочет битва, по-прежнему кровь льется рекой и поле устилается все новыми и новыми трупами. Русские отступают, но дорого обходится это отступление победителям-французам. Каждый шаг, каждые полшага сопряжены с битвой, ужасной и кровопролитной. Повсюду девушке и ее обезумевшему спутнику попадаются мертвые тела, страшные, обезображенные, с оторванными руками и ногами, с выпавшими внутренностями, с выглядывающим из раскроенного черепа мозгом…
И Надя с содроганием отводит глаза от страшной картины. Хорошо, что ее спутник не замечает всех этих ужасов. Тем же безумным, ничего не понимающим взором смотрит он вперед и лепечет бессвязно:
– Капуста, везде капуста… и под Гутштадтом, и на Фридланде… эва, как много… А меня уже нет… Я умер… Был Баранчук – и помер Баранчук, Ефрем Баранчук… Хвать Баранчука по башке, башка затрещала, и стало две башки, а из башки-то поползла капуста. Эко дело… из башки – капуста… Ой, лихо мне, лихо!
– Успокойся, Баранчук! Рана твоя скоро заживет! – произнесла Надя. – Ну вот и Алле. Сейчас дам тебе напиться.
Говоря это, девушка быстро соскочила с коня, намереваясь зачерпнуть кивером воды для больного, и вдруг отскочила от берега, полная отвращения и ужаса.
Вся вода в злосчастной Алле была ярко-красного, рубинового цвета от примешавшейся к ней в изобилии крови.
На берегу валялись обезображенные тела убитых… Острый противный запах свежей крови ударил в голову девушки и закружил ее…
А раненый лепетал по-прежнему бессмысленно и скоро, очевидно все еще не сознавая действительности:
– Нет Баранчука, говорят тебе, нет… Ефрем Баранчук помер… А есть другой, есть капуста… Слышь, капуста, парень! И весь тебе сказ!..
– Полно, дружище! – ободряла Надя улана. – Подтянись немного, приятель. Даст Бог, доберемся до вагенбурга, перевяжут твою рану, и ты снова будешь здоров!
«Доберемся до вагенбурга…» Хорошо было говорить это, а каково добраться? Чтобы попасть в вагенбург, приходится миновать местность, наполненную французами.
Свернув на фридландскую дорогу, Надя увидела большую толпу народа, беспорядочно бегущую по направлению окрестных сел и деревень. Это были насмерть перепуганные близостью врага фридландцы, спешившие укрыться в безопасном месте.
– Бегите! Спасайтесь! Неприятель за нами… Он близко… Он гонится по пятам!.. – кричали они на разные голоса при виде двух конных, медленно двигающихся по дороге.
Что было делать?
Надя быстро огляделась вокруг себя. С одной стороны был Фридланд, наполовину уже занятый войсками Наполеона, с другой – ужасные кровавые поля, откуда все гремела канонада и где, в виде черного тумана, стоял густой столб порохового дыма. Справа текла ужасная Алле с плещущими в ней багровыми струями, слева – лес, таинственный, молчаливый.
Лес – вот где их спасение! Под тенью и гущей его развесистых деревьев, в тиши и приволье чащи!
И, не рассуждая более, Надя мгновенно дает шпоры Алкиду и несется галопом по направлению леса, сопровождаемая своим молчаливым спутником на саврасом коне.
Живительная лесная прохлада разом благотворно подействовала на больного.
– Где я? – впервые сознательно взглянув в глаза своей спасительницы, спросил он.
– В надежном, безопасном месте! – поспешила успокоить его Надя. – Ну, вот видишь, Баранчук… кажется, тебе и полегчало!
– Слава тебе, Господи, полегчало! – отвечал улан. – Только голова все еще ровно как в огне и какой-то шум в мозгу, будто там не переставая палят из дьявольских пушек. Маленечко бы водицы испить – вот бы и вовсе хорошо было!
Надя быстро осмотрелась и, к великой своей радости, увидела небольшой ручей, протекающий поблизости лесной дороги. Подвести саврасого к ручью, помочь спешиться улану, обмакнуть носовой платок в воду и положить его на раненую голову Баранчука – все это было для нее делом какой-нибудь минуты.
Лишь только рана была обмыта, больной улан сразу точно преобразился. На бледное лицо его вернулись краски, глаза повеселели.
– Спасибо тебе, паныч, – произнес он радостным голосом. – Кабы не ты, не видать бы мне моей жинки, ни дивчат моих, Гальки да Парани, ни родимой хатки под Полтавой!
– Да разве ты хохол? – удивилась Надя.
– Как есть хохол, самый настоящий, только на службе пообрусел маленько… Да не впервой и в походе… И с Суворовым бились… и с Кутузовым бились… Альпы брали… Во как! – с заметной гордостью присовокупил он. – А сами мы из-под Полтавы, Кобелякского повета[47]… Мотовиловские мы… може, слыхал, барин?
– Стой, стой, милый! Мотовиловский, говоришь ты? – И все лицо Нади озарилось радостной улыбкой. – Кобелякского повета?… Да ты не брешешь, хохол?
Кобелякский повет… Бидливые Кровки… Хутор Мотовилы и Саша Кириак… смуглый черноглазый Саша, мечтающий о принесении помощи всему человечеству?… Ведь Мотовилы – их хутор, их, Кириаков!.. И Баранчук, значит, знает и Сашу, и его мать, и, чего доброго, бабушку Александрович…
